Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


К проблеме национального характера

Необходимость тесной связи истории и психологии нигде, вероятно, не проявляется так отчетливо, как в исследовании проблемы национального характера: Проблема эта является комплексной. Социологов и социальных психологов интересует в первую очередь, имеются ли между индивидами, принадлежащими к разным нациям и этническим группам, определенные эмпирически наблюдаемые психологические различия, и если да, то какова природа и степень этих различий. Историков же занимает преимущественно вопрос о происхождении этих предполагаемых различий, а также, в какой мере можно ссылаться на них как на объяснение тех или иных особенностей исторического развития стран и народов. Очевидно, эти задачи взаимосвязаны. Однако, несмотря на большое число исследований, наука до сих пор не выработала общего решения этой проблемы. В настоящей статье я хочу лишь критически обозреть некоторые подходы к теме и методы ее эмпирического исследования (в особенности, используемые за рубежом), чтобы уточнить некоторые методологические принципы.

1

Что такое национальный характер? В советской литературе этот вопрос рассматривается чаще всего в связи с общим определением и признаками нации, в частности такими, как «общность психического склада нации» и «общность национальной культуры» [1] Однако все эти термины весьма многозначны, и это сказывается на существе дела.

В своем первоначальном значении греческое слово «характер» обозначало знак или символ, выражающий специфику какого-нибудь явления; характерный — значит специфический. Позже оно стало обозначать определенную черту или совокупность черт, отличающих одного человека от других. В новом «Философском словаре» характер определяется как «совокупность устойчивых психических особенностей человека, которые зависят от его деятельности и условий жизни и проявляются в поступках»[2] Но сразу же встает вопрос — идет ли речь об особенностях так называемого открытого поведения, которое доступно нашему внешнему наблюдению, или о внутренней структуре личности, которая может проявляться в ее поведении, а может и не проявляться или во всяком случае проявляется по-разному? Кроме того, какие именно черты составляют характер? Одни психологи подчеркивают значение врожденных задатков человека (древние греки, например, фактически отождествляли характер личности с ее физическим темпераментом). Другие связывают характер с физиологической конституцией организма. Третьи считают, что в основе характера лежат определенные инстинкты или типы нервной системы. Четвертые связывают его главным образом c приобретенными, усвоенными чертами и, говоря о характере, имеют в виду направленность интересов, склонностей, установок и т. д.

Если рассматривать характер просто как совокупность каких-то черт, то даже просто описать его практически невозможно, так как перечисление таких черт уходит в бесконечность. Современная психология поэтому рассматривает характер не как простую сумму черт, а как определенную целостную структуру. Однако вопрос о природе этой структуры остается спорным. В зависимости от своей мировоззренческой и общетеоретической ориентации одни ученые сводят характер к структуре мотивов, другие — к структуре ценностных ориентаций, третьи — к структуре инстинктивных стремлений. Имеются и попытки соединения всех этих подходов. Так, в изданном ЮНЕСКО «Словаре общественных наук» «структура характера» (character structure) определяется как «объяснительное понятие, выводимое из привычных или значимых действий индивида и обозначающее взаимосвязанный ряд установок, ценностей, усвоенных мотивов, стремлений, его защитных механизмов и сложившихся путем обучения способов выражения импульсов»[3].

Эта многозначность сказывается и на литературе о национальном характере[4]. Термин «национальный характер» не аналитический, а описательный; он появился первоначально в литературе о путешествиях с целью выразить специфику образа жизни того или иного народа. Один автор, говоря о национальном характере, подразумевает темперамент, особенности эмоциональных реакций народа. Другой же фиксирует внимание на социальных ориентациях, нравственных принципах, отношении к власти, труду и т. п. А ведь это совершенно разные вещи.

Национальный характер подразумевает к тому же свойства не отдельного индивида, а целой человеческой группы, часто очень многочисленной. Эта группа имеет общую культуру, символы, обычаи и т. п. Но можно ли из общности культуры делать вывод об общности (и специфичности) психического склада составляющих нацию (народность, этническую группу) индивидов? Если одни западные социологи сводят проблему национального характера к психическим свойствам индивидов, то другие, наоборот, целиком отрицают применимость к его изучению психологических методов. Например, Питирим Сорокин писал, что свойства разрозненных частей автомобиля не тождественны свойствам целого автомобиля как организованной системы; свойства человеческого организма как системы нельзя понять, изучая его отдельные органы или клетки. Точно так же и свойства социально-культурной системы нельзя понять, ограничив себя изучением отдельных членов общества. На этом основании Сорокин считал психологическое исследование национального характера принципиально невозможным[5].

«Атомистический» (индивидуально-психологический) подход к социальным явлениям, в частности к национальному характеру, действительно несостоятелен; чтобы понять характер народа, нужно изучать прежде всего его историю, общественный строй и культуру; индивидуально-психологические методы здесь недостаточны. Но это не снимает вопроса о том, что свойства целого должны быть так или иначе интегрированы в психике индивида. Аналогии, проводимые Сорокиным, касаются взаимоотношений части и целого, элемента и структуры. Но отдельная личность не является элементом национального характера (элементами его могут быть частные социально-психологические комплексы, или синдромы). Отношение индивида к этнической группе есть отношение отдельного к общему, индивида к роду. Каждое дерево, принадлежащее к определенному виду, обладает своими неповторимыми индивидуальными особенностями, но оно вместе с тем несет в себе некоторые основные черты, характеризующие вид как целое. Это относится и к человеку. Разумеется, социально-психологические свойства «заданы» не столь жестко, как биологические, и здесь гораздо больше всякого рода вариаций. Но все-таки, когда мы говорим, например, что такому-то человеку (имеется в виду определенный социальный характер) свойственны такие-то и такие-то черты, это значит, что они действительно присутствуют, хотя и в разной степени и в разных сочетаниях, у значительного числа индивидов, составляющих данный народ.

Располагает ли современное обществоведение сколько-нибудь твердо установленными фактами такого рода или хотя бы приемлемыми методами их исследования? Если принимать за истину только то, что однозначно сформулировано, измерено, количественно выражено, то ответ будет скорее отрицательным.. Но отсутствие или, точнее, недостаток строго установленных фактов не означает принципиально отрицательного ответа на содержательный вопрос. Задолго до того, как та или иная социальная проблема становится предметом научного исследования, она ставится и осмысливается людьми на уровне, так сказать, обыденного сознания. Представления, мнения, образы, существующие в обыденном сознании или по-своему обобщенные средствами искусства, конечно, не отличаются научной строгостью, и при ближайшем рассмотрении многие из них оказываются предрассудками. Многие, но не все. Как бы то ни было, люди исходят из них в своей практической деятельности, они представляют собой своеобразную копилку народного опыта, которым не следует пренебрегать. Как ни велика роль науки, она далеко не покрывает всего богатства и многообразия социального опыта. Долг ученых не отмахиваться от трудных проблем, ссылаясь на отсутствие адекватных методов исследования и верификации фактов, а тщательно изучать их, постепенно отсеивая недоразумения и вымыслы от реальных знаний и проясняя тем самым сферу и направления будущих исследований.

2

В «донаучной» стадии своего мышления каждый знает, что люди, принадлежащие к разным народам и этническим группам, отличаются друг от друга своим темпераментом, культурой, нравами, обычаями. Пунктуальность, высоко ценимая немцами или голландцами, сравнительно мало значит в Испании и еще меньше — в странах Латинской Америки. Североамериканцы запросто зовут друг друга только по имени, но это вовсе не означает дружбы или интимной близости, которые такое обращение предполагало бы в Западной Европе. Национальные особенности ярко проявляются в искусстве, особенно народном. Не нужно быть тонким ценителем, чтобы отличить русскую мелодию от итальянской или узбекской, украинский орнамент от индийского, английский юмор от французского. Люди обычно без особых затруднений перечисляют черты, типичные, по их мнению, для их собственного и для чужих народов, и нередко (хотя далеко не всегда) подобные характеристики и самохарактеристики совпадают, принимаются без возражений. Но, с другой стороны, все или почти все подобные характеристики крайне расплывчаты, субъективны, а то и вовсе произвольны.

Именно эта расплывчатость оценок и описаний вызывает у многих исследователей возражения против самого понятия национального характера. «Как будто сказано что-то конкретное, а по сути ничего не сказано. Какими словами можно определить русский национальный характер? Порывистый, горячий, добродушный, искренний, смелый, вспыльчивый, широкий, прямой?.. На все перечисленные, положительные и отрицательные, эпитеты имеют право претендовать все народы. Что, украинцы менее смелы и добродушны, чем русские? Укажут на склонность украинцев к юмору. Но кто станет отнимать склонность к юмору у русских или у казахов, у туркмен?.. И вот можно растратить всю свою выдумку и изобретательность и так и не определить в точных терминах национальный характер ни русского, ни грузина, ни украинца, ни казаха, ни туркмена, ни сотен и сотен других народов-братьев, детей единой человеческой семьи»[6].

Трудность подобных характеристик связана не только с терминологической нечеткостью (все народы обладают чувством юмора, однако юмор их качественно различен, эти различия мы интуитивно схватываем, но выразить в строгих понятиях не всегда можем), но — и это особенно важно — с тем, что они являются частью того самого практического процесса социального взаимодействия, обобщением которого претендуют быть.

Человеческое восприятие вообще сильно зависит от предшествующего опыта или ранее выработанной установки к объекту. Ленинградский психолог А. А. Бодалев[7] предлагал группе из 58 взрослых испытуемых поочередно словесно воссоздать облик человека, фотографию которого им только что показали. Перед показом одной и той же фотографии одной группе испытуемых было сказано: «Сейчас вы увидите портрет героя», а другой — что на снимке изображен преступник. Это существенно сказалось на восприятии. Вот как воспринимается одна и та же фотография: «Этот зверюга понять что-то хочет. Умно смотрит и без отрыва. Стандартный бандитский подбородок, мешки под глазами, фигура массивная, стареющая, брошена вперед» (установка — преступник). «Очень волевое лицо. Ничего не боящиеся глаза смотрят исподлобья. Губы сжаты, чувствуется душевная сила и стойкость. Выражение лица гордое» (установка — герой). Заданная установка целиком определила индивидуальное восприятие в 35,3% случаев.

При оценке тех или иных качеств другого человека (например, роста) имеет значение, как оценивает индивид те же самые свои собственные качества. Так, среди обследованных А. А. Бодалевым людей был человек, который, согласно принятой в антропологии рубрикации длины тела, относился к низкорослым (158 см). Однако в словесном автопортрете он назвал свой рост средним, и, соответственно, других людей низкого роста он также причислял к средней категории.

