«Т оварищ Седой, как ты думаешь, победим ли мы, ведь оружия почти нет?»

«Поддержит ли Москву Петербург?»

Градом вопросов засыпала меня группа рабочих, только что вышедших из школы Фидлера, где на общегородской конференции РКП решался основной вопрос первой русской революции: быть ли вооружённому восстанию, которым хотели ответить сами рабочие массы на гнусную правительственную систему, вдохновителями которой в то время являлись Витте и Дурново. Или же конференция укажет иной путь?

Надо восстановить факт — целый ряд буржуазных и меньшевистских газет долгое время рисовали декабрьское восстание как дело рук революционной интеллигенции. Декабрьское восстание было решено рабочими гор. Москвы и её окрестностей. Рабочие были его инициаторами и борцами. Вот лучшее тому доказательство. На конференции было два рода участников: рабочие представители фабрик и заводов имели красный билет и решающий голос; все районные работники — белый билет и совещательный голос. В решающих голосованиях принимали участие только первые. Лично я, ставший уже профессионалом после своего освобождения 17 октября из тюрьмы и не работавший непосредственно на заводе, имел только белый билет.

Итак, вопрос решён: всеобщая политическая забастовка и вооружённое восстание. Я вспоминаю, как это жутко было, как это было ново и как всякий задумывался и старался определить свою роль и работу при мысли о вооружённом восстании, когда знаешь, «ведь оружия почти нет». Что делать, если Дубасов нас раздавит, а значит, и всю революцию? А если Петербург с его уставшими пролетариями нас не поддержит? Что, если работа среди армии была слишком ничтожной? А, быть может, и пропаганда среди /24/ рабочих в городах и среди крестьян в деревне велась недостаточно, чтобы поднять на решительный натиск на такую твердыню, как самодержавие и его защитников? Не рано ли? Но жребий брошен, и каждый из нас обязан сделать всё возможное, чтобы борьба закончилась победой; надеяться на «освобожденцев»[1] и болтунов нечего. Мы одни в борьбе, мы одни в победе и в поражении.

С такими мыслями я ушёл, по предложению московского комитета партии, на Пресню, в гнездо эсеров, убеждённый, что эта борьба и при поражении будет плюсом для рабочего класса.

Разработанного плана восстания ни у кого не было, и большевики, как и эсеры, и меньшевики, так и мы оказались в этом вопросе «без руля и без ветрил». Скороспелый план Станислава[2] состоял в том, чтобы окраины охватили Москву кольцом и постепенно стремились к центру. Вот и все. Во всем остальном, что Бог на душу положит.

МК[3] распылился по районам, оставив комиссию, которую потом трудно было найти. Совет тоже лучшего не мог предложить и лишь организовал районные комитеты Совета. Но если не было ни у кого плана разработанных действий, то по вооружению рабочих большевики много сделали, больше эсеров, как потом мне пришлось убедиться в трех районах: на Пресне, в Бутырках и Сущевско-Марьинском. Но если и было оружие, то исключительно револьверы различных систем и очень редко маузеры. С таким вооружением московский пролетариат выступил против царских палачей на единоборство, в глубине тая надежду, что армия к нему присоединится. Оправдал его надежды только Ростовский полк, но ненадолго.

Борьба разгорелась быстрее, чем думали. Стачка прямо и непосредственно перешла в вооружённое восстание, и первая баррикада появилась на скрещении Садовой и Тверской, затем постройка баррикад перекинулась на Пресню.

Московский Комитет и все организации, для меня ясно было, всегда опаздывали, или, вернее, не давали никаких даже общих директив. Тщетно я требовал, придя на Пресню, от тов. Лешего[4] сведений о том, что делается в других районах, но он не давал точного ответа. Пришлось работать наугад, на основании разведки, наспех организованной мною. /25/ Явился я на Пресне прямо в столовую Прохоровской фабрики, где происходил митинг, а за столом восседал эсер Бунаков и читал реферат по аграрному вопросу. Не скажу, чтобы было приятно его в этот раз слушать. Пришлось вне очереди взять слово. Я, вероятно, был первый большевик, который говорил в этой эсеровской цитадели. Я сказал тогда Прохоровским рабочим, что «землю и волю» решают и берут теперь не в закрытых собраниях, а на улицах городов и деревень, и самой лучшей резолюцией будет та, которая явится результатом победы рабочих, а посему пора кончать митинг и всем с оружием в руках идти на демонстрацию. За всё время восстания «Непобедимого»[5] я больше не встречал на Пресне.

