Никольская (позднее улица 25 Октября) соединяет Кремлевскую площадь с площадью Дзержинского. Если на нее посмотреть с вертолета, то она, наверно, напомнит тропу, заполненную спешащими мурашками — человечками, торопливо устремляющими свой бег от Детского мира к ГУМу. Примерно в середине Никольской возвышается причудливый фасад здания, стилизованный под XVII в. (со знаками зодиака и т.п.). На этом месте в XVII в. помещалась Типография рядом с Греко-латинской академией, а теперь Московский историко-архивный институт. Во дворе дома расположен теремок с лестницей, ведущей в две каморки — одну из них занимала кафедра вспомогательных исторических дисциплин. Низкие своды, опирающиеся на декоративные столпы, маленькие окошки в решетках. Наконец, расписанный под звездное небо потолок с изображениями всяких раков и козерогов. У стен — витрины с редкостями (дар проф. Колесникова[1]): древние (XVII в.) свитки и книги из воеводских канцелярий, матрицы печатей и всякие старинности, поражающие нередких экскурсантов.
Кого только не было в тереме-теремке до недавних пор. Но вот появился медведь (точнее, тигр) Сергей Ильич Мурашев (ректор Института), и от обитателей теремка (а заодно и от всего Института) остались только воспоминания. Но об этом позднее.
В марте 1947 г., незадолго до защиты кандидатской диссертации <...> Александр Игнатьевич Андреев возглавил кафедру вспомогательных исторических дисциплин (до него кафедру вел геральдист В.К. Лукомский, умерший в 1946 г.). Прийдя к заведованию кафедрой, Андреев сумел создать первоклассный центр по разработке вспомогательных дисциплин. На кафедре работал Черепнин. Он вел общий курс источниковедения, включая XIX в. Курс, частично застенографированный, не опубликованный, интересен был тем, что Лев Владимирович уделял особое внимание методике источниковедения. В отличие от учебника Тихомирова (справочника — кладбища источников), Черепнин выбирал отдельные примеры источников разного типа и на глазах у завороженных слушателей проделывал с ними чудеса, чтоб раскрыть богатство его содержания. Вернувшийся с фронта Н.В. Устюгов вскоре перешел вместе с А.А. Новосельским на кафедру истории СССР. Там Алексей Андреевич стал читать общий курс истории СССР вместо умершего весною 1947 г. П.П. Смирнова, а Николай Владимирович — вести спецкурсы и семинары[2]. По исторической географии на кафедре Андреева стал читать курс В.К. Яцунский. Благообразный, с пышной копной седых волос, он в те далекие годы часто ходил в широченной толстовке, так сказать, представитель старой интеллигенции. Экономист по образованию и интересам, он в историю пришел поздно, но сумел сразу же в ней занять прочное место, пришелся по душе самому Б.Д. Грекову. В 1949 г. создана была комиссия по истории земледелия под его началом, в ней Яцунский в 1958 г. стал главою[3]. Яцунский защитил докторскую по истории исторической географии (за рубежом). Никаких книг он других так и не написал, в архивах работать не умел, но идей в его голове было много (о промышленном перевороте, о Ленине-статистике). Он решительно, но как-то пижонски в последнее десятилетие жизни (умер в 1966 г.) боролся с шустрыми конъюнктурщиками, выступая от имени «чистой науки», хотя сам был мастером закулисной дипломатии. Он часто и легко выступал на собраниях, посвященных знаменательным событиям, в том числе подписке на займы. Близок был с Новосельским и до поры до времени с Устюговым.
Яцунский был зачинателем борьбы секторян-«капиталистов» с лаптеведами. «Куда нам там, лаптем щи хлебать только можем». Словом, все было в России тускло, отстало. Отчасти поэтому, а отчасти за мою шустрость он в душе не любил меня. Он был первым, который на кафедре выступил против моей классификации источников по темам за возврат к видам (но что такое «виды», никто так сформулировать и не смог). Так сказать, либеральный западник наших дней. Не добрый, а иногда изображающий из себя добренького, не старовер, но играющий роль представителя чистой науки. К людям относился с долей высокомерного презрения.