Еще сложнее обстоит дело в общественной психологии, где индивид часто вообще не может непосредственно проверить внушенные ему представления и где сказывается различие воспитания, культурной и социальной среды. Монтень писал по поводу распространенных в его время взглядов на «варварские» народы: «... я нахожу... что в этих народах, согласно тому, что мне рассказывали о них, нет ничего варварского и дикого, если только не считать варварством то, что нам непривычно. Ведь, говоря по правде, у нас, по-видимому, нет другого мерила истинного и разумного, как служащие нам примерами и образцами Мнения и обычаи нашей страны»[8].

Эта склонность рассматривать и оценивать явления и черты чужой культуры, чужого народа сквозь призму культурных традиций и ценностей своей собственной этнической группы называется в социологии и этнологии этноцентризмом.

Однако слово этноцентризм имеет не одно, а по крайней мере два самостоятельных значения. Во-первых, оно обозначает тот элементарный, всеобщий факт, что отправным пунктом восприятия и оценки чужих обычаев, нравов и т. д. является опыт своей собственной этнической группы; речь здесь идет не об определенной системе взглядов, а скорее о некотором неосознанном чувстве, которое окрашивает наши восприятия и представления.

Во втором значении этноцентризм обозначает предпочтение образа жизни собственной этнической группы всем остальным. Это — взгляд, что свое, «наше» является самым лучшим, превосходит все остальное. Такой взгляд, хотя он и часто встречается, отнюдь нельзя назвать всеобщим. Бывают случаи, когда люди не только не считают свою культуру, нравы, обычаи самыми лучшими, но, напротив, обнаруживают нечто вроде комплекса неполноценности, благоговея перед всем чужеземным.

В условиях развитого межнационального обмена преобладает система дифференцированных оценок, когда одни черты собственной этнической группы и ее культуры оцениваются положительно, а другие — отрицательно. Например, в 1959 г. Институт общественного мнения Гэллапа проводил обследование в Афинах, Хельсинки, Иоганнесбурге, Копенгагене, Амстердаме, Дели, Нью-Йорке, Осло, Стокгольме, Торонто, Западном Берлине и Вене. Были поставлены вопросы: какой народ имеет самый высокий культурный уровень, у кого самая лучшая кухня, где самые красивые женщины, у какого народа сильнее всего развита национальная гордость?

Что касается кухни, оказалось, все опрошенные предпочитают свою собственную национальную. Самые красивые женщины, по мнению западноберлинцев,— шведки, по мнению венцев — итальянки, по мнению датчан — немки; в остальных странах отдали предпочтение своим собственным женщинам. Греки, голландцы, индийцы, американцы, норвежцы, шведы, немцы и австрийцы сочли наиболее высоким культурным уровнем свой собственный. Финны, отвечая на этот вопрос, отдали предпочтение Соединенным Штатам и Дании, а жители Южно-Африканской Республики и Канады поставили выше себя Великобританию. Что касается национальной гордости, пальму первенства получила Англия, только греки, индийцы и американцы назвали сами себя, а финны —шведов [9]. Из результатов этого опроса для нас важен лишь один вывод: очевидно, что люди в принципе способны критически отнестись к своей национальной культуре и положительно оценить что-то чужое.

Но даже признание того, что чужой народ в каком-то отношении стоит выше своего собственного, предполагает наличие определенной шкалы ценностей, согласно которой и осуществляется это сравнение. Кроме того, важна не столько оценка отдельных качеств, сколько восприятие народа (культуры) как целого; даже признавая превосходство других этнических групп во многих конкретных отношениях, в целом люди обычно предпочитают все-таки свой собственный народ. И это вполне естественно. Как справедливо подчеркивает в этой связи Б. Ф. Поршнев, само осознание себя в качестве общности, как некоего «мы», уже предполагает соотнесение (и в этом смысле — противопоставление) этого «мы» какому-то «они»[10] Это соотнесение не всегда означает враждебность (это зависит от исторических условий), но всегда предполагает фиксацию различий. Так обстояло дело не только в филогенезе (первобытный этноцентризм).

Социальные психологи Уоллес Э. Ламберт и Отто Клайнберг [11] провели большое межнациональное исследование об отношении детей 11 разных народов к иностранцам. Оказалось, что 6-летние дети десяти из этих народов склонны представлять себе иностранцев прежде всего по их отличиям (действительным , или мнимым) от собственной этнической группы. Напротив, 10-ти и 14-летние дети улавливают у иностранцев не только различия, но и сходства с собой. Отчасти это связано с системой существующих в любом данном обществе стереотипов. Постулирование различий между «мы» и «они» является для ребенка необходимым средством этнической идентификации. Отчасти же эта тенденция соответствует общей закономерности интеллектуального развития ребенка. Ламберт и Клайнберг ссылаются в этой связи на выдающегося советского психолога Л. С. Выготского, который считал, что осознание сходства требует более развитой способности обобщения и концептуализации, чем осознание различия; осознание сходства предполагает обобщение или понятие, охватывающее ряд сходных объектов, тогда как осознание различий возможно и на чувственном уровне.

Трудность состоит не в том, чтобы оценить отдельный элемент чужой культуры или отдельную характерологическую черту, а в том, чтобы понять их символическое значение в рамках определенного социального целого. Именно здесь возникает больше всего недоразумений[12].

Шведский путешественник Эрик Лундквист рассказывает, как однажды на Новой Гвинее после удачной охоты он, обгрызая косточки дичи до половины, бросал их затем старому туземному вождю, который обгладывал их начисто, а затем разгрызал и сами кости. Присутствовавший при этом друг Лундквиста—европеец — возмутился: «Ты обращаешься с ним, как с собакой! Швырять ему кости! Это же унизительно для него! А еще сам постоянно проповедуешь, что мы должны обращаться с туземцами по-человечески, так, словно они белые»[13]. Однако у папуасов не такие обычаи, как у европейцев. Поделиться своей едой считается у них высшим проявлением дружеских чувств; поэтому в том, что ему давали, как мы бы выразились, объедки, старый вождь усматривал не обиду, а знак дружеского расположения.

Европейца, впервые попавшего в Японию, поражает и даже шокирует, что японец улыбается не только тогда, когда ему весело, но и когда ему делают выговор или когда он сам сообщает вам печальную весть, например известие о смерти ребенка. Неопытный человек расценивает это как проявление наглости, цинизма или бездушия. На самом же деле улыбка просто имеет здесь иное символическое значение: она призвана смягчить тяжелую ситуацию, подчеркнуть готовность справиться с ней и т. д. Понять это многообразие символов, жестов, реакций не так-то легко.

Иногда разные этнические группы приписывают друг другу один и тот же обычай. Например, в нашей стране и во Франции, когда человек уходит из гостей не прощаясь, это называется «уходить по-английски». В Соединенных Штатах и Англии тот же самый обычай называется «to take French leave», т. е. «уйти по-французки».

Этнические стереотипы, воплощающие присущие обыденному сознанию представления о своем собственном и чужих народах, не просто суммируют определенные сведения, но и выражают эмоциональное отношение к объекту. В них своеобразно сконденсирована вся история межнациональных отношений. Уже простое описание тех или иных черт содержит в себе определенный оценочный элемент[14]. То, что применительно к собственному народу называется разумной экономией, применительно к другим может именоваться скупостью. То, что «у себя» характеризуется как настойчивость, твердость характера, у «чужака» называется упрямством. Один и тот же психологический комплекс, в зависимости от отношения к его носителю, может называться и непосредственностью, и беззаботностью, и безответственностью. Здесь сказывается все, вплоть до текущей политической конъюнктуры.) Вот характерный пример. В ФРГ дважды, в 1963 и 1965 гг., исследовалось отношение к Франции и французам, причем результаты заметно отличались друг от друга. Мнения о легкомыслии французов и их склонности к наслаждениям высказали в 1965 г. 28% опрошенных, по сравнению с 14% в 1963 г., «национализм» признали типичным 19% (в 1963 г.— только 4%), положительные же качества, даже самые традиционные, например шарм, любезность и т. п., наоборот, «уменьшились». Откуда такая перемена? Просто ухудшились франко-германские отношения, началась антифранцузская кампания в прессе ФРГ—«и вот вам результат!» [15]

Наука о национальном характере (этнопсихология) никак не может основываться на подобных образах. Напротив, одной из главных ее задач является критический анализ представлений обыденного сознания. Характерна та осторожность, с которой всегда относился к этой проблеме В. И. Ленин. Когда на III конгрессе Коммунистического Интернационала итальянский социалист Лаццари заявил: «Мы знаем психологию итальянского народа»,— Ленин заметил: «Я не решился бы этого утверждать о русском народе...»[16].

3

Какие же методы исследования применяются в немарксистском обществоведении? Изучение национальной психологии стоит на стыке нескольких различных дисциплин. Поэтому и методы его разнообразны и связаны с традициями разных научных школ. Этнографический подход, наиболее традиционный по своему характеру, кладет во главу угла наблюдение и описание быта и нравов разных народов. Психологический подход ставит целью проникновение «внутрь» личности с помощью различных тестов, интерпретации снов, символов и т. п. Историко-культурный подход отправляется от анализа культурного символизма, произведений народного творчества и исторических данных. На практике все они, конечно, переплетаются. Каковы же в принципе возможности и границы отдельных методов?[17]

Начнем с традиционного этнографического наблюдения. Этнографические описания детально фиксируют обычаи, взаимоотношения людей друг с другом, их поведение в семье, способы разрешения конфликтов, отношение к власти и т. д. Применение современной техники (фото- и киносъемка скрытой камерой, звукозаписывающие устройства и т. д.) позволяет сделать эти описания весьма детальными и точными. Ценный материал можно получить, исследуя детские игры, которые своеобразно воспроизводят отношения в семье, нормы поведения и ценностные ориентации, принятые в окружающем обществе. Поскольку дети более непосредственны, сравнительное изучение их игр дает богатейший материал о соответствующих обществах.

В последние годы специальному исследованию стали подвергаться также позы и жесты, типичные для различных этнических групп. Известно, например, что итальянцы и евреи отличаются оживленной жестикуляцией. Однако изучение этой жестикуляции показало, что еврейская и итальянская жестикуляция существенно различны, и отсюда ученые пытаются делать некоторые выводы о различии соответствующих национальных характеров. Непосредственное наблюдение является ценнейшим источником информации о национальном характере, хотя оно сопряжено и с определенными трудностями. Во-первых, присутствие постороннего наблюдателя влияет на поведение людей, которые уже не могут чувствовать себя свободно и естественно. Чтобы избежать этого, наблюдатель должен длительное время жить в этой этнической группе, сродниться с нею. Вторая трудность непосредственного наблюдения состоит в том, что фиксировать все проявления поведения невозможно, да и бессмысленно. Если же прослеживать только какую-то определенную линию поведения, скажем, определенные жесты или определенную систему взаимоотношений, то можно исказить картину целого. Наконец, третья, самая большая сложность состоит в интерпретации наблюдаемых жестов, поступков и т. д. Ведь все они имеют смысл лишь в контексте определенной, специфической культуры. Один и тот же жест может иметь разное символическое значение в разной культурной среде (вспомним, вышеприведенный случай с Лундквистом).