Когда я шел на Пресню — в эсеровскую «крепость», прекрасно помнил слова Марата (покойного т. Шанцера[6]): «Представитель эсеров нам сообщил, что у них, на Прохоровке, сотня бомбистов, сотня маузеров, сотня винчестеров и пр.». Я ликовал, полагая, что есть с чем бороться и чем побеждать. Моя разгорячённая фантазия уже рисовала боевые ожесточённые схватки.

Во дворе фабрики выстроились готовые к демонстрации рабочие. В руках у них было множество железных палок и клюк, но когда я спросил у эсеровских комитетчиков: «Где же дружины?» — то в ответ было: «Придут!» — и, действительно, пришли человек 10–15 с браунингами и встали во главе демонстрации.

Больше за всю демонстрацию я эсеровских лидеров не встречал. Если я раньше вообще пренебрегал комитетчиками, то после восстания на Пресне эсеровских комитетчиков я прямо-таки возненавидел, хотя мне потом и приходилось сталкиваться с ними. После их исчезновения я решил взять боевое дело в свои руки, игнорируя претензии на руководство с их стороны.

Демонстрация двинулась на Б. Пресню, ныне Красная Пресня, но едва она подошла к Волкову пер., как на неё галопом понеслись казаки. Я приказал им дать дорогу, расступиться, а сам стал на тумбу и, когда казаки поравнялись со мной, скомандовал:«Казаки, стой», и, заглушая ругательства офицера своим голосом, обратился к ним с речью. Через пять минут казаки, повернув лошадей, скакали обратно. /26/

Вечером был организован Боевой Комитет Пресни: 2 с.-р. (Мартын и рабочий Николай, последний потом оказался предателем), 1 меньшевик (Захар), от МК большевик тов. Леший и я, боевой руководитель дружин. Эсеры мне дали в помощь тов. Медведя[7], с которым мы дружно все время работали, в особенности с того момента, когда эсеры, убрав Мартына, заменили его тов. Ильиным, другом Медведя. Из Пятёрки и вообще из пресненских партийных работников военным оказался я один и поэтому взял оборону под свое руководство.

Пресня ускоренно покрывалась баррикадами. В определённых местах в баррикадах устраивался проход на другую сторону. Некоторые внешние баррикады были обложены толстым слоем снега и политы водой. Не было угла и перекрестка, где бы не возникло баррикады, а на Пресне, начиная от Зоологического сада и кончая далеко за двумя каменными избами заставы, были десятки баррикад. Баррикадная система начиналась от Охотничьего переулка, Зоологического сада и Горбатого моста и кончалась у Москвы-реки, у Сахарного, далеко за заставой. Баррикады имели узкий проход для жителей, которые им пользовались утром, а однажды ночью им воспользовались казаки, но не рискнули всё же напасть на наш штаб.

Параллельно с горячей постройкой баррикад шли обыски. Рабочие искали оружие у полиции и создавали дружины. Самая лучшая по вооружению дружина была с фабрики Шмидта. В вопросах вооружённой борьбы на Пресне, Шмидт, замученный впоследствии охранкой, никакого участия не принимал. Я его даже не видал за эти дни. Второй дружиной за Шмидтовой по вооружению была Мамонтова. Владелец купил хорошие ружья для охраны завода, а товарищи рабочие использовали для революции. Затем небольшая Брестская железнодорожная дружина около 15-ти чел. с маузерами. К 10 числу вся Пресня была в баррикадах. Дружины были готовы. Были обезоружены все, кто имел оружие, закрыт участок, сберегательная касса и все винные лавки. Был организован караул, и мы приготовились к бою. Ильин достал около 5 гранат, а Чёрт, большевик, прислал 3 бомбы. У начала Пресни заложили провода, которые провели в бани Бирюкова. /27/

Я ждал приказа, что делать дальше. Хотелось узнать, так ли поступили и в других районах, и от пришедших товарищей узнавал, что не так, но ни от Лешего, ни от Ильина, ни от кого не добился, что делать дальше. Всего оружия набралось на Пресне с бульдогами, охотничьими ружьями и т. п. не более 250 штук, а не 1000, как говорили тогда в Москве. Но настроение было столь боевым, что уставший в карауле имел всегда смену. Одновременно Совет организовал питательный пункт в Пресненской крепости. Боевым штабом была кухня на Прохоровке. Там подготовлялась и распределялась на посты вооруженная смена. Там выдавались патроны и давались приказания. Туда приходили все новости. Туда же приносилось оружие и приводилась подозрительная публика, и также любители-фотографы, шнырявшие по улицам с аппаратами. Там же выдавался обед и делилось по-товарищески всё, что было. Дух товарищеской солидарности спаял всё.