Ученицей Яцунского стала Ольга Михайловна Медушевская, ранее начинавшая у А.И. Андреева. Это тактичная, спокойная, сдержанная, но благожелательная женщина[4]. Позднее она стала на кафедре преемницей Яцунского. В прошлом году, наконец, защитила докторскую о каких-то методологических вопросах источниковедения (интересную прежде всего учетом разноязычной литературы).
На кафедре к моему приходу уже подвизалась Елена Ивановна Каменцева, одна из самых любимых учениц Н.В. Устюгова с довоенных лет (кандидатскую диссертацию писала по новгородским записным книгам). По архивному делу Елена Ивановна пустила и свою дочь. Ну, что сказать о самой Леле? Вздорная, надутая ложной значительностью, злая и ворчливая дурища. Правда, надо отдать ей должное. Она сделала много для издания учебников по вспомогательным дисциплинам (совместно с Устюговым издала метрологию в 1965, геральдику и сфрагистику в 1963, и саму хронологию в 1967 г.). В 1966 г. она защитила докторскую диссертацию о палате мер и весов XVIII–XIX вв. с основным выводом, что за этот период никаких изменений в метрологии не произошло. Шипящая, льстящаяся к начальству, Каменцева меня всегда не могла терпеть.
Незадолго до меня на кафедру пришла Александра Тимофеевна Николаева, защитившая кандидатскую на тему о таможенных грамотах («всероссийский» рынок тогда был модным сюжетом). Жизнь у немудрящей Тимофеевны сложилась трудно. Муж тяжело болел психически (Якобсон). Сын, учившийся в Архивном, получил из-за компании, в какую он попал (а может быть и из-за наследственности) длительный срок, несчастный, но сохранивший душевную доброту (при всей мнительности и резкости). Александра Тимофеевна с удивительной нежностью всегда относилась ко мне. С незапамятных времен она читала у нас в Институте курс палеографии, а после смерти А.Ц. Мерзона — и феодальное источниковедение. Была среди тех, кто в ходе пресловутой дискуссии 1964 г.[5] до конца поддерживала меня, но что она могла сделать? В 1968 г. она защитила докторскую диссертацию по русской историографии источниковедения XVIII в. (Н.И. Павленко и я были ее оппонентами). Александра Тимофеевна много лет была заведующей кафедрой, давая возможность всем работать, как им подсказывала совесть.
Долгие годы до самой скоропостижной смерти на кафедре преподавал Александр Цезаревич Мерзон (1915–1959). Александр Цезаревич принадлежал к довоенному поколению учеников С.В. Бахрушина. Фронтовик, он, провоевав 1941–1944 гг., лишился ноги.
Много лет был редактором в Госполитиздате, где выпускал литературу по военной и отечественной истории. Незадолго до смерти принят в сектор по написанию Всемирной истории Института (по редакторской части). Его кандидатская по таможенным книгам Устюга XVII в. вышла уже посмертно (1960 г.). В 1956 и 1957 г. выпустил две небольших, но добросовестно написанных лекции-пособия о таможенных и писцовых книгах. Александр Цезаревич читал в Институте курс феодального источниковедения. Одно время мы хотели издать его лекции, отредактировали их, снабдив научным аппаратом, но издать не удалось. Эти лекции (в общем-то банальные — А.Ц. всегда говорил и писал то, что проверено жизнью) интересны были своей методической частью и изложены в доступной форме. Они (и в этом их также достоинство) не были перегружены фактическим материалом, содержали историографические очерки, но — увы — преизобильны были плоскими социологическими формулами!
Работал А.Ц. у нас на кафедре через силу («на часах»), относился к своему труду предельно добросовестно. Мягкий человек (небольшого росточка, с большущей лысиной, круглым то улыбчивым, то серьезным лицом) вошел органически в состав кафедры, которую он полюбил, стремясь вырваться с редакторской работы. Лекции читал медленно, давая возможность студентам их записать, к ребятам был расположен.