Чтобы интерпретировать любые жесты, поступки, поведение людей, нужно хорошо знать их символическое значение; забвение этого обстоятельства порождает в этнографической литературе многочисленные недоразумения, когда на основании определенного поведения людей делается вывод о присутствии или отсутствии у них тех или иных качеств, а потом выясняется, что это поведение или эти жесты имеют совершенно не тот смысл, который приписали ему этнографы, исходя из норм своей собственной культуры.

Второй источник информации — анализ личного, биографического материала (изучение автобиографий представителей разных этнических групп, их личной переписки, дневников и т. п.). В личных документах раскрываются мотивы поведения и внутренние переживания, которые не всегда можно уловить, наблюдая только открытое поведение. Однако и этот метод сопряжен с большими трудностями: во-первых, встает вопрос, насколько искренним был автор автобиографии, дневника, переписки и т. п.; во-вторых, насколько типичны его переживания для данной этнической группы как целого, поскольку в каждой группе, несомненно, имеются люди самого различного образа мыслей, настроя чувств и т. д.; в-третьих, та же проблема интерпретации, сложность расшифровки социально-культурных символов, о которой уже говорилось выше.

Сравнительно новый метод, получивший особенно широкое распространение под влиянием психоанализа,— это интерпретация снов, видений, фантазий и т. д. Подобно интимным документам, сны отражают воспринятые человеком внешние условия, но одновременно выражают его бессознательное, то, что не осознано им самим.

Существует два способа изучения снов. Коллективный подход предполагает сбор данных о содержании снов многих членов данного общества, с последующей их классификацией, анализом и статистическим обобщением. Индивидуальный подход состоит в том, чтобы истолковать содержание снов определенного лица в контексте его личной биографии, дополняя информацию, полученную из рассказа о снах, другими данными. Первый подход позволяет выделить типичное содержание снов и фантазий, преобладающих в той или иной этнической группе, установить, какие сны типичны для людей разного возраста, пола, семейного положения и т. п.

Однако интерпретация снов и фантазий носит еще более субъективный характер, нежели интерпретация биографических данных. Как правило, сны интерпретируют, приписывая им определенное символическое значение (латентное содержание) по схеме, предложенной Фрейдом. Но даже если оставить в стороне вопрос о справедливости общей теории Фрейда, очень многие сформулированные им символы типичны прежде всего для западноевропейской культуры определенного периода, их нельзя экстраполировать на все человечество (во всяком случае, делать это нужно крайне осторожно). Если даже в рамках одной и той же культуры истолкование снов содержит в себе очень много субъективного и произвольного, то тем более сомнительна правомерность использования этой процедуры как средства проникновения в психический склад других народов. Он вызывает недоверие и критику со стороны многих видных ученых.

Значительно важнее и надежнее в научном отношении так называемые проективные тесты.

Проективная техника употребляется в психологии для того, чтобы определить и по возможности измерить такие стремления и установки, которые невозможно вывести из фактов открытого поведения. Имеются два главных проективных теста.

Тест Роршаха, названный так по имени его создателя швейцарского психиатра Германа Роршаха, состоит в том, что испытуемому предъявляется десять карточек, всегда в одном и том же порядке, на которых изображены чернильные пятна определенной конфигурации. Испытуемый должен сказать, что он видит в этих пятнах, а экспериментатор записывает его ответы, отмечая одновременно, сколько времени потребовалось для обдумывания. После того как испытуемый заполнит все десять карточек, экспериментатор обычно беседует с ним, чтобы выяснить характер его реакции, мотивы ответов, и т. п. Эти карточки проверялись на многих тысячах людей, поэтому известно, какой тип характера тяготеет к каким ответам. Сопоставление данных, полученных в этом эксперименте, с другими материалами позволяет сделать вывод о некоторых внутренних, скрытых тенденциях испытуемого. При этом заключения экспериментатора основываются не только и даже не столько на содержании ответа, сколько на общей манере восприятия, тщательности различения форм, мотивах выбора ответов, на том, воспринимает ли испытуемый данный ему объект как целое или же фиксирует внимание на каких-то отдельных его деталях, на каких именно, почему и т. п. Сам процесс анализа очень сложен и предполагает большую и длительную тренировку.

Тест тематической апперцепции, или ТАТ[18], состоит в том, что испытуемому показывается серия рисунков, изображающих различные сцены или ситуации человеческой жизни. От него требуется рассказать, что вызвало изображенную сцену, описать мысли и чувства участвующих в ней людей и сказать, каким будет результат этого эпизода. Предполагается, что, сочиняя рассказ на основании двусмысленной картины, человек невольно проецирует собственные переживания.

Сравнивая типичные результаты тестирования представителей разных этнических групп, психологи получают возможность делать определенные заключения о специфике соответствующих культур или характеров. Однако интерпретация проективных тестов представляет большие трудности и содержит в себе много субъективного даже в рамках одной и той же культуры, а тем более когда приходится иметь дело с людьми, принадлежащими к совершенно другой культуре и исходящими из другой системы ценностей. Эмиль Оберхольцер, который впервые попытался применить тест Роршаха к исследованию индейского племени алор, говорил потом, что он просто не знал, как вообще оценивать полученный материал: какой ответ надо считать оригинальным, а какой — обыденным; что считать большой, а что — малой деталью в свете специфического восприятия этих людей и т. п. Рисунки теста тематической апперцепции тоже рассчитаны на определенную культурную среду, и изменение этой среды неминуемо сказывается на результатах. Правда, в последние годы делаются серьезные попытки выработать так называемые межкультурные тесты [19], однако это дело очень трудное.

Вспомогательное значение имеет анализ рисунков людей, особенно детей, принадлежащих к разным этническим общностям. Обычно предлагается нарисовать фигуру человека, мужчины, женщины, ребенка и т. д. Анализ этих рисунков, — кто изображается, какие части тела изображены наиболее детально, какие аспекты подчеркиваются, а какие смягчаются и т. д., — позволяет судить об особенностях восприятия и установок того, кто рисует. Но снова возникают трудности интерпретации: во-первых, различия разных культур (один и тот же знак может символизировать качественно разные явления); во-вторых, остается открытым вопрос, выражают ли особенности рисунка индивидуально-личностные особенности художника или же стандартное восприятие этнической группы.

До сих пор шла речь о таких методах, при помощи которых фиксируются психологические установки и переживания отдельных индивидов. Задача при этом состоит в том, чтобы от данных, характеризующих индивидов, принадлежащих к этнической группе, подойти к пониманию культуры всей группы как целого. Но существует и противоположный подход: от культуры (общества) к индивиду.

Одним из важнейших методов такого исследования является анализ фольклора, устного народного творчества. Древние легенды и сказания позволяют не только понять историю народа, но и уяснить характер его чаяний, идеалов, систему его моральных и социальных ценностей; тип героев, которые фигурируют в этих сказаниях, очень многое говорит об общем духе народа и т. д. Эпос отражает и систему воспитания детей, и отношение к власти, и отношение к труду, и взаимоотношения между мужчиной и женщиной, т. е. самый широкий спектр общественных отношений. Однако интерпретация этих данных также может быть различной. В зарубежной этнологии имеется три разных подхода к изучению фольклора.

Первый подход заключается в том, что содержание любого фольклора интерпретируется в духе психоаналитического символизма, по методу Фрейда или Юнга. Исследователей этого типа мало интересует конкретное социально-историческое содержание изучаемых образов и сюжетов. Они видят в них лишь символическое обозначение некоторых фундаментальных психологических комплексов или типов характера. Само собой понятно, что ценность подобных исследований целиком зависит от степени обоснованности исходных позиций автора. А они-то как раз не столько доказываются, сколько постулируются.

Второй подход, значительно более объективный, предполагает параллельное исследование нескольких культур, с последующим количественным обобщением, в виде определенной системы шкал и статистических корреляций. Например, фольклор нескольких этнических групп изучается с точки зрения того, какие там преобладают способы воспитания детей либо насколько у них проявляется та или иная ценностная ориентация (допустим, стремление к личным достижениям)[20]. Затем, сопоставляя формализованные результаты, делают вывод о том, что в творчестве одного народа личные достижения имеют большее значение, чем в творчестве другого народа, а отсюда — заключение относительно особенностей характера той или иной этнической группы.

Наконец, третий подход, вероятно наиболее традиционный, хотя отнюдь не утративший своего значения, — это более или менее интенсивный анализ исторических преданий, фольклора какого-то одного определенного общества с тем, чтобы получить синтетический образ культуры и психологического склада соответствующего народа. Правда, делать выводы о характере народа только на основании его исторических легенд и преданий крайне рискованно.

Во-первых, необходимо учитывать фактор времени и социально-исторические сдвиги. Фольклор может отражать ценностные ориентации, которые господствовали на прошлых этапах развития этого общества, но уже не соответствуют его нынешнему состоянию. Как отмечает А. Ф. Анисимов, если в ранних сказаниях, например в нивхских сказках (настунд), «герои как бы безлики, слиты с общей массой рода и племени, даже безымянны, то в чукотских сказаниях они резко индивидуальны, отделены от рода, нередко стоят над ним»[51]. Это различие явно отражает социальную дифференциацию общества.

Во-вторых, необходимо считаться с тем, что фольклорные мотивы очень часто повторяются в различных обществах, распространяясь методом заимствования, передачи, диффузии. Правда, заимствование сюжетов обычно сопровождается их более или менее значительной трансформацией, и изучение изменений в трактовке одного и того же сюжета у разных народов тоже помогает понять господствующие ценности и установки соответствующих этнических общностей.

В-третьих, трудно сказать, являются ли те или иные темы, повторяющиеся в фольклоре, отражением типичных черт реального поведения людей или же выражают только их стремления или защитные реакции.

Наконец, последнее по счету, но не по важности: в условиях классового общества различные эпические произведения могут выражать интересы и настроения различных общественных классов. Забвение этого обстоятельства, внеклассовый подход к эпосу порождает ошибки и извращения в его истолковании.

Не меньшее значение, чем изучение народного эпоса, имеет интерпретация различных видов национального искусства — изобразительного искусства, музыки, живописи и т. д. То, что в любом виде искусства, как профессиональном, так и, в особенности, народном, проявляются характерные особенности народа, его психического склада — истина достаточно старая. «Посмотрите,— писал Гоголь,— народные танцы являются в разных углах мира: испанец пляшет не так, как швейцарец, шотландец, как теньеровский; немец, русский не так, как француз, как азиатец. Даже в провинциях одного и того же государства изменяется танец. Северный русс не так пляшет, как малороссиянин, как славянин южный, как поляк, как финн: у одного танец говорящий — у другого бесчувственный; у одного бешеный, разгульный — у другого спокойный; у одного напряженный, тяжелый — у другого легкий, воздушный. Откуда родилось такое разнообразие танцев? Оно родилось из характера народа, его жизни и образа занятий. Народ, проведший горделивую и бранную жизнь, выражает ту же гордость в своем танце; у народа беспечного и вольного та же безграничная воля и поэтическое самозабвение отражаются в танцах; народ климата пламенного оставил в своем национальном танце ту же негу, страсть и ревность» [22]. Какие темы освещаются в искусстве, как трактуются различные стороны общественной и личной жизни, какова символика художественных образов — все это представляет собой некоторую целостность, расшифровка которой очень многое говорит нам о характере народа, создавшего соответствующее искусство. Особенно ценно при этом комплексное изучение, когда берутся параллельно живопись, музыка, скульптура, архитектура, литература и прослеживаются общие черты, выражающиеся в различных видах искусства.

