Cредневековые университеты отражали иерархическую структуру общества. Традиция их была сильна настолько, что все эти доктора, магистры и кандидаты заполняли многочисленные храмы науки даже в XIX и ХХ вв. Мне до сих пор эта косность непонятна. В самом деле, если у автора работы есть ученая степень или звание, то это не делает ее саму по себе несущей в себе свет истины. В самом деле, не есть ли сохранение степеней свидетельство слабости науки? Авторитетом творцов хотят прикрыть прорехи их творений и удовлетворить их безмерное тщеславие. Брр!

Революция в общем-то содействовала некоторому очищению науки от пережитков средневековья. Но вот наступил приснопамятный для историков 1934 г. и первой группе историков (в их числе были Б.Д. Греков и С.Б. Веселовский) присвоены звания докторов исторических наук, а на следующий год создана была специальная комиссия по присуждению степеней. Затем начались и защиты диссертаций.

Но степени вводились не только для удовлетворения тщеславия. Их обладателям передавали и весьма существенные материальные блага. Разрыв в материальном обеспечении «остепененных» и «бесстепенных» сотрудников даже и сейчас очень велик. В системе Академии градации такие: 89—120 р. — младший (и технический) сотрудник без степени, до 200 р. — младший со степенью, 400 р. — старший доктор, 500 р. — зав. сектором доктор. И началась «ловля счастья и чинов». Ажиотаж борьбы честолюбцев охватил науку не в меньшей степени, чем соревнование на производстве и состязания в спорте. Создавалась пирамида, по стенам которой ползли муравьи, а чаще трутни науки.

Кандидатскую диссертацию я защищал в 1947 г. Процедура тогда была сравнительно проста. Прежде всего надо было сдать «минимум», состоявший, как и сейчас, из трех частей: а) философия (еще бы!), б) язык (у нас два — иностранный и народов), в) специальность. Последняя часть постепенно упрощалась. Вместо четырех тем (три по периодам, четвертая по Европе, параллельная) позднее стало две темы и реферат по специальности, практически совпадавший с темой какого-либо раздела диссертации. Затем шеф подыскивал двух оппонентов (кандидата и доктора) из числа более или менее сведущих людей и, конечно, благожелательных к нему и диссертанту. Наконец, помещалось объявление в «Вечерке», где указывалось место защиты, оппоненты и число[1]. И начинался обряд посвящения, превращавшийся в спектакль по заранее известному плану (отзывы диссертант получал заранее).

Вся дальнейшая история с диссертационными требованиями — это судорожные попытки как-то ограничить «поток диссертаций» и бессилие сделать что-либо серьезное. Так, уже к 1950 г. стали требовать печатный автореферат диссертации. Затем возникло требование публикации «основных положений» диссертации в печати. И тут хитроумные диссертанты находили всевозможные способы, чтобы обойти рогатки. Что такое «основные положения»? Стали указывать одну — в лучшем случае две статьи, статьи, находящиеся «в печати», тезисы (ротапринт) студенческих и иных докладов. Ученые записки и другие периодические издания (скорее, скорее) стали заполняться статьями соискателей, которых (бедняг) жалели, холили, так сказать, растили кадры. Появились специальные «аспирантские» сборники (часто на ротапринтах), которые никто не читал. Поток рос и рос. Фабрика диссертаций работает без перерыва. Особенно по «актуальным» темам. Газеты время от времени разоблачают пройдох и жуликов, использующих этот источник обогащения. Но, увы! Есть спец. зал в Ленинке (диссертационный), полный читателями, которые списывают со страшной силой у своих предшественников. В самом деле, смешно: что значит неопубликованная диссертация — или хлам, или свидетельство безобразия (отсутствия возможности для издания), в обоих случаях для науки она пропадает. Кстати, мертвым грузом лежат и тысячи работ студентов, в которых содержится ценнейший материал. Не налажена даже публикация аннотаций или перечней защищенных дипломов. Тогда какого черта они защищаются?!

