Сторонники мира

В период между 1948 и 1949 гг. на мир опустился глубокий мрак «холодной войны», начались годы, полные страха. Два противоборствующих блока стран сформировались по обе стороны рубежа, на котором остановились армии в Европе в конце второй мировой войны: один союз примыкал к Соединенным Штатам, другой возник вокруг Советского Союза. Между ними установились отношения, которые, согласно определению советского маршала Соколовского, представляли собой «промежуточное состояние между миром и войной... от которого лишь один шаг до вооруженного столкновения»[1].

Среди правительственных деятелей и в общественном мнении обеих этих групп стран укоренилось глубокое взаимное недоверие, которое заставляло видеть лишь пагубные намерения в любом действии противника. Две ведущие державы обеих группировок обладали атомным оружием, хотя продолжал существовать в этом отношении значительный дисбаланс в пользу США. Новая, еще более ужасная гонка вооружений началась в то время, когда в Европе еще не были залечены раны только что закончившейся войны: в январе 1950 г. американский президент Трумэн решил приступить к созданию ядерного оружия, гораздо более смертоносного, чем то, какое было использовано в Хиросиме, — водородной бомбы[2].

С подписанием договоров об Атлантическом пакте и созданием Федеративной Республики Германии в западной части этой страны последняя несбывшаяся надежда нацистских главарей и всех наиболее консервативных сил Европы стала все же реальностью. Союзы эпохи антифашистской борьбы распались. Соединенные Штаты готовились объединиться с немцами и перевооружить их для борьбы против Советского Союза, несмотря на некоторое, довольно слабое сопротивление англичан и французов. (Нечто в этом роде происходило и на Дальнем Востоке, в Японии.) Эта новая угроза страшила не только русских — она толкала и другие народы Восточной Европы, особенно чехов и поляков, накрепко объединиться с СССР, который был единственной силой, способной защитить их от нового наступления возрожденной Германии.

«Холодная война» стала школой фанатизма, который затемнял рассудок и притуплял способность к здравым суждениям. Мы знаем, какие тяжелые деформации, связанные со сталинизмом, это вызвало в СССР и на Востоке Европы. Но пагубных последствий не избежали и другая часть мира, где международная политика виделась тогда лишь в категориях апокалипсического и манихейского столкнове-ния сил добра и зла, «свободного мира» и «мира рабства». На страны, которые стремились остаться нейтральными в этом противоборстве, смотрели с подозрением. Коммунистическое движение рассматривалось /364/ не как политическое течение, а как «мировой заговор», с которым необходимо бороться любыми средствами. Папа римский провозгласил отлучение от церкви всех католиков, которые оказывали этому движению хоть какое-нибудь содействие. 14 июня 1948 г. на Пальмиро Тольятти было совершено покушение, когда он выходил из парламента. Он был тяжело ранен[I]. Франкистская Испания расценивалась теперь не как последний болезнетворный очаг, оставшийся в Европе от фашизма, а как союзник, которым нельзя пренебрегать в новом крестовом походе. Воевавшие там добровольцы во время гражданской войны попали в проскрипционные списки даже в Америке наряду с теми, кто в прошлом участвовал с коммунистами, пусть очень давно, в антифашистской борьбе. В 1948 г. появились первые признаки кампании доносов и «охоты на ведьм» в кругах интеллектуалов и среди чиновников государственной администрации, которая стала затем печально знаменитой под названием «маккартизм» (по имени сенатора Маккарти, ее главного действующего лица).

Фанатизм питался страхом. «Я убежден, что Сталин не хотел войны», — написал позднее Эренбург, высказав то глубокое суждение, с которым еще и сегодня, в свете всех известных исторических фактов, должно согласиться; и все же, добавляет писатель, «его имя повергало в ужас не только буржуазию, но также и крестьян, интеллигентов и даже многих рабочих Западной Европы»[3]. Экспорт сталинизма в Восточную Европу внес немалый вклад в усиление этих опасений. С другой стороны, в Соединенных Штатах были такие деятели, которые прямо и открыто призывали к нанесению превентивного удара по СССР.

Эту позицию, правда, не разделяли наиболее ответственные круги в правительстве Трумэна, которые также не хотели войны. Но они не желали тем не менее и мира. Их политика заключалась в стремлении постоянно оказывать военное и экономическое давление на СССР и его союзников, которое бы вызвало взрыв противоречий между ними, позволило бы вновь изолировать Советы и привело бы в конце концов к кризису саму внутреннюю систему СССР. С противоположного берега Атлантики Москва не слышала ни одного дружественного голоса: отсюда та тревога, которая была широко распространена и которую искренне разделяли как верхи общества, так и народ. Кольцо военных баз, с которых могли подняться в воздух атомные бомбардировщики, сжималось вдоль всей границы СССР и социалистического лагеря.