Однако интерпретация национальных особенностей искусства представляет не меньшие трудности, чем интерпретация проективных, тестов или других индивидуально-психологических сведений. Во-первых, как справедливо замечает М. С. Каган, «известный «национальный ореол» может быть свойствен многим элементам формы во всех видах искусства, но интенсивность и определенность этого «ореола» далеко не одинаковы. Мы прекрасно представляем себе, например, отличие интонационного строя русской песни и итальянской, отличие мотивов украинского орнамента и узбекского, отличие пластических структур в армянском и китайском зодчестве, но мы не знаем что такое «русский рисунок», «немецкий колорит», «испанская перспектива», «английские пропорции», «итальянская архитектоника», «грузинская композиция», «украинская гармония», лишь в редких случаях печать национального своеобразия задевает эти грани художественной формы»[23].

Во-вторых, довольно трудно сказать, какие именно психологические особенности стоят за теми или иными элементами художественной формы. Это можно было бы сделать только в том случае, если бы эстетический анализ особенностей художественного творчества того или иного народа был поставлен в четкую связь с особенностями его психологии, изученными точными психологическими методами. Но таких методов до сих пор не существует. Поэтому интерпретация национальных особенностей искусства, как и характеристика психического склада того или иного народа, большей частью сводится к отдельным более или менее общим замечаниям, впечатлениям, образам, не отливаясь в строгие научные понятия.

Ценным инструментом этнопсихологии является сравнительное языкознание. Строй языка теснейшим образом связан с глубинными психическими процессами. Напомним, что, согласно некоторым данным, иероглифическое письмо вовлекает в работу несколько иные зоны коры головного мозга и в несколько иной взаимозависимости, чем письмо фонетическое [24]. Многое может дать также изучение грамматических форм. «Логика в своих основных начертаниях общечеловечна, грамматика национальна»,— пишет Р. А. Будагов [25].

Короче говоря, современная наука с разных сторон подходит к исследованию национального характера, и она действительно располагает большим эмпирическим материалом об этнических различиях. Однако интерпретация этих данных оставляет желать много лучшего. Все ученые сходятся на том, что различные этнические группы обладают большей или меньшей психологической спецификой. Но как только доходит до объяснения этой специфики, мнения расходятся. В немарксистском обществоведении существуют три главные интерпретации национального характера (психического склада нации): биологическая и социально-историческая.

4

Биологическая интерпретация национального характера рассматривает его как нечто прирожденное, обусловленное генетически и передающееся по наследству. Первая ошибка этой концепции — неправомерное смешение национальных особенностей с расовыми признаками. В отличие от общественно-исторических форм общности, раса действительно является естественно-историческим образованием. Расой называется большая группа людей, члены которой, хотя и отличаются друг от друга индивидуально, обладают как группа определенным наследуемым сочетанием морфологических и метрических черт, образовавшихся вследствие общего происхождения этой группы и адаптации ее к определенной природной среде. С точки зрения генетики, это — популяции, отличающиеся друг от друга относительной общностью некоторого гена или генов. Эти генетические различия проявляются не только в определенных внешних соматических признаках (цвет кожи, форма волос и т. п.), но и в особенностях протекания некоторых физиологических процессов, разумеется, в пределах общечеловеческой нормы. На этом основании некоторые ученые утверждали, что разные расы обладают и генетически обусловленными (и, следовательно, принципиально неустранимыми путем воспитания) психическими особенностями.

Но о чем конкретно идет речь? Если о нейрофизиологических особенностях организма, то они действительно являются прирожденными. Однако эти индивидуально-типологические различия не совпадают с расовыми, т. е. в пределах одной и той же расы имеются люди с разным типом нервной системы и наоборот. Если же речь идет не о том, как протекают психические процессы, а об их содержании (специфическая направленность способностей, структура потребностей и интересов и т. п., — а именно эти вещи чаще всего обсуждаются под именем национального характера), то они даже у отдельно взятого индивида, не говоря уже о целых народах, определяются главным образом социально-культурными условиями.

В частности, психологи многократно проверяли при помощи специальных тестов умственные способности представителей различных рас. Так называемое «уравнение интеллекта» (Intelligence quotient—IQ) определяется путем сопоставления умственного возраста (способность решать задачи, которые решает средний ребенок этого возраста) с хронологическим возрастом ребенка по формуле:

IQ = умственный возраст / хронологический возраст х 100

Если, например, ребенок решает задачи, которые могут решить 50% девятилетних детей, то его умственный возраст будет 9, независимо от его хронологического возраста. Если его хронологический возраст в это время 6 лет, то это, видимо, очень способный ребенок. Его

IQ = 9/6 x 100=150.

Если же ему 12 лет, то он окажется отсталым

IQ = 9/12 х 100 = 75

Задачу из которых состоят тесты, применяемые и к взрослым, измеряют скорость мыслительных операций, сравнительную легкость обращения с разными типами данных — числами, словами, рисунками и т. п., сравнительное совершенство разных типов умственных процессов — восприятия, памяти, логического мышления и т. д. Кроме того, они включают некоторые неинтеллектуальные компоненты, например, настойчивость.

Я не буду сейчас обсуждать методологические предпосылки и трудности тестирования. Рассмотрим только, имеется ли существенная разница IQ у представителей разных рас и народов? В некоторых американских исследованиях белые обнаруживали в среднем более высокий IQ, чем негры или индейцы. Однако это объясняется не генетическими, а социально-культурными факторами. Негры, живущие на севере США, где расовая дискриминация меньше, чем на юге, имеют более высокий IQ, чем негры из южных штатов. Дети американских индейцев, воспитанные вместе с белыми детьми, имеют значительно более высокий IQ, чем индейские же дети из резерваций (102 против 87,5)[26]. Мало того, IQ негритянских детей, рожденных на юге, заметно улучшается, если они переезжают на север и получают возможность жить и учиться в более благоприятных условиях. Так, негритянские дети, родившиеся в Филадельфии, имели при поступлении в школу IQ = 92,1, тогда как дети из южных штатов— только 86,5. Но уже к шестому классу эта разница стирается, IQ составляет для первой группы 94,0, для второй — 93,3. Дело, следовательно, не в генетических факторах, а в различии социальных условий и, особенно, в уровне и направленности воспитания и обучения[27].

Специальный комитет ученых, включавший социологов, антропологов, психологов и генетиков, собранный ЮНЕСКО, категорически заявил по этому вопросу: «Как бы антрополог ни классифицировал людей, он никогда не включает в эти классификации умственные качества. Сейчас общепризнано, что тесты умственных способностей сами по себе не позволяют нам надежно разграничить то, что обусловлено природными способностями, и то, что является результатом влияний среды, обучения и воспитания. Везде, где удавалось выравнять различия, обусловленные влиянием среды, тесты показывали существенное сходство умственных черт всех человеческих групп. Короче, при равных культурных возможностях для реализации своих потенций средние достижения членов каждой этнической группы приблизительно одинаковы» [28].

Если так обстоит дело с расовыми особенностями, то подавно нет научных данных, которые позволили бы утверждать наличие прирожденных, генетически обусловленных психических различий между представителями разных национальностей (спорной является лишь природа некоторых психофизиологических черт). Индивид не рождается с готовым набором склонностей, интересов, ценностных ориентации, типичных для его племени или нации, а приобретает, усваивает их в процессе воспитания и общения с окружающими людьми. Ребенок одной расы или племени, с младенчества воспитанный в другой социально-культурной среде, не обнаруживает черт, характерных для его сородичей, но усваивает особенности окружающих его людей. На первый план здесь выступают социальные и культурные факторы. Но какие именно?

5

Одной из первых попыток ответить на этот вопрос была распространенная в американской социологии и этнологии теория «культуры и личности», тесно связанная с неофрейдизмом (Рут Бенедикт, Абрам Кардинер, Маргарет Мид и. др.). Иногда это течение называют также психологической антропологией.

Основной постулат теории Фрейда — существование в человеческой психике неразрешимого конфликта между сознанием и бессознательным. С точки зрения Фрейда, все люди проходят одни и те же стадии психосексуального развития. Однако в зависимости от социальных условий, семейного воспитания и тому подобных факторов эти стадии могут протекать по-разному, причем переживания раннего детства накладывают неизгладимый отпечаток на последующую жизнь человека, формируют целостность его личности, его характер. Взаимодействие личности (характера) и культуры (общества) оказывается, таким, образом, двусторонним. Общество, культура воздействуют на характер индивида через восприятие ребенком родительских предписаний и образов, а это в свою очередь влияет на общество, направляя в ту или иную сторону психическую энергию личности.

Сам Фрейд мало занимался проблемами этнопсихологии. Но его американские последователи, поставив на место типичного для Фрейда биологизма принцип социального или культурного детерминизма, попытались найти связующие звенья между социальной и психологической структурами и раскрыть механизмы, при посредстве которых одна переходит в другую. Центральным понятием у них стало введенное Абрамом Кардинером и Ральфом Линтоном понятие базовой личности (точнее — основной структуры личности).

Основная структура личности, по Кардинеру, обозначает «группу психических и поведенческих характеристик, проистекающих из контакта с одними и теми же институциями и явлениями, такими, как язык, специфические значения и т. п.»[29] Этот термин обозначает не целостного индивида, а только те его черты, которые роднят его с другими членами его этнической общности, возникшей в результате специфических культурных и социальных влияний. Иначе говоря, базовая личность, модальная личность, национальный характер — это «те склонности, представления, способы связи с другими и т. п., которые делают индивида максимально восприимчивым к определенной культуре и идеологии и которые позволяют ему достигать адекватной удовлетворенности и устойчивости в рамках существующего порядка»[30].

Чтобы раскрыть базовую структуру личности, типичную для данного народа, нужно исследовать господствующие у него способы социализации ребенка, т. е. средства его приобщения к культуре, общественным нормам, символам. Зная же эту структуру, можно с большей или меньшей степенью вероятности предсказать и социальное поведение индивидов этого типа. Отсюда— пристальное внимание исследователей-этнографов к структуре и функциям семьи, способам ухода за детьми, эмоциональным отношениям между детьми и взрослыми. Рассмотренный нами подход представлял собой определенный шаг вперед по сравнению с прежними биологизаторскими теориями. Он был заострен против расизма, и любые особенности, свойственные членам той или иной этнической группы, рассматривал не как прирожденные, генетически обусловленные, а как результат обучения, обусловленный влиянием соответствующей культуры [31].