Для контроля над диссертационной игрой создана была так называемая Высшая аттестационная комиссия (ВАК). По идее, в ее состав (обновляемый каждые два года на треть) должны входить крупнейшие специалисты. На практике члены ВАК’а — так сказать, проверенные ученые-чиновники, которые должны бдить и предупреждать крамолу. Как правило, утверждаются все работы (иногда дело затягивается посылкой на дополнительную рецензию). Смешно, что иногда от имени «дополнительного» зависит судьба диссертанта, работа которого одобрена специалистами. Иногда автора приглашают в ВАК, чтоб он дал ответ на замечания дополнительного. Иногда заставляют переписать две-три страницы. Сейчас усилилось воздействие на неугодных диссертантов. Так, марьяжат вот уже много лет Тарновского, докторская диссертация которого (советская историография по империализму) является прекрасным и умным синтезом, написанным с твердых научных позиций. Марьяжат и Фроянова. Дело в том, что его диссертацией (конец 1973 г.) был в общем-то недоволен Лев (роль рабства в Киевской Руси и пр.). Громилы с истфака, конечно, этим воспользовались. Вот и тянется канитель без конца и предела.

Итак, система защит не оправдала себя и стала накладной государству. Отменить ее не в силах пока никто, ибо все начальники, от коих зависит решение вопроса (и прежде всего, специалисты в актуальной тематике), лично заинтересованы в ее существовании. Речь идет о прибытках для чиновников. Но все же усложнения для новоприбыльных растут. Так, теперь надо, чтоб оппоненты были не своего офиса. Для отзыва диссертация направляется в третье учреждение (так сказать, нейтральное), т.е. не туда, где выполнена работа, и не туда, где защищается. Но все это только декорум.

Диссертации защищаются аспирантами — очной и заочной аспирантур. Ранее некоторое время существовала докторантура. Прием 1942 г. дал Новосельского, Черепнина и Устюгова, прием 1956 г. — меня. Но потом эту фабрику по изготовлению профессоров закрыли. Об аспирантуре мне приходилось говорить (перенести сюда раздел из «Феод. Вотчины»[2]). Это — существенный фильтр. После Университета и других учебных заведений рекомендацию в аспирантуру дают очень немногим (а без нее не принимают), причем учитываются не только данные по академической линии, но и по общественной. Без подобной рекомендации можно пытаться поступить в аспирантуру после того, как отслужил три года. Но это уже становится невозможным для большинства ребят: появляются семьи, аспирантской стипендии не хватает, птенцы разлетаются по всей стране, подготовка (при неизвестном ранее результате) осложняется (все подзабылось). Требования велики: нужно не только знать учебник, а быть в курсе движения науки (хотя бы в общих чертах).

Правда, эти требования — часто лишь регулятор потока. Чаще всего заранее известно, кого возьмут (своих учеников, по звонку и т.п.). Но конечно, в принципе, для людей талантливых дверь (при всех анкетных данных) не закрыта. В феодалы теперь идут редко — ведь на кафедре в МГУ учат такие лбы, что к ним хорошие студенты не идут (к тому же лбы с институтом не связаны). Да и вообще феодализм трудное и бесперспективное дело. Поэтому аспиранты у нас за последние годы в целом очень слабые[3].

Существенным источником пополнения полчища паладинов является сравнительно недавно введенный (лет десять, что ли) институт прикрепления. По положению прикрепленным предоставляется право защиты диссертации и сдачи минимума. Это очень облегчает дело для тех, кто совмещает работу и подготовку диссертации. Так у меня защитился Женя Добрушкин, а сейчас будет защищаться Володька. «Прикреплена» и Наталья.

Совершенную нелепость устроили несколько лет тому назад, когда ограничили кандидатские диссертации размером в 180 стр. <…>, а докторские в 300 стр. Для гуманитарных дисциплин, где все дело в системе (и количестве) аргументов, это просто зарез. И что это вообще значит — мерить диссертацию «на пуды»? Нелепость, которая, однако, открыла дорогу халтурщикам (Так, А.М. Сахаров сразу же защитил докторскую на тему о дореволюционной историографии образования единого Русского государства, которая по объему меньше соответствующей главы в монографии Черепнина).