Тихая, скромная, не броская Ирина Александровна Миронова была на кафедре ученицей Л.В. Черепнина, хотя писала кандидатскую по XVIII–XIX в. («Записки Якушкина как исторический источник»). У нее, обладающей к тому же под внешней мягкостью упорным характером, несомненно способности неразвившегося — увы — из-за обстоятельств времени и места историка. Уже в одной из тем минимума (о Пересветове) она показала умение работать в архиве над сложными источниками, отыскивать интересные тексты и делать самостоятельные выводы. Миронова стала на кафедре читать курс источниковедения ХIХ в. Вечно загруженная учебной работой, затем профсоюзно-партийной, она вынуждена была сочетать все это с семьею (она замужем за историком А.И. Юхтом, ведающим «Историческими записками» после ухода Авреха и Пирумовой), она же мать, кажется, двоих парней. Человек предельной добросовестности, она принадлежит к числу тех, на которых везут все текущую работу. Вечно не успевает, опаздывает, но несет свой крест с достоинством и безропотно.
Вскоре после меня А.И. Андреев пригласил в Архивный бывшего аспиранта Института истории Моисея Наумовича Черноморского. Ему суждено был практически стать зачинателем источниковедения советского общества в нашем институте (пожалуй, и не только в нашем — его программа стала общеуниверситетской). Мося — ученик П.И. Лященко, по своей страсти — экономист (с уклоном в статистику), что у него сочеталось со стремлением к познанию истории. Кончал ЛГУ, фронтовик, потерял в боях ногу. Мы с ним были приятелями по аспирантуре («Саша–Мося»). Докторскую защитил поздно по статистике 20-х гг. ХХ в. Человек увлеченный, даже излишне, речь идет о цифрах. Говорит не очень правильно, сумбурно. Строго ведет, как солдат партии, генеральную линию, всегда с подъемом утверждает ее на всех крутых поворотах. В жизни — человек добрый (жена его Саррочка Асташкевич работала в музее истории Москвы, характер у нее суматошный да еще напористый, так что даже такому добряку, как Мося, приходилось с ней туговато). Самозабвенно относился Мося к своим дипломникам и спецсеминарникам. Студентам на лекциях его было скучновато. Именно этим и объясняются следующие стихи:
Днем и ночью. Ночи и дни.
Мучат меня приводные ремни.
Может сегодня, а может на днях
Возьму и повешусь на этих ремнях[6].
Свой курс Мося создал буквально на пустом месте. Он не ахти, но сводку материала содержит. Мося всегда совершенствует курс в духе и в свете последних решений. Но свет светом, а работа шла своим чередом.
Вот и весь в основном костяк кафедры[7]. В женской части он сохранился и до сегодняшнего дня. Но кафедра находилась не в безвоздушном пространстве, а в Институте, переживая также все повороты, которые совершала историческая наука в целом.
Когда я пришел в Институт, его директором был еще Д.С. Бабурин, создатель основного коллектива преподавателей. Позднее при встрече (а он в последние десятилетия работал на кафедре истории СССР в МГПИ и несколько последних лет был ее заведующим) со мною Дмитрий Сергеевич гордился тем, что привлек в институт крупных ученых. Так, до войны там лекции изредка читал С.Б. Веселовский[8], курсы источниковедения — М.Н. Тихомиров и С.А. Никитин и т.п.
Надо сказать, что и в МГПИ Бабурин привлек Л.М. Зак, Н.И. Павленко, В.Б. Кобрина, на некоторое время К.Н. Тарновского, меня и на один год С.И. Якубовскую. Последние трое преподавали на курсах усовершенствования преподавателей педвузов при МГПИ (частично и Павленко).
Приняв меня на работу, А.И. Андреев поручил мне вести занятия (курс некоторое время, до своего ухода в 1949 г., он читал сам, как и некоторое время курс по общему источниковедению). Под редакцией Андреева начали выходить учебные пособия (Черепнина) и возобновились «Труды» (в частности, вышел кафедральный том).
Гром грянул среди ясного неба с началом борьбы против космополитов. Начались проработки. На всех заседаниях прорабатывали Андреева за то, что он нераскаявшийся ученик Лаппо-Данилевского. К тому же — о, ужас — он издал в «Трудах» отрывок из мемуаров внука С.М. Соловьева, ставшего священником. Обстановка накалилась до предела, и Александр Игнатьевич вынужден был покинуть насиженное гнездо (он и жил-то в помещении Института) и в 1949 г. уехать в Ленинград. Ушел на преподавательскую работу Черепнин, но его кусали не столь явно.