Но что, собственно, означает этот подход? В теории «культуры и личности» речь идет как бы о взаимодействии двух равных и самостоятельных величин. Личность развивается по своим имманентным законам (стадии психосексуального разбития), культура же понимается как сумма внешних воздействий. Такое понимание дуалистично.

Сосредоточив внимание на влиянии культуры, т. е. специфической для данного общества (группы) знаковой системы, эта теория оставляет в тени социально-экономический строй общества, его социальную структуру. Но ведь и общность некоторой системы значений, и наличие определенных вариаций (подкультур) внутри этой общности связаны именно с социальным расчленением общества. В принципе этого никто не отрицает. К. Клакхон и О. Маурер, излагая общую концептуальную схему теории «культуры и личности», подчеркивали, что в ней необходимо выделять четыре группы детерминант: 1) универсальные, свойственные всем людям; 2) общинные, характерные для членов данного сообщества (группы); 3) ролевые, обусловленные специфическим социальным положением; 4.) идиосинкразические, присущие только данному лицу. Все эти детерминанты в. свою очередь перекрещиваются с воздействием биологических, природных, социальных и культурных факторов. В итоге личность предстает как состоящая из следующих компонентов[32].

Компоненты личности (по Клакхону и Мауреру) Смотреть таблицу

Но практически внимание большинства последователей теории «культуры и личности» было сосредоточено лишь на культурном символизме и его влиянии на процесс психосексуального развития личности. При этом, как указывали критики этой концепции [33], в ней допускается серьезная методологическая ошибка. «Психические сущности» выводятся из открытого поведения людей в конкретных ситуациях, а затем служат объяснением этого поведения. «Реальная внутренняя личность» мыслится как нечто независимое от поведения, а интерпретация не отделяется от фактов.

Постулируя существование единого типа основной структуры личности для каждой данной этнической группы, эта концепция невольно абсолютизирует сходство индивидов, принадлежащих к этой группе, ее гомогенность, недооценивая индивидуальные и особенно социальные вариации. Точнее говоря, наличие индивидуальных вариаций сторонники этой школы признают и подчеркивают,— это видно хотя бы и» приведенных выше определений, где говорится, что национальный характер, или базовая личность, фиксирует черты, общие для людей, принадлежащих к определенной культуре, причем, по определению, сюда не включаются их индивидуальные особенности. Но само понятие основной структуры личности неоднозначно.

С одной стороны, фрейдизм ориентирует на поиски «глубинной» структуры личности; базовая структура личности, по Кардинеру, состоит из четырех компонентов: комплексов идей, индивидуальной системы безопасности (защитные механизмы), структуры Super-Ego и отношений к сверхъестественным существам. С другой стороны, А. Инкелес и Д. Левинсон пишут, что понятие «базовый» в этом контексте относится не столько к «глубинам» личности, сколько к социокультурной матрице. «Базовым» является то, что больше всего соответствует господствующим учреждениям и характеру общества.

Но можно ли утверждать, что сложное и расчлененное общество имеет только один статистически преобладающий или социально-типический характер? Очевидно, нет. Разные классы и социальные группы обладают своими специфическими чертами, которые невозможно подвести под одну общую формулу.

Уже Р. Линтон разграничивал «социально требуемую» структуру личности (т. е. такую, которая была бы оптимальной в данной среде) и реальную, модальную структуру (наблюдаемую среди членов данного общества). Эти понятия явно не совпадают, и Инкелес и Левинсон прямо предлагают ограничить понятие национального характера вторым значением, т. е. свести его к способу или способам распределения личностных вариантов внутри данного общества. Но сами «социальные требования», формирующие характер, тоже будут разными по отношению к разным классам одного и того же общества. Отсюда — признание того, что для сложной индустриальной нации наиболее теоретически правильной и эмпирически реалистичной является «мультимодальная концепция национального характера», признающая наличие нескольких преобладающих типов личности [34]. Стремление свести все многообразие социальных типов к единой «базовой» структуре рождает опасное упрощенчество и практически дает лишь более или менее стройное теоретическое обоснование стереотипам этнических групп, имеющим хождение в донаучном, обыденном сознании.

Наконец, уязвимым местом «психологической антропологии» является фрейдистская схема психосексуального развития и связанное с ней представление, что формирование характера фактически заканчивается в первые годы жизни. Такая трактовка является по меньшей мере спорной даже по отношению к отдельному индивиду, применение же ее к анализу национального характера приводит и вовсе к плачевным результатам. Фрейдистски настроенные этнологи собрали громадный фактический материал относительно принятых у разных народов методов воспитания младенцев и ухода за детьми. Эти данные имеют существенное научное значение. Каким образом ухаживают за ребенком уже в первые месяцы его жизни, скажем, пеленают или не пеленают, кормят в строго определенное время или как только он начинает плакать, окружен ли он лаской и заботой или предоставлен самому себе и т. п.— все это бесспорно оказывает влияние на формирование будущего характера ребенка. Однако установить прямую причинную связь между методами ухода за младенцем и особенностями характера взрослого человека невозможно, так как при этом не учитывается влияние многих других факторов, прежде всего социально-классовых. Тем более бессмысленно видеть в этих методах ключ к проблеме национального характера. Не случайно эти исследования получили ироническое наименование «пеленочного детерминизма».

Английский этнолог Джоффри Горер [35] связывает особенности русского национального характера, в частности свойственное русским уважение к власти, с принятым в русских семьях обычаем туго пеленать младенцев. Горер не утверждает, что именно пеленание младенцев и только оно одно делает русских как нацию «законопослушными». Он считает лишь, что продолжительное тугое пеленание, которому подвергаются младенцы в русской практике ухода за ребенком, является одним из средств, при помощи которых русские, не сознавая этого, передают своим детям чувство необходимости сильной власти. Но это утверждение невозможно доказать. Во-первых, так ли уж «законопослушен» народ, осуществивший первую в мире социалистическую революцию? Во-вторых, даже формирование индивидуального характера обусловлено целой совокупностью культурно-исторических факторов, из которых никак невозможно выделить отдельный момент (тем более такой сравнительно частный, как способ ухода за младенцем), чтобы определить его удельный вес в общем процессе формирования личности. Не подлежит сомнению, что такие построения относительно целой нации произвольны.

Неофрейдистская теория национального характера начала с того, что заменила традиционный биологический детерминизм детерминизмом психосексуального развития, в котором социальные условия играли лишь роль среды. Однако под влиянием критики и внутренних трудностей эта концепция постепенно эволюционировала в сторону все большей «социологизации». Важным шагом вперед была здесь теория социального характера Эриха Фромма, в которой он стремится использовать некоторые положения марксизма. Фромм уже не ограничивается констатацией того, что социальные условия воздействуют на особенности психосексуального формирования ребенка. Под «социальным характером» он подразумевает гораздо более многогранный процесс функционального приспособления индивида к требованиям общества. Социальная структура каждого общества и положение различных классов внутри этого общества, пишет Фромм, предписывают его членам определенные формы поведения. Функция социального характера и состоит в том, чтобы направить энергию членов общества в общее русло, чтобы люди хотели следовать существующим социальным нормам и чтобы они получали удовлетворение, поступая в соответствии с требованиями своей культуры [36]. Социальный характер оказывается присущим уже не только этническим общностям, но и любой классовой, социальной, экономической группе, и формируется он не только в детском возрасте, специфическими способами воспитания, но всей совокупностью социальных условий.

Еще дальше в этом направлении идет Дэвид Рисмэн, который изменения американского национального характера в XX в. прямо связывает с изменениями в характере общественных отношений и культуры, демографических тенденциях, с урбанизацией, с влиянием средств массовой коммуникации и т. д.[37].

Короче говоря, психоаналитический подход к проблеме национального характера, хотя и сохраняет по сей день некоторую автономию, по сути дела явился лишь этапом перехода от примитивных биологических теорий к теориям социально-историческим, в свете которых общность психических черт той или иной этнической группы есть результат общности ее исторической судьбы и наличия между ее членами специфических каналов коммуникации.

6

В отличие от описанных теорий, охватывающих лишь отдельные, порой внешние, стороны проблемы, марксистская социология рассматривает ее в связи с общей теорией нации. Принцип равенства наций не означает одинаковости, тождественности их свойств. Наоборот, именно многообразие этнических групп делает их общение друг с другом таким плодотворным и необходимым для общеисторического развития. Развиваясь в неодинаковых природных, социальных, культурных условиях, различные народы аккумулировали большое многообразие характеров, типов мышления, форм поведения, каждый из которых более или менее соответствовал породившим его условиям. Однако, признавая многообразие этнических свойств и признаков, марксистско-ленинская теория нации: а) не допускает их абсолютизации; б) рассматривает их как производные от исторических условий, в особенности от способа производства материальных благ. Хотя каждая этническая группа, взятая в целом, представляется уникальной, любая из ее типичных черт присуща не только ей. одной, но характеризует также, в большей или меньшей степени, другие народы. Неразбериха и путаница в проблеме национального характера возникает как раз из-за непонимания диалектики общего, особенного и единичного. Раскрыть характер народа — значит раскрыть его наиболее значимые социально-психологические черты. Но ни одна из этих черт, взятая в отдельности, не является и не может быть абсолютно уникальной (на что справедливо обращают внимание Э. А. Баграмов, Б. Ф. Поршнев и другие исследователи). Говорят, что отличительная особенность русских — терпеливость? Но это качество характеризует также китайцев. Говорят, что грузины вспыльчивы? Но это типично также для испанцев. Какое бы качество, будь то темперамент или ценностная ориентация, мы ни взяли, оно никогда не будет уникальным. Уникальна структура характерологических особенностей нации. Но все элементы, входящие в эту структуру, являются общими.

Кстати сказать, это касается не только наций, но и индивидов. Каждый человек, взятый в отдельности, неповторимо своеобразен, уникален. Но попробуйте охарактеризовать его индивидуальность — вы не можете это сделать иначе, как с помощью ряда общих понятий, определяющих свойства, присущие не только этому человеку, но и другим людям. Невозможно зафиксировать различия, не указывая при этом существенные сходства. Сравнение как индивидов, так и этнических групп проводится главным образом по степени выраженности у них тех. или иных общих черт или качеств. Но чтобы сравнение было объективным, нужно постоянно учитывать его масштаб.

Отсюда другое важнейшее методологическое требование — учитывать относительность любых этнических характеристик. В работах, посвященных русскому национальному характеру, часто называется, например, такое качество, как эмоциональная сдержанность. Но по сравнению с кем русские кажутся эмоционально сдержанными? По сравнению с итальянцами? Согласен. Но не по сравнению с финнами или эстонцами. Утверждения относительно черт национального характера, высказанные в абсолютной форме, без указания того, с кем сравнивается данная группа, неизбежно порождают путаницу.