Когда необходимые приготовления были закончены, я ещё раз поставил вопрос перед Комитетом. Что же дальше? Что с Питером? Что с другими районами и городами? Я указывал, что чёрные сведения о неудаче ползут, что и Москву пришло «Новое Время», а в самой Москве вышел после двух-трёх дней «Русский Листок» и кой-где открылись магазины. Я указывал, что дворец Дубасова стоит незыблемым, а по Пресне стреляют из орудий. Мы с Медведем требовали ответа, но Медведь не заглядывал в будущее, ему хотелось лишь боя, выдержки же он не имел. Поэтому мне приходилось, опираясь на большинство наших вооруженных сил, отказывать ему в кое-каких, по-моему, вредных проектах и выходках. Организовав Пресню, к которой стекались отдельные товарищи из других районов, именно благодаря её боевой организованности, я берег силы для более серьёзного момента и потому ограничиваясь несением караула, систематическим отбиванием всех атак, мы и заслужили название Пресненской крепости. Да, Пресня была крепостью рабочего класса, охраняемой 350-400 дружинников и сменой до 700-800 челов.! Эту крепость взяли силы, в 15-20 раз её превосходящие, да и те прибывшие из Петербурга.

Продолжался развал районов. Мы, как жители крепости, мало что знали дальше Москвы, слышали лишь о неудачах /28/ в Питере, но как солдаты революции ждали приказа ринуться в бой или идти туда, где мы нужны. Запросили центр. Ответ был дан таков:

«Держаться как можно дольше по двум причинам. Первая — Пресня, как организующий боевой центр, нужна Москве, в которой кое-где ещё шла борьба, чтобы не дать возможности Дубасову считать себя победителем и обрушиться на московские рабочие организации. Вторая — Москва нужна как очаг революции России, чтобы этим удержать правительство Витте-Дурново от беспощадных репрессий».

Я с этим был не согласен. Меньшевики и эсеры (но не Медведь и Ильин) вносили своим шепотом прямое разложение. Однако чувство революционной дисциплины у рабочих взяло верх. Пресня продолжала служить оплотом восстания и, уже обречённая, говорила рабочим «сим победите!»

Помню, ночью в субботу разведчики донесли, что из Петербурга прибыли войска; со стороны Ходынки появились казаки и драгуны в громадном числе; со стороны Новинского строится пехота, а в других местах поставлены пулемёты. У Дорогомиловского моста, у Ходынки и ещё кое-где уже была артиллерия. Я и Медведь приняли необходимые меры. Уже доходили сведения о расстрелах. Едва появился первый рассвет, как загрохотала артиллерия, а через полтора часа с пожарной каланчи нас, стоявших у Бирюковских бань и Зоологического сада, стали осыпать пулеметным огнём. Вскоре я узнал, что фабрика Шмидта горит от обстрела, а в огне горят наши гробы с останками дорогих товарищей, убитых в бою.

Мне ясно стало, что это последний день гигантского поединка горсти борцов с хорошо вооруженным врагом — поединка, имя которому «Красная Пресня» и которому в будущем, когда пролетариат победит, будут песни слагать и гимны петь.

Мне ясно стало, что это не та пальба, что была раньше, и что мы окружены. В 9 час. утра, чтобы сохранить оставшихся в живых бойцов, был дан приказ уходить в центр Пресни, прятать оружие, а затем переодевшись пробираться в другие районы, а ещё лучше в другие города. Все поиски штаба, Комитета и Совета не привели ни к каким результатам. Дружинники без жертв ушли, воспользовавшись тем, /29/ что выход до 12-ти часов дня кое-где ещё был свободен. В 11 час. утра с одним учеником Прохоровского училища я вышел на Москву-реку, и в это время шальная пуля легко меня ранила. Перевязать рану удалось лишь на кладбище, и это обстоятельство чуть не отдало нас в лапы казаков. Мне потом сообщали, что фабрикант Прохоров организовал делегацию, которая молила Мина[8] не разрушать фабрики и не лишать рабочих куска хлеба. Но, известные мне и другим по борьбе, рабочие в этой отвратительной комедии не принимали участия. Причины декабрьской неудачи сводятся, по моему мнению, к следующему:

Вся политическая работа революционных партий в массах была недостаточна, чтобы всколыхнуть тяжёлые пласты рабочих и в особенности крестьянства и двинуть их на штурм самодержавия. Рабочие массы недостаточно были тогда ещё сильны, чтобы решительным натиском сокрушить оплот самодержавия и его спутников в этом единоборстве, тем более при широком бегстве интеллигенции. Организационный аппарат РСДРП и в особенности с.-р. отставал от развёртывающихся событий, поэтому руководства движением не было. Сыграли свою роль и совершенно новые формы борьбы и полная неподготовленность к ним как партий, так и рабочих масс и, в особенности, крестьянства. /30/

По этой теме читайте также:

Примечания