Главными инициаторами избиения были Владимир Васильевич Максаков («Максюков»)[9], глава архивной учености в институте. Когда-то он был членом РСДРП неясной фракции, затем верным соратником Покровского по Центрархиву и блюстителем нравственности. Он любил закатывать длинные речи, бил себя в грудь, негодовал, боролся и делал все, что положено было делать еще в дни его юности. С видимым сочувствием кивал в такт его слов лысой головой и седой бородой лопатой историк архивного дела, патриарх архивоведения, облеченный в генеральскую мидовскую форму, Илья Лукич Маяковский («Лукич»), третьим обличителем был мумиеобразный Анатолий Васильевич Чернов. Этот Беликов в пенсне служил проректором. Говорил мало, отдельные слоги его напоминали скорее мычание. Как он мог что-то читать, я просто удивляюсь. А на его плечах находился курс феодальных «госов» (государственных учреждений). Написал он две пудовые диссертации (по Поместному и Разрядному приказам XVII в., где они сейчас пылятся, не знаю). Выпустил из печати лишь маленькую книжонку о вооруженных силах России XV–XVII вв., составленную из полных текстов его разделов в «Очерки истории СССР».
Четвертым в хоре был Константин Сергеевич Митяев, создатель новой дисциплины — делопроизводство. Будь он неладен, теперь на нее целый факультет соорудили. Начинал Константин Григорьевич с таможенных книг XVII в., но что-то не сработало, и он забросил это свое увлечение. О делопроизводстве он пел, как выдающийся тенор, где можно и кому нужно. Вообще это был человек, закатывавший глаза от восторга своею собственной работой. К тому же и поклонник Вертинского. Таков был этот медоточивый любитель изящных искусств и канцелярских формул.
Итак, дело было сделано. Андреев, Черепнин, а заодно и Бабурин покинули стены Архивного института. Наступило для него трудное время. Недолго продержался в нем ректором какой-то математик, а около 1950–51 гг. матушкой-ректриссой стала мордатая Анна Сергеевна Рослова. Я с этой выдвиженкой встретился еще в МГУ, когда она вместе со Стишовым (будучи, очевидно, аспиранткой) ревизовала деятельность всех этих Бахрушиных и ему подобных. В Архивный она попала из аппарата отдела науки (откуда ее, очевидно, «спихнули»). Рослова в разные времена была разной. В последние розовые годы она (будучи одновременно и заведующей кафедрой истории СССР) благоволила (свысока, конечно) Николаю Владимировичу и другим ученым (Корнильевичу). Вела она архивный корабль с приличествующей ее положению твердостью и даже суровостью.
Несмотря на «зигзаги истории», Архивный в 40–60-х гг., безусловно, давал для историков, специализирующихся по истории СССР и специальным дисциплинам, гораздо более солидную подготовку. Я уже не говорю о том, что состав кафедры был сильнее феодалов МГУ. Дело в том, что в Архивном открывалась возможность знакомства с рукописным материалом буквально с первого курса, а источниковедение и другие дисциплины занимали более значительное место в общей системе подготовки студента. А в МГУ специализация начиналась на IV курсе. Это было уже поздно. К тому же тесная связь преподавателей Архивного с Институтом истории создавала перспективы для продолжения работы после окончания Архивного (именно оттуда вышли Павленко, Троицкий, Тихонов, Курносов, Томашевский, все мои ученики, Булыгин, Буганов и др.).
Произошли перемены и у нас на кафедре после ухода Андреева. В Вольтеры нам был дан некий майор Василий Иванович Самойлов, известный склонностью выпить, но не своими трудами (через несколько лет он ушел и вскоре умер); мне он подарил только свою лекцию о Павле I размером страниц 20. Началась перестройка в свете трудов по языкознанию, экономических проблем, необходимостью решительной борьбы с космополитизмом и объективизмом.