Не будем брать сложных морально-психологических качеств, само определение которых может вызвать споры. Возьмем простейшее суждение: немцы — блондины. Правильно ли это суждение? И да, и нет. Если оно утверждает, что все немцы или хотя бы большинство немецкого народа являются блондинами, то это суждение ложно: блондины составляют меньше половины населения Германии. Однако в нем содержится доля истины в том смысле, что среди немцев блондинов гораздо больше, чем среди французов, итальянцев или испанцев; поэтому по сравнению с этими народами немцы кажутся блондинами. Это сравнение (чаще всего только подразумеваемое) присутствует в любых этнических стереотипах.

Американцам, с их быстрым ритмом жизни и отсутствием древних исторических традиций, англичане кажутся консервативными; эта черта почти всегда фигурирует в американском стереотипе англичанина. Но эта черта совершенно отсутствует в образе англичанина, распространенном в Латинской Америке; там подчеркиваются культурность, честность, практичность, интеллигентность англичан, а из отрицательных черт —«склонность к господству» и «эгоизм»[38]. Совершенно очевидно, что это различие оценок обусловлено различиями в перспективе, за которой в свою очередь стоит неодинаковость исторического опыта, включая сюда и опыт общения с представителями соответствующей этнической группы. Национальное самосознание всегда предполагает— осознанное или неосознанное — соотнесение собственных качеств с качествами кого-то другого; еще раз напомню, что «мы» имеет смысл только в сопоставлении с какими-то «они» и обратно.).

До сих пор разговор у нас идет, так сказать, на уровне тривиальностей, без четкого осознания которых невозможно, однако, уяснить себе, суть проблемы, Значительно сложнее понять другое — историчность национальной психологии.

Возьмем,: например, оживленно обсуждающуюся сейчас проблему так называемого «африканского мышления» или «африканской личности»[39]. Некоторые ученые и писатели, как африканцы, так и европейцы, утверждают, что мышление африканца качественно отличается от европейского мышления. По словам Леопольда Седара Сенгора, африканец не столько «видит» объект, сколько «чувствует».его. «Разум негра... это не дискурсивный разум Европы, «разум-глаз», а «разум-осязание», симпатизирующий интуитивный разум, который имеет больше общего с логосом, чем с ratio» [40]. Европеец, прообразом которого является «эллин», стремится подчинить, преобразовать природу; «овладевая» ею путем анализа, он убивает ее. Негр-африканец, наоборот, сливается с природой, ощущает ее; его мышление субъективно, поэтично, художественно. Если для Декарта доказательством существования является мышление («Я мыслю, следовательно, я существую»), то для негро-африканца такое доказательство не нужно, он схватывает реальность в непосредственном переживании: «Я танцую, я чувствую “другое”, следовательно, я существую». Отсюда — целая серия отрицаний и противопоставлений негритюда: антирасовый «черный» расизм противопоставляется «белому» расизму колонизаторов, негритянская эмоция — дискурсивному разуму белого, поэтическая экспрессивность— холодному научному мышлению, субъективность — объективности, крестьянство — индустриальному пролетариату, сельско-патриархальный уклад — техницизму индустриального общества, африканский путь развития — европейскому.

Нетрудно понять, что происхождение негритюда связано с антиколониальными настроениями: европейская культура пришла в Африку в обличье колонизаторов, отсюда и глобальный протест против нее, утверждающий торжество своих, африканских начал. Столь же очевидна и ошибочность такого глобального противопоставления: «европеизм» — это не только буржуазная идеология, техницизм и прочее, но и современная техника, наука, революционная теория марксизма, наконец. Не менее противоречива и так называемая «африканская традиция»: тут и народная культура (кстати, весьма различная у разных народностей), и примитивные суеверия, и трибализм.

Но если даже мы не будем касаться идеологической стороны вопроса, то каков научный фундамент теории «африканского мышления»? Вообще говоря, из того, что человеческое мышление везде подчинено одним и тем же законам, вовсе не вытекает, что и стиль его у всех тождествен. Индивиды отличаются друг от друга не только по уровню, по степени развития своего интеллекта, но и по его направленности. И. П. Павлов, например, считал, что у одних людей («художественный» тип) превалирует первая сигнальная система, а у других («умственный» тип)—вторая. Для людей первого типа характерно живое, ярко эмоциональное восприятие действительности, для второго — отвлеченность, рассудочность. Преобладание того или иного стиля мышления проявляется и в поведении, и в выборе определенных форм жизнедеятельности. Может ли определенная социально-культурная среда благоприятствовать преимущественному развитию и проявлению одного или другого стиля мышления? В принципе это не невозможно, хотя и не доказано. Но и это — гипотетическое преобладание одного стиля мышления над другими и, в особенности, противопоставление их — реальное — друг другу суть исторические факты.

По справедливому замечанию французского социолога Пьера Фужейрольяса, «ничто не позволяет нам связывать преобладание эмоциональности или рассудочности в человеческой группе с расовым основанием. Ибо если африканец кажется до такой степени человеком эмоции, как так называемый «негр», а европеец — до такой степени человеком разума, как так называемый «эллин», то это — следствие отношений между культурами Африки и Европы в первой половине XX в. Африканец, которого механизированный Запад насильственно приобщил к научно-технической деятельности, не имел другого убежища, кроме как в своих чувственно-эмоциональных связях с космической реальностью, а европеец, став жертвой «расколдования мира наукой», не имел другого оправдания, кроме рационализма, превращенного в верховную норму цивилизации»[41]. Этнический стереотип лишь возводит в абсолют фактическую односторонность жизнедеятельности разных человеческих групп, обусловленную разницей условий существования и наличным мировым разделением труда.

Недаром так называемое «конкретное мышление» (кстати сказать, понятие не слишком определенное) приписывается не только африканцам, но и народам других континентов, стоящим на определенной ступени общественного развития. Это не мешает их представителям, оказавшимся в другой социальной среде, успешно адаптироваться к ней.

Между прочим, само противопоставление эмоциональности дискурсивному разуму первоначально возникло в европейской философии вне всякой связи с этническими проблемами, как ее собственное внутреннее противоречие (Ницше, Дильтей) и лишь затем было спроецировано вовне. Идеализация «примитивов» в искусстве и литературе была прямым следствием кризиса «сциентистских» иллюзий, отражением реальных диспропорций и уродств буржуазного техницизма и «овеществления» человеческой личности. Иными словами, речь идет опять-таки об историческом противоречии, в котором этнические моменты являются производными.

Но оставим вопрос о стиле мышления, где все слишком неопределенно. Возьмем различия ценностных ориентации разных народов[42], например их отношение к труду. Можно ли сказать, что все народы одинаково трудолюбивы или же степень их трудолюбия различна?,Такой вопрос часто встает при сравнении достоинств разных этнических групп. Однако при. такой абстрактной постановке на него не может быть научного ответа. Трудолюбие, как и леность,— это моральное качество, которое можно понять И объяснить только в соотнесении с общей системой ценностей, принятой данным обществом, народом и зависящей от его социально-экономического строя и образа жизни. Народа, который бы не трудился, никогда не было и быть не может. Но так же, как различны виды трудовой деятельности, не одинаково место, занимаемое трудом в системе социальных ценностей.

В одних культурах производство материальных благ мыслится как важнейшая сфера жизнедеятельности, как главный способ самоутверждения и самореализации личности. В других оно занимает гораздо более скромное место. Например, папуасы, живущие в глубине Новой Гвинеи и сравнительно слабо затронутые европейским влиянием, работают только ради удовлетворения своих непосредственных потребностей. Они не делают больших запасов, не стремятся произвести больше, чем это им нужно сегодня, и вообще не особенно заботятся о завтрашнем дне. Отчасти, вероятно, это объясняется природными условиями. Давно уже замечено, что слишком щедрая природа как бы водит человека на помочах. Сравнительно легко удовлетворяя его первичные потребности, она не стимулирует его к дальнейшему развитию собственных усилий. Папуасам не нужно все время заботиться о завтрашнем дне, как это приходится делать людям, живущим в более суровых климатических условиях.

Однако еще более важны собственно социальные факторы. У папуасов отсутствуют частная собственность, дух соревнования, соперничество, конкуренция. Как пишет Эрик Лундквист, то, что на Западе называют способностями и инициативой, среди папуасов считается плохими качествами. Каждый, кто пытается выделиться, нажиться за счет других или работает слишком усердно, по мнению папуасов,— плохой человек. Идеалом здесь будет тот, кто ничуть не старается возвыситься, работает в меру, мягок и сдержан в обращении, в меру услужлив по отношению к другим и доволен своим положением равноправного члена деревенской общины. Таким образом, индивидуальные стимулы трудовой активности, такие как соревнование, конкуренция и т. и., здесь не развиты. Что же касается стимулов коллективных, то они могут быть эффективны, только если соответствующий коллектив, общество динамичны, устремлены вперед, ориентированы на растущие общественные и личные потребности. Папуасская же община застойна, консервативна, ее цели ограничены воспроизводством непосредственной жизни. Отсюда — и специфическое отношение к труду.

И степень напряженности, «ритм» труда, и его отношение к свободному времени, и его ценностный смысл зависят от целого комплекса исторических условий. «Труд в традиционных сельских общинах отнюдь не свободен от неприятных сторон и даже от мучительных порой усилий. Но это коллективный труд, ритмы которого идут от природы, как ее переживает община. Он развертывается в неквантифицированном времени. Наоборот, труд в индустриальном обществе подчинен иным ритмам, чем природа. Прикрепленный к своей машине, подчиненный механическим ритмам, промышленный наемный рабочий должен выполнять индивидуальное и количественно определенное задание. Его производственное время квантифицировано» [43].

Абстрактное понятие «трудолюбие» имеет совершенно разный социальный смысл в зависимости от того, понимается ли труд как простое средство к существованию, или как естественная потребность личности, или как средство обеспечения прогресса общества. Каждое отдельное значение связано с целой системой ценностных ориентации, за которой в свою очередь стоит определенная система общественных отношений. Для древнего грека физический труд — деятельность, недостойная свободного человека. Для средневекового ремесленника — это судьба, не вызывающая ни восторга, ни сожалений, которую надо просто принимать как нечто само собой разумеющееся. Протестантская этика поднимает труд до степени религиозного призвания и т. д. Так что все зависит от социально-исторических условий.

Свойственная людям склонность абсолютизировать собственные привычки рождает лишь взаимное непонимание. Латиноамериканец с ужасом смотрит на янки, который только и думает, как бы еще что-то заработать: зачем это ему нужно, ведь он так порабощен своим трудом, что не может даже радоваться его результатам? А тот в свою очередь недоумевает: можно ля плясать и петь на карнавале, когда не знаешь, как прожить завтрашний день; не лучше ли в это время что-то подработать? И оба не понимают, что их личный стиль жизни задан системой общественных потребностей и традиций.