Задерживаются защиты часто чрезвычайными событиями (год с лишним не было защит после разделения нашего Института, год, пока не создали недавно новый состав экспертных комиссий и президиума ВАК). Или вот случай. А.Л. Литвин (из Казани) формально под руководством И.И. Минца, а фактически сам подготовил диссертацию (докторскую) по крестьянству Среднего Поволжья в Гражданскую войну. Началось обсуждение в МГПИ (там работал Минц). Алексей Львович собрал большой материал, напечатал много работ. Словом, монография у него получилась солидная. Сначала дело тормозил Щагин (друг-приятель А. Кузьмина) всякими придирками. Затем послали работу на рецензию В.П. Данилову. Тот волынил, но в конце концов сказал «добро». Приближалась защита. В.Б. Кобрин как-то звонит Литвину: «Тут сказано, что диссертацию послать в Ин. ист. Но оттуда оппонент. А в протоколе заседаний кафедры не указано, куда послать на рецензию. Что делать,куда послать? Что написать?». — «В Воронеж». И Кобрин переправляет Институт на Воронеж. Зав. кафедрой Бабурин протокол подписал. Приближался день защиты. Автореферат напечатан. День назначен. И вот кто-то замечает происшедшее: «Ага! Опять этот шахер-махер!». Защиту отменяют и потом более года снова ее не ставят (Бабурин боится — ведь формально он несет ответственность, а тут пенсионный возраст). В конце концов Литвин защитился, но, по-моему, до сих пор еще не утвержден.

Ареопаг, так сказать, решающий судьбы, быть или не быть посвященным в паладины, институт забавный. По идее в него должны входить видные ученые (у нас в Институте два Ученых совета, где есть феодалы: так называемый Малый, т.е. по истории досоветского общества, председатель — Л.Г. Бескровный, и Большой, общеинститутский. Защиты обычно происходят на Малом, на Большом только утверждаются решения малого. Фактически ученые советы формируются Директором, а последние годы при участии «верха». Произвол в выборе при соблюдении некоторого декора велик. Дело в том, что абстрактно всякие нежелательные казусы (голосование закрытое) возможны. Следовательно, их надо предотвратить. Я был в нескольких советах — в Малом (в позапрошлом году Бовыкин меня при очередной чистке вышвырнул), в Археологии (в период заигрывания со мной Рыбакова, когда вышло решение — чтоб в совете были ученые из нескольких смежных институтов). После Слова в 1964 г. он меня вышвырнул. Был я и в совете Архивного (там одно время позарез нужны были доктора, чтоб получить право на организацию защит). В связи с болезнью я все реже и реже посещал его. «Надобность» во мне к тому же прошла. Защита проходит обычно так. Присутствуют главным образом друзья и почитатели молодого таланта. Члены совета или дремлют, или находятся в кулуарах (некоторые успели еще заранее расписаться — «для кворума»[4] — и вообще не присутствуют). Длинно и нудно говорят и говорят. Кто-то и что-то. Слушают только самые дотошные. Оглашают «данные» о диссертанте, затем минут 20 вступительное слово, затем официальные оппоненты (которым диссертант может отвечать по отдельности или скопом), затем для приличия хорошо, чтоб выступил кто-нибудь из неофициальных (зачитывают и отзывы на реферат). Затем голосование. Обычно ранее дело заканчивалось пьянкой в ресторане или реже дома. В последние годы это стало считаться недопустимым, и эти пьянки стали потайными с ограниченным числом участников.

Я защищал кандидатскую диссертацию о своем дохлом Волоколамском монастыре в 1947 г. Оппонентами у меня были Новосельский и Черепнин. Народу набилось в маленький кабинет на Волхонке много — это была одна из первых диссертаций послевоенного поколения аспирантов. На кафедре я тряс бородою (положил ее на алтарь Купидона вскоре после защиты — так сказать, «расстригся» перед свадьбой). Все было ганц аккурат, включая и милый спор со Львом о том, какие — золотые или серебряные — печати были у грамоты кн. Ярослава Волоколамску (не дошедшей до нас).

Докторскую диссертацию я защищал в 1959 г. О злоключениях в связи с постановкой на защиту ее я уже писал. Трудно было и с оппонентами. Андреев умер. Новосельский, Насонов отказались. В итоге были Гудзий (которому я сам написал позитивную часть отзыва, Воронин и Шунков (последний куда-то уехал, оставил, как полагалось, отзыв, а дополнительно выступал Сальников). Защита была в большом зале Комакадемии. Народищу была уйма (в том числе, студентов, друзей и пр.). Много было и будущих соискателей — защита была одной из первых для поколения ученых после 1934 г. Выступали и неофициальные оппоненты — С.А. Покровский и Ю. Сальников (вскоре умерший от кровоизлияния в легкие, молодой и шустрый правовед). Ход защиты мои друзья записали на пленку, но она, кажется, погибла у Сережи во время его увлечения бит-музыкой. Дело кончилось большущим празднеством в «Праге».