Ох, и досталось тогда старику Лаппо-Данилевскому (он, наверно, уж извертелся совсем в гробу). Именно в те годы я и предложил в целях борьбы с формализмом классификацию источников по темам, а не по видам. Ее, кстати, охотно принял Черепнин (см. т. 2 «Архивов»). Конечно, все можно. Сейчас я думаю, что было бы желание, классификация найдется (как показал опыт Л.Н. Пушкарева, даже докторскую на этом можно защитить, хотя практическое значение любой из них приближается к нулю). Перестроили и палеографию в духе рецензии Н.В. Устюгова (в хронологическом и тематическом плане). Курс лекций по дипломатике одно время читал я, но вскоре его ликвидировали, сведя к вводным беседам по дипломатике перед практическими занятиями.
Лекции мои тех лет сохранились, но курс до конца доведен не был. «Изобретением» тех лет была практическая дипломатика XVI в., которое подхватил и Лев и старый дипломатический волк в Киеве Введенский.
Шли годы. Основные кадры постепенно старели, а фактически смены им не было. Заведующей кафедрой стала А.Т. Николаева. Для кафедрян это было благом. Но вот беда — с ней абсолютно не считалась Рослова. Вслед за Тимофеевной кафедру получил Евгений Алексеевич Луцкий. Маленький, щупленький, близорукий, носатый блондинчик, он, казалось, обладает эликсиром вечной молодости. Увы, сейчас я вижу, что <это> не так. Сын известного сподвижника Лазо, Евгений Алексеевич является моим учителем: на третьем курсе МГУ он читал нам лекции по истории СССР советского периода. Лекции хороши были уже тем, что содержали большой фактический материал. Остального ожидать в те годы было трудно. Да к тому же Евгений Алексеевич женился на нашей студентке-активистке Марии Ивановне Гришиной (сейчас она преподает в МГПИ). Если некоторое время тому назад (во всяком случае, лет десять или скорее пятнадцать) Евгений Алексеевич был человеком твердых убеждений (за что ему всегда по всем линиям попадало), то теперь это безвольная развалина, готовая на все, чтобы продержаться еще год-два на кафедре. Его специальность — история крестьянства в первые годы после Октября. Несколько раз его работы заваливали, и только недавно этот «вечный доцент» получил, наконец, докторскую степень за работу «Ленинский декрет о земле». Евгений Алексеевич тонкий источниковед. Его этюды о Ленинских работах, документах 1917 г. всегда поражают глубиной проникновения в источник. Мне всегда он казался очень человечным. Но сейчас он окончательно раздавлен годами, окружением. Дни его пребывания на кафедре сочтены.
Падение Рословой, возмездие за содеянное ею, привело к неожиданным результатам. В 1961 г. кафедра истории СССР выпустила учебник по историографии под редакцией В.Б. Иллерицкого и М.А. Кудрявцева. Иллерицкий возрос в темные годы на критике Рубинштейна. Сам он невежда, пытавшийся сыграть на интересе к революционным демократам. Его кандидатская о Белинском как историке и докторская о революционных демократах (Чернышевский и др.) как бы противостояли космополиту Рубинштейну, который всю историческую мысль сводил к заимствованиям и профессионалам из дворянско-буржуазной среды. Убожество и скудоумие Иллерицкого видны невооруженным глазом. Иного типа человеком был его соредактор Иван Архипович Кудрявцев. Старый икапист[10], он долгое время служил в редакции «Вопросов истории». Кандидатскую защищал на тему «Карамзин в исторической литературе». Мужик простоватый, мне кажется, искренний, верный сын. Оба они ко мне относились в общем-то неплохо. Так вот они поручили Рословой написать ответственнейшую главу в учебник о взглядах Маркса и Энгельса. 4 апреля 1962 г. в газете «Литература и жизнь» появляется статья за подписью доцента Л. Якобсона (мужа Николаевой) и учителей И. Дроздова и Е. Ястребовой под заглавием «Шесть ученых и один плагиатор», в которой показано, как целыми абзацами списывала Рослова у Конюшей, Котова, а в главе о Покровском — А.М. Панкратовой. Скандал. Доброжелатели стараются его замять (среди них Устюгов, Яцунский и вертлявый Никифоров). Создается комиссия, утверждающая, что никакого плагиата нет, организуется письмо академиков (Дружинина и Тихомирова). Словом, шито-крыто. Но в дело впутываюсь я (см. раздел об учениках). Пишу письмо в газету, где показываю на других примерах «методику» работы Рословой. Газета решает ни те, ни другие дополнительные материалы не печатать[11].