Установки и ориентации, сложившиеся в одних исторических условиях, могут оказаться малопригодными в других. Недаром во многих развивающихся странах так остро стоит задача формирования трудовой морали и дисциплины, которые не выработаны в предшествующем развитии. Те или иные ценностные ориентации могут способствовать или, наоборот, препятствовать социальному успеху, в зависимости от того, насколько они соответствуют объективным потребностям.

Американские социолога заинтересовались, например, почему процент евреев-иммигрантов, получающих среднее и высшее образование, значительно выше, нежели процент итальянцев, хотя возможности получения образования у представителей большинства национальных меньшинств в Америке, за исключением негров, при прочих равных условиях, более или менее одинаковы. Группе мальчиков, итальянцев и евреев, был задан вопрос: какого рода профессиональные занятия планируют для них родители? Хотя в обеих группах цели были достаточно высокими, итальянские мальчики знали, что их родители будут удовлетворены и в том случае, если их дети не достигнут этих целей. Напротив, еврейские мальчики находились под впечатлением того, что их родители будут горько разочарованы, если поставленные цели не будут достигнуты, поэтому большинство еврейских мальчиков чувствовали себя обязанными преуспеть[44]. Там, где индивидуальные способности ребенка не соответствуют этим притязаниям, психологическое давление рождает напряженность и возможно — невротизм, зато в других случаях оно, несомненно, способствует успеху.

Кроме того, выяснилось, что в -этих двух группах по-разному относятся к самому образованию. Среди итальянских иммигрантов преобладали крестьяне из южных районов Италии. У себя на родине эти люди были очень далеки от образования, поэтому и в новых условиях они к нему не стремятся. Интеллектуальные интересы в этой среде рассматриваются как проявление изнеженности. Напротив, еврейские семьи — преимущественно выходцы из городской, мелкобуржуазной среды, лучше подготовлены к условиям конкуренции и иначе относятся к образованию[45]. Дело, следовательно, не в различии природных способностей, а в различии ценностных ориентации, сформировавшихся вследствие определенных исторических условий.

Таким образом, те черты, которые мы воспринимаем как специфические особенности национального характера,—это продукт определенных исторических условий и культурных влияний. Они производны от истории и изменяются вместе с нею. А затем, с известным отставанием, меняются и соответствующие стереотипы. Так, в начале XVIII в. в Европе многие считали, что англичане склонны к революции и перемене, тогда как французы казались весьма консервативным народом; 100 лет спустя мнение диаметрально изменилось. В начале XIX в. немцев считали (и они сами разделяли это мнение) непрактичным народом, склонным к философии, музыке и поэзии и малоспособным к технике и предпринимательству. Произошел промышленный переворот в Германии — и этот стереотип стал безнадежным анахронизмом. Но история каждого народа, в особенности история больших современных наций, сложна и противоречива. По образному выражению одного исследователя, национальный характер каждой современной нации напоминает палимпсест, пергамент, на котором поверх старого, более древнего текста написан новый; стоит смыть верхний слой, и под ним появляется не видная вначале, иногда сильно поврежденная, но все-таки сохранившаяся древняя надпись[46]. Так и в истории народа каждый этап исторического развития оставляет свои неизгладимые следы. Чем длиннее и сложнее путь, пройденный народом, чем больше качественно различных фаз он содержит, тем сложнее и противоречивее будет его национальный характер. Неудачи любых попыток «составления для каждой этнической общности чего-то вроде социально-психологического паспорта»[47] отражают не только несовершенство наших понятий и методологические трудности, но также и противоречивость самого исторического развития, запечатленного в психологии народа.

Однако эти противоречивые черты могут не только воплощаться в разных людях (почему и рискованно принимать отдельную личность, даже самую выдающуюся, за воплощение национального характера), но меняющиеся исторические условия могут способствовать преимущественному проявлению, а следовательно, и закреплению одних черт в ущерб другим; качества, которые был и традиционными для народа на протяжении ряда поколений, в последующих поколениях могут ослабляться или исчезать. Национальный характер весьма устойчив, его невозможно изменить с помощью административных мер или просвещения. Но, будучи историческим, он изменяется вместе с общественным строем. Нет ничего более ложного и вредного, чем признание его некой фатальной силой, предопределяющей судьбу народа.

Никогда в прошлом историчность национальных отношений и национальной психологии не доказывалась столь убедительно, как в нашей стране в годы Советской власти. В ходе социалистических преобразований под влиянием интенсивного межнационального общения изменились, исчезли, трансформировались бесчисленные старые обычаи, нравы, привязанности, которые, казалось, выражали самую душу народа. Их место заняли новые, отражающие современные условия и в большинстве случаев общие для всех советских народов. «Не век же нам восторгаться... в киргизской литературе запахом кизячьего дыма, кумыса и овчины, этими «обязательными» атрибутами «национальной специфики»... Сегодня нам гораздо ближе запах бензина, машин, тракторов, ближе все, что связано c механикой и современными темпами- жизни, чем то, что уходит из жизни, теряется»,— писал Чингиз Айтматов [48]. Выросшая мобильность населения благоприятствует взаимопроникновению национальных культур и языков, разрушает национальную замкнутость и ограниченность, расширяет круг общностей, в которых человек чувствует себя «своим»[49].

Но если национальный характер историчен, то при изучении его необходимо исходить из социально-классовых различий. Забвение этого принципа составляет важнейший порок буржуазных этнопсихологических исследований.

Первые этнопсихологические исследования, осуществлявшиеся в рамках этнологии, были посвящены изучению сравнительно примитивных, бесклассовых, малочисленных и — немаловажное обстоятельство — относительно изолированных от остального мира, крайне медленно развивающихся этнических общностей. Именно здесь формировались и отрабатывались описанные выше методы сбора и объяснения фактов. Затем этот подход был некритически, лишь с незначительными поправками, применен к изучению больших современных наций. Но это означало не толь-. ко изменение масштаба объекта исследования. Здесь, как нигде, выяснилась невозможность абстрагироваться 1) от истории, 2) от социально-классовой дифференциации общества. Когда речь идет о таких свойствах, как особенности темперамента,— это еще не так существенно. Различия в темпераменте между итальянцем и финном, вероятно, более или менее независимы от социального положения того и другого. Но что касается мировосприятия, ценностных ориентации, отношения к труду, к власти, типичных социальных стремлений и т. д.,— здесь итальянский рабочий имеет гораздо больше общего с финским рабочим, нежели с итальянским капиталистом.

В. И. Ленин недаром говорил о двух культурах в каждой национальной культуре и о двух нациях в каждой буржуазной нации[50]. Выпячивание национальных особенностей при игнорировании их социально-классового содержания всегда влечет за собой искажение фактов и играет реакционную политическую роль. Социально-классовые различия обнаруживаются и в структуре семьи, и в способах воспитания детей, и в отношении к образованию, и в самом широком спектре ценностных ориентации. Это вопрос не только идеологических выводов, но и научной методологии. Нельзя обсуждать отношение к труду американца, француза или русского вообще, не уточняя его классовой принадлежности. Эмпирические исследования ясно показывают, что в этом отношении имеется качественная разница между рабочим, крестьянином, служащим, мелким собственником, буржуа. Даже авторы, далекие от марксизма, сегодня вынуждены признавать, что социально-классовая принадлежность индивида сильнее детерминирует его культурные нормы и ценностные ориентации, нежели этническая принадлежность[51].

Конечно, эти аспекты в наименьшей степени исследуются в немарксистской литературе. Заканчивая свою статью об «американском характере в XX веке», Д. Рисмэн пишет: «...я поражен, насколько мало мы знаем о типах социального характера, преобладающих в любых больших обществах...»[52]

Осознание слабости «глобального» подхода к изучению национального характера заставляет вводить какие-то новые социологические переменные. Определенный интерес в этом плане представляют недавние межнациональные исследования Г. Триандиса и его сотрудников [53]. Вместо того чтобы сопоставлять эмоциональность, общительность и тому подобные качества американцев и греков «вообще», Триандис сопоставляет стереотипные ожидания (экспектации), существующие в том и другом обществе в отношении лиц, занимающих определенные социальные позиции, т. е. выполняющих определенную социальную роль. Различия в соответствующих ролевых экспектациях и стереотипах позволяют предсказать вероятные эмоциональные реакции друг на друга, допустим, американского мастера и греческого рабочего. Введение такой безличной социологической переменной, как социальная роль, существенно конкретизирует исследование и позволяет делать более объективные сравнения. Но, конечно, это отнюдь не заменяет содержательного классового анализа.

В заключение поставим вопрос: если все черты и компоненты «национального характера» являются социально-историческими, то есть ли здесь вообще объект для исследования? Некоторые авторы ставят вопрос так: либо сформулируйте признаки данного национального характера определенно, не соотнося их с историей, либо откажитесь от самого понятия. Такое требование было бы логически правомерным, если бы сама национальная общность понималась не как социальное, а как биологическое образование. Но если (а именно такова марксистская точка зрения) национальная общность в целом мыслится социально-исторической, то не приходится удивляться, что все ее специфические свойства, включая национальный характер, тоже являются общественно-историческими, их нельзя понять или описать помимо и вне истории народа.

Трудно переоценить теоретическую и практическую значимость этнопсихологических исследований в многонациональном обществе. Здесь, как нигде, необходимо тесное сотрудничество социологов, этнографов, психологов и историков.

Такое сотрудничество уже складывается. Поставлен ряд методологических вопросов [54], плодотворно разрабатывается типология этнических процессов [55], накапливается богатый фактический материал об изменении и развитии отдельных элементов национальной культуры, о специфике этнических процессов при социализме[56]. Но это — только начало.

Первейшая теоретическая задача — это формально-аналитическое выделение структурных элементов национального характера, чтобы освободить это понятие от прежней расплывчатости. Социологи, совместно с этнографами и психологами, должны, в частности, более четко соотнести понятия «национального характера» и «национальной культуры», выделив наиболее приемлемые методы исследования того и другого. Здесь требуется именно логическая ясность, ради достижения которой можно и нужно абстрагироваться от прежних споров и междисциплинарной чересполосицы.

После выполнения этой задачи нужно идти дальше — к конкретному исследованию путей формирования определенных социально-психологических синдромов и поддерживающих их механизмов, а также закономерностей их преобразования.


Опубликовано в: История и психология. Под ред. Б.Ф.Поршнева. - М., 1971.
Сканирование и обработка: Вадим Плотников.