Провалов диссертаций на моих глазах не происходило (хотя в редчайших случаях они были). В одном случае я даже явился спасителем диссертанта. Речь идет о докторской диссертации Кабузана по росту народонаселения в России (XVIII—XIX вв.). Этот ученик В.К. Яцунского из Архивного отличался упорством, трудолюбием и увлеченностью своим делом. Но вообще-то он был к тому же парень шустрый, хотя и не очень склонный к построениям. Так, для Луки Гапоненко он изготовил всю статистику в его докторской. В ведомстве Бескровного он был незаменим для написания работы по населению Дальнего Востока. Для членов Ученого совета (главным образом «капиталистов») работа Кабузана показалась плохой, так как содержала огромное количество таблиц и минимум мыслей. Я подумал: хорошо ли это или плохо для подобного рода работы. Если б автор стал мудрствовать, то возникла бы реальная опасность, что все фактические данные были бы перевернуты с ног на голову. Поэтому я решил, что уже тот труд, который заложен автором в собирание, выявление и систематизацию, достоин поощрения, и проголосовал «за». При подсчете голосов выяснилось, что мой голос был решающим (необходимо 2/3 от состава членов совета). В общем же, когда мне диссертант не симпатичен, я предпочитаю не приходить на заседание, но не голосовать «по злобе». Словом, я в эту игру не играю (так было с Мордовиной, Станиславским, Кучкиным). И уж, конечно, я никогда не слушаю всю эту скучную ахинею, которую несут во время защиты, предпочитая проголосовать «до» защиты или проводить время в кулуарах. Спектакли с плохими исполнителями не для меня.

Чуть ли не единственный случай, когда я проголосовал против, причем с открытым сердцем, почти не скрывая этого от диссертанта, относится к защите Шмидта. Этот бездельник и халтурщик представил в качестве докторской совокупность своих избранных статей («Изыскания») по истории России XVI в., в значительной части совпадавших с темой кандидатской диссертации. Дело было в 1965 г. незадолго до смерти Тихомирова. Тот ему обеспечил оппонентов (маразматик Арциховский, который заявил: «У нас не было книги до XVI в., теперь она есть», и др.) Выступать против на заседании я не мог (дело «Слова» на время закрыло мне рот).

Сам я выступал оппонентом раз тридцать (семнадцать раз из них по докторским). В последние годы я, собственно, даже не мог ездить, ограничиваясь отзывами (Батура, Копанев, Фроянов). Качество оппонируемых работ было разное, причины, по которым я выступал, — тоже (иногда — просто неудобно было отказать соискателю или его шефу). Качество отзывов у меня тоже было различным. Конечно, большое место занимало славословие (иначе бы могли «завалить» диссертацию — присутствовавшие моржи часто не понимали, в чем дело, а всякую критику воспринимали как сигнал к голосованию черными шарами). Но из некоторых отзывов получались в конце концов рецензии (Леонтьев, Горский, Панеях, Янин), статьи (Спасский) или даже комплекс работ (Соколова).

Лучшими из диссертаций, по которым я выступал, — докторские работы Спасского, Янина, Копанева, Панеяха. Серьезные докторские работы защищали Соколов о песнях про Ивана Грозного и Мордухович о Крижаниче. Превосходна была кандидатская диссертация В.Б. Кобрина по составу опричников, а также кандидатские Л.В. Алексеева о Полоцкой земле, добротные, хотя и рангом ниже, кандидатские Горского, Леонтьева, Буганова, Покровского.

Под моим началом защитили кандидатские диссертации человек пятнадцать (а Каштанов, он был первым кандидатом у меня в 1958 г., и докторскую). Девять из них выросли из дипломов. Те, кто пришел ко мне со стороны, оказались и наименее верными учениками. Среди них Я.Н. Щапов, затем Юрочка Лимонов. Отошла от меня и Колычева. Никак не может защититься Рябошапка о Тявзинском договоре 1595 г. (особенно в связи с казусом, о котором уже шла речь). Только Н.П. Воскобойникова, великая труженица, продолжает сохранять хотя бы в новогодних письмах и встречах доброе отношение (она работает в ЦГАДА).

Другие защитившие меня ученики оказались достойными людьми, любящими науку (Е.М. Добрушкин, С.М. Каштанов, Ю. Рыков, Е.П. Маматова, В.Н. Автократов, М.Е. Бычкова, К.Г. Межова, Л.И. Ивина), только Э.Г. Чумаченко стала халтурщицей.

Думаю, что и другие мои ученики также так или иначе будут включены в орден паладинов исторической науки.

Примечания