Все на время затихает. Но скандал настолько явный, что Рослову потихоньку с ректоров убирают, оставляя на полставки. К власти пришёл хитроумный Никифоров (он незадолго до этого перешел в Архивный из ИМО, где разругался со всеми).
Историки торжествовали. Наконец-то ректор — настоящий ученый. Действительно, Никифоров — ученый, профессор, доктор (по Петру), лауреат гос. премии. Он в проректоры взял В.И. Кострикина (милейшего), отстранив буйвола Селезнева. Но уж очень он благоволил историкам и третировал архивистов. А между историками и архивистами в институте была исконная вражда: архивисты считали, что для работы в архивах нужен минимум истории, а историки вообще не считали архивные дисциплины наукой, а так, чем-то прикладным. Обстановка накалялась.
И вот судьба горько надсмеялась над победителями. В 1967 г. далеко не добровольно Никифоров ушел из ректоров (и из Архивного в Институт истории) и началось царствование Сергея Ильича Мурашова, от которого избавились с облегчением в аппарате Министерства просвещения. Сергей Ильич оказался человеком серьезным. За редактирование одного из учебников по истории КПСС он стал профессором, а потом по совокупности и доктором. В Архивный его прислали искоренять крамолу. «Либерал» Никифоров допустил, чтоб где-то на вечернем учился не то Гинзбург, не то Галансков (из этих: крикунов), на курсе с Натальей подвязалась дочь Якира. Из института вышел и сам Якир-сын. Были и еще какие-то нездоровые явления. Словом, все это нужно было пресечь — и вот явился Мурашов, человек железной воли. С собой он привел себе одного из замов — Ширикова (из ИМЭЛ).
Но Мурашов ничего не мог бы сделать, если б с ним не связывали надежды на реванш архивисты. Он понял это, и альянс был заключен. Селезнев стал снова проректором. Чтоб приблизить институт к задачам времени, создан был целый факультет делопроизводства (с математикой, научной организацией труда и пр.).
Началась борьба историков и кафедры марксизма с ректором. Ее «знаменем» был дубина Иллерицкий. Кончилась она, естественно, тем, что Кудрявцев, проф. Н.Н. Яковлев (специалист по 1905 г.) были под тем или иным предлогом отстранены от работы. Л.М. Зак, Е.В. Чистякова сами сбежали. Ушел Пережогин с КПСС в ИМО, изгнан допустивший зигзаги Вербин, ушел политэконом Мельцер, ушла с архивной кафедры во ВНИИДАД проф. Рудельсон, и только Шмидт, несмотря на лютую ненависть к нему Селезнева, ускользая мимо пальцев, уцелел. Об Иллерицком я не говорю: он получил уже пару инфарктов и сейчас перешел на должность консультанта. Разгром был полным. Письма в вышестоящие не помогли — крамола была искоренена[12]. А если Сергей Ильич немного и переусердствовал, то для пользы дела. Были и накладки. Кто-то наладил фотографию нагих муз из числа студенток. Так ведь выяснили и строго предупредили, что не идеологический вывих, а человеческая слабость. С которой, конечно, надо решительно бороться.
Во всей этой свалке я не принимал никакого участия. В общем-то и в целом наша кафедра была от нее далеко (потому и уцелела), хотя партии разделились. (А.Т.Н. поддерживала Селезнева, а ненавистные ей Шмидт и Каменцева и прочие — «протестантов-крикунов»). Так или иначе, но кафедра всегда была и сейчас еще пока остается лучшим, что есть в Институте. В ней еще жив андреевский дух, память об учителях (Черепнине, Яцунском, Устюгове). Ее основные члены знают, что такое наука. Пусть во многом они не могут быть зачинателями нового, но они сохранили традиции истинной науки.
Беда их, как и вообще преподавателей ВУЗов, — в тяжелейшей нагрузке, которая падает на их плечи. И не только учебная, а еще и воспитательная (плюс, конечно, общественная работа). Ну, как тут в таких условиях думать еще о науке? А ведь в большинстве это и женщины.