По этой теме читайте также:

«Психология предрассудка. О социально-психологических корнях этнических предубеждений»
Игорь Кон

«Фашизмов много»
Александр Тарасов

«Откуда в России мода на фашизм»
Елена Рыковцева , Дмитрий Филимонов , Айдер Муждабаев , Александр Тарасов



1. См., например: Э. А. Баграмов. Национальный вопрос и буржуазная идеология. М., 1966; С. М. Арутюнян. Нация и ее психический склад. Краснодар, 1966; П. М, Рогачев, М. А. Свердлин. Нации — народ — человечество. М., 1967; М. С. Джунусов. Нация как социально-этническая общность людей.— «Вопросы истории», 1966, № 4; С. Т. Калтахчян. К вопросу О "понятии «нация».— «Вопросы истории», 1966, № 6; А. Г. Агаев. Нация, ее сущность и самосознание.— «Вопросы истории», 1967, № 7.

2. Философский словарь. Под ред. М. М. Розенталя, П. Ф. Юдина, изд. 2-е M., 1968, стр. 390.

3. «A Dictionary of the Social Sciences». Bd. by J. Gould and W. L. Kolb. New York, 1964,p. 83.

4. Интересный обзор англо-американской литературы см.: 'Walter P. Metzger, Generalizations about National Character: An Analytical Essay.— «Generalization in the Writing of History». Ed. by L. Gottschalk. Chicago, 1963; см. также H. С. J. Duijker and N. H. Prijda, (National Character and National Stereotypes. Amsterdam, I960;. «Comparing Nations». Ed. by R. L. Merritt and S. Rokkan. New Haven. 1966; G. A. Heuse. La psychologie ethnique. Paris, 1953; B. Holzner. Volkerpsycholpgie. Wfirzburg, 1960; P. Grieger. La oaracterolo-gie ethnique. Paris, 1961; A. Miroglio. La psychologie des peuples. Paris, 1965.

5. CM. P. A. Sorokin. The Essential Characteristics of the Russian Nation in the Twentieth Century.— «The Annals of the American Academy of Political and Social Science», vol. 370, Merch 1967, p. 99—115.

6. П. Скосырев. Наследство и поиски. М., 1961, стр. 18; ср. П. М. Рогачев, М. А.Свердлин. Нации — народ — человечество.

7. См. А. А. Бодадев. Восприятие человека человеком. Л., 1965.

8. М. Монтень. Опыты, кн. 1. М.— Л., 1954, стр. 265.

9. К. G. поп Stackelberg. Alle Kfeter lflgen. Vorurteile fiber Menschen Mnd Vol-ker. Diisseldorf — Wien, 1965 (см. «Revue de psychologie des peuples», Armee 22. Havre, 1967, N 1, p. 117—118).

10. См. Б. Ф. Поршнев. Социальная психология и история. М., 1966, стр. 110.

11. См. W. E. Lambert and О. Wneberg. Children's Views of Foreign Peoples. A Cross-National Study. New York, 1967, p; 184—185.

12. Целый ряд примеров такого рода приводится в кн.: О. Klineberg. The Human Dimensions in International Relations. New York, 1966, ch. 13.

13. Эрик Лундквист. Дикари живут на Западе. М., 1958, стр. 340.

14. См. об этом подробнее: И. С. Кон. Психология предрассудка (О социально-психологических корнях этнических предубеждений).— «Новый мир», 1966, № 9.

15. См. S. Marandon. Deux etudes allemandes sur les prejuges nationaux et les moyens de les combattre.— «Revue de psychologie des peuples», Annee 22. Havre, 1967, N 1, p. 108.

16. В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 44, стр. 17.

17. Хорошую сводку методов исследования национального характера, применяемых в зарубежной этнологии, см.: V. Barnouw. Culture and Personality, pt 2. Homewood (Illinois), 1963.

18. См. В. I. Murstein. Theory and Research in Projective Techniques (emphasizing the TAT). New York, 1963.

19. См., например, В. Kaplan. Cross-Cultural Use of Projective Techniques.— «Psychological Anthropology», Ed. by F. L., Hsu,- Hornewood (Illinois), 1961.

20. См., например, D. С. McClelland. The Achieving Society. New York, 1961. ch. 2—5.

21. А. Ф. Анисимов. Природа и общество в отражении сказки « мифа.— «Ежегодник Музея истории религии и атеизма», [сб.] I. М.— Л., 1957, стр. 160.

22. Н. В. Гоголь. Поли. собр. соч., т. VIII. (М], 1952, стр. 184—185. 23. М. С, Каган. Лекции по марксистско-ленинской эстетике, ч. III. Диалектика художественного развития. Л., 1966, стр. 106.

24. См. А. Р. Лурия. Очерки психофизиологии письма.-М., 1950.

25. Р. А. Будагов. Введение в науку о языке. М., 1965, стр. 350.

26. В. Berelson and G. A. Steiner. Human Behaviour. An Inventory of Scientific Findings. New York, 1964, p. 500.

27. Обобщение новейших межкультурных исследований в этой области см.: D. Price-Williams. Cross-cultural Studies.— «New Horizons in Psychology». Ed. by B. M. Foss. Baltimore, 1966.

28. «Race and Intelligence». A Scientific Evaluation. Ed. by M. M. Tumin. New York, 1963, p. 5—6.

29. A. Kardiner. Individual and his Society. New York, 1939, p. ,12.

30. A. Inkeles and D. J. Levinson. National Character: the Study of Modal Personality and Sociocultural Systems.— «Handbook of Social Psychology». Ed. by Q. Lindzey and E. Aronson. Vol. 4. Reading (Mass.), 1969, p. 424—425.

31. Имеющая место в нашей литературе оценка взглядов Кардинера и его единомышленников как расистских (см., например, статью «Расизм» в «Философской энциклопедии», т. 4. М., 1967, стр. 466) является, на наш взгляд, неверной, а термин «психораcизм»— неудачным. Расистскими, согласно общепринятому определению, приведенному в той же статье, называются теории, «согласно которым все явления в жизни и развитии общества обусловлены биологическими (расовыми) особенностями людей» (там же). Основатели школы «культуры и личности» категорически отвергают этот тезис. Другое дело, что их ошибочная методология часто приводит к реакционным политическим выводам.

32. Clyde Kluckkohn and О. Н. Mowrer. «Culture and Personality»: a Conceptual Scheme.— «The American Anthropologist», vol. 46, 1944, p. 4.

33. См., например, А. К. Liruiesmith and A. L. Strauss. A Critique of Culture-personality Writings.— «American Sociological Review», vol. 15, Oct. 1950; M. E. Spiro. Culture and Personality. The Natural History of a False Dichotomy.— «Psychiatry», vol. 14, Febr., 1951. Развернутую марксистскую критику этой концепции см.: Э. В. Соколов. Современный неофрейдизм и проблем ма социального характера.— «Философские исследования». Л., 1968 («Уч. зап. Ленинградского гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена», т. 365).

34. См. A. Inkeles and D. J. Levinson. National Character..., p. 982.

35. CМ. G. Qorer and S, Rickman. The People of Great Russia. London, 1949.

36. См. Е. Frotnm. Beyond the Chains of Illusion. My Encounter with Marx and Freud. New York, 1962, p. 83—85.

37. См. подробнее: Ю. А. Замошкин. Кризис буржуазного индивидуализма и личность. Социологический анализ некоторых тенденций в общественной психологии США. М., 1966.

38. См. K.-G. von Stackelberg. Alle Kreter lugen (Цит. по: «Revue de psychologie des peuples», Annee 22. Havre, 1967, N 1, p. 115).

39. См. подробнее: А. Н. Мосейко. Об одном из идейных направлений в современной Африке.—«Вопросы философии», 1968, № 3; см. также Robert Mai-striaux. Formes d'intelligence et cultures africaines.— «Revue de psychologie des peuples», 22 annee. Harve, 1967, N 2, p. 176—195.

40. L S. Senghor. Elements constructifs d'une civilisation negro-africaine.— «Compterendu du 2-me Congres des ecrivains et artistes noire», т. 1» Paris, 1959, p. 257—258.

41. P. Fougeyrollas Modernization des homraes l'exemple du Senegal. Paris, 1967, p. 218-219.

42. См., например, F. R. Kluckhohn and F, L, Strodtbeck. Variations in Value Orientations. Evanston (Illinois), 1961.

43. P. Fougeyrollas. Modernisation des hommes, p. 104.

44. См. F. L. Strodtbeck, M. R. McDonald and В. С Rosen. Evaluation of Occupations: A Reflection of Jewish and Italian Mobility Differences.— «American 'Sociological Review», vol. XXII, 1957, p. 546—553.

45. См. F. L. Strodtbeck. Family Interaction, Values and Achievement.—D С McClelland a. o. Talent and Society. Princeton, 1958, p. 135—194; M. K. Slater. My Son the Doctor: Aspects of Mobility Among American Jews.— «American Sociological Review», vol. 34, June 1969, № 3, p. 359—373.

46. R. Virtanen. French National Character in the Twentieth Century.— «The Annals of the American Academy of Political and Social Science:», March 1967 p. 89.

47. Б. Ф. Поршнев Социальная психология и история, стр. 101.

48. «Дружба народов», 1962, № 9, стр. 270.

49. Cм., например, М. Г. Вахабов. Оформление и развитие социалистических наций в аграрных странах.-"От средневековья к вершинам современного прогресса. Об историческом опыте развития народов Средней Азии и Казахстана от докапиталистических отношений к социализму". М. 1965, гл. XVII.

50. См. В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 24, стр. 129—130.

51. См., например, J. R. Landis, D. Dattwyler and D. S. Dorn. Race and Social Class as Determinants of Social Distance.— «Sociology and Social Research», vol. 51 (1966), N 1, p. 78—86.

52. D. Riesman. Some Questions about the Study of American Character in the Twentieth Century.— «The Annals of the American Academy of Political and Social Science», March 1967, p. 47.

53. См. Н. С. Triandis, V. Vassiliou and M. Nassiakou. Three Cross-Cultural Studies of Subjective Culture.;— «Journal of Personality and Social Psychology». Monograph Supplement, vol. 8, N 4, pt. 2, April 1968.

54. См.. Ю. В. Бромлей и О. И. Шкаратан. О соотношении истории, этнографии и социологии.— «Советская этнография», 1969, № 3.

55. См. С. А. Токарев. Проблема типов этнических общностей.— «Вопросы философии», 1964, № 11; В. И. Козлов. Типы этнических процессов и особенности их исторического развития.— «Вопросы истории», 1968, № 9; он же. Современные этнические процессы в СССР (к методологии исследования).—«Советская этнография», 1969, № 2; Л. В. Хомич. О содержании понятия «этнические процессы».— «Советская этнография», 1969, № 5.

56. См. Э. А. Баграмов. Диалектика национального и интернационального в условиях социализма.— «Вопросы философии», (1970, № 4; Ю. В. Арутюнян. Конкретно-социологическое исследование национальных отношений.— Вопросы философии», 1969, № (12; П. М. Рогачев и М. А. Свердлин. О преобладающей тенденции развития наций в советской общности, - "Вопросы философии", 1969, № 2.

Имя
Email
Отзыв
 
Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017