И вот изо дня в день изнурительный, порой однообразный труд. То, что у них оказалось так мало учеников, объясняется именно тем, что им было безумно трудно в жизни и они не могли дать ребятам то, в чем они нуждались. Да и древность была не в почете. А к тому же всякие совместители отнимали у них кадры. Беда.
Моя работа в Институте обычно ограничивалась семинарами на первом курсе (палеография), иногда на втором (источниковедение), изредка я читал спецкурсы (по публицистике XVI в., по методике источниковедения, по Слову). Основной все же была работа в спецсеминарах и с дипломниками. Не всегда это удавалось (раскладка часов и т.п.). Названия семинаров бывали липовые («Методика источниковедения», «Историография источниковедения»), но они давали мне возможность разнообразить тематику, учитывать и студенческие, и свои интересы. В годы работы на кафедре издал несколько брошюр-лекций (о методике актовой археографии, о публицистике XVI в., о судебниках), некоторые (Каменцевой и Николаевой) выходили под моей редакцией. Участвовал в создании программы источниковедения в мерзоновском варианте (XV–XVI вв.).
Иногда у меня были небольшие схватки с архивистами (с дурой Каменцевой и шустрым Чернышом) как по вопросам передачи древних текстов (против максимального упрощения), так и по историографии археографии (против стремления «заклеймить» правила издания ГКЭ, т.е. Лаппо). А вообще-то меня удивлял этот разрыв «ученых-археографов» с кафедры с археографической практикой. Они изучали обычно правила издания, а не их реализацию. А ведь гораздо важнее посмотреть, как правила осуществлены (т.е. есть ли ошибки и т.п.).
Итак, пришел час расставаться с кафедрой. Только за год до этого (в 1972 г.) начальство удосужилось присвоить мне профессорское звание (хотя доктором я был с 1959 г.). Отговорок и причин было много. (С 1964 г. мешало и Слово). Последние годы я уже работал не на полставки, а на «часах», что фактически не давало никакой материальной компенсации, но давало возможность сохранять радость общения со студентами. Но и это кончилось. Часов не оказалось, на полставки мне нельзя было, так как я (в отличие от Шмидта) никакого общего курса не читал. Примерно в 1973 г. с Архивным я распрощался. Воспользовавшись выходом моих «Холопов», члены кафедры (по инициативе А.Т.Н.) написали мне трогательное письмо (перед составлением которого Луцкий очень волновался — можно или нет такое делать).
Но факел остается гореть. Дело не в Тоне Чикуновой, которой я руковожу после ухода Чистяковой при написании ею диссертации. Тоня сейчас ведет там практические занятия, ранее была лаборанткой (жена Комиссаренко, руководителя моей Натальи, ученика Устюгова). Дело в том, что уже четыре года преподает палеографию и труднейший древнерусский язык моя ученица Женя Маматова. Связь поколений сохранена[13].
Но всем остальным преподавателям кафедры смены нет. А ведь самой младшей из них (Мироновой) уже под пятьдесят. Кафедра становится уже прошлым Института. А жаль.
Кроме МГИАИ, я один год преподавал в Университете. Это было в 1951/52 учебном году. Пригласил меня туда П.А. Зайончковский. Вел я там практические занятия па первом курсе. Но для Епифановых, Белявских я оказался ненужным. Затем недавно года четыре вел занятия на курсах МГПИ, читая лекции (штук 7–8) по советской (главным образом новейшей) историографии отечественного феодализма до XVIII в. (далее несколько лекций читал Павленко). Народу было немного, человек 8–10. Поэтому я мог держаться совершенно свободно, беседуя, размышляя о проблемах и направлениях, о школах и дискуссиях. Народ все это был уже в возрасте (доценты, преподаватели педвузов), внимательно все записывали (ведь где им при их нагрузке все перечитать, а в курсе науки им быть хочется). Приехали они, главным образом, чтобы оторваться от повседневности, а частично некоторые, чтоб поработать в архивах. Посещали далеко не все лекции (не все предметы). Но у некоторых лекторов они охотно бывали. Вот и все мои педагогические опыты. Лекции в МГПИ я очень любил, но болезнь моя заставила их прекратить.
Примечания