Против всех этих господствующих тенденций выступило пацифистское движение, которое самоорганизовывалось во всем мире и главными /365/ вдохновителями которого были коммунисты. Первые свои шаги это движение сделало в 1948 г.; инициаторами выступили поляки, после некоторого колебания Москва их поддержала[4]. Во Вроцлаве, который еще лежал в руинах, в августе этого года собрались на конгресс в защиту мира представители интеллигенции из различных стран обоих лагерей. Большинство присутствовавших составляли коммунисты, но там были и многие ведущие деятели мировой культуры — антифашисты, чье участие придало конференции особое значение и обеспечило ее успех. Дальнейшее развитие эта инициатива получила следующей весной в Париже, где состоялся Всемирный конгресс сторонников мира. В многочисленных выступлениях звучал призыв «не просить мира у сторонников войны, а ...заставить их принять его»[5]; используя такую формулировку, коммунисты, которые составляли основную массу участников движения, старались провести различие между своими действиями и более традиционными формами «буржуазного пацифизма».

Инициатива, получившая огромный резонанс, была предпринята годом позже (в марте 1950 г.), хотя по своему характеру она была весьма сходной с тем, что делали классические пацифисты: это была начатая в Стокгольме грандиозная всемирная кампания по сбору подписей под воззванием, в котором содержался призыв к запрещению атомного оружия, и любое правительство, первым его применившее, объявлялось «военным преступником». Сбор подписей принял массовый характер. Можно допустить, что организаторы кампании несколько преувеличили количество подписей, поставленных под воззванием в разных частях мира, назвав цифру 500 млн. Но в любом случае это была энергичная реакция общественного мнения на нависшую угрозу ядерной войны. Американское правительство было явно озабочено этими событиями; впоследствии Генри Киссинджер, мало симпатизировавший целям этой кампании, признавал ее значительность[6].

Интуиция не обманула Сталина, когда в ответе на речь Черчилля в Фултоне он говорил, что вовлечь миллионы «простых людей» в новую мировую войну будет нелегким делом; он и позднее настойчиво повторял это свое суждение несколько раз[7]. На первом учредительном заседании Коминформа Жданов и Маленков говорили, используя формулировку, которой суждено было стать знаменитой, что СССР желает «на долгое время» обеспечить «сосуществование двух систем, капитализма и социализма»[8]. Вся советская пропаганда, внутренняя и внешняя, была направлена на утверждение необходимости «сохранения мира». Была ли эта настойчивость, столь досаждавшая американцам, отражением стратегической слабости СССР в сравнении с его новым противником? Возможно. Но она отвечала наиболее глубинным чувствам советского народа и стала новой основой единения страны и ее правительства. Как в свое время нацистская агрессия 1941 г. была для народа СССР своего рода спорадической вспышкой яростной стихии, сродни природному бедствию, /366/ так и «холодая война» в глазах советских людей, каковы бы ни были объяснения причин событий, исходившие от руководителей страны, имела аналогичный характер иррационального катаклизма, которому трудно найти объяснение. Любые жертвы были принесены ради того, чтобы не допустить новой войны. Обычно граждане СССР, кто бы они ни были и к кому бы они ни обращались, говорили: «Все, что угодно, лишь бы не было войны»[9]. Эта коллективная психология была далеко не второстепенным компонентом той постоянной твердой поддержки, которую страна оказывала своему правительству, была она также и важной причиной устойчивости сталинского мифа.

Среди «борцов за мир» были СССР и коммунистические партии, входившие в Коминформ. Суслов намеренно подчеркивал это в своем выступлении на третьем, и последнем совещании Информационного бюро[10]. Как и в аналогичных событиях 30-х гг., отпечаток действий именно коммунистических партий был слишком явным[11]. Это ограничивало эффективность различных инициатив, которые часто не оказывали воздействия на людей вне круга явно сочувствующих движению или его прямых участников, в то время как пацифистские настроения в общественном мнении были распространены значительно шире. Все же в эти годы прямой конфронтации движение за мир являлось той сферой, в которой коммунисты продолжали поддерживать отношения с политическими течениями другой ориентации: в этой области их международная деятельность большей степени напоминала политику союзов прошлой антифашистской борьбы. Это было именно то, чем Коминформ не являлся: подлинная международная организация, она не ограничивала своей деятельности, кроме всего прочего, только европейскими странами. В его рамках коммунисты работали вместе с представителями пробуждающихся континентов — Азии, Африки, Латинской Америки.

Даже эти основные черты движения показывают его очевидную противоположность многим другим аспектам внутренней и внешней сталинской политики. На первой встрече его участников во Вроцлаве советский представитель Фадеев все же произнес речь, пропитанную типичным духом и мотивами «ждановщины»[12]. Для выступления на конгрессе в Париже Эренбург выбрал противоположный подход: он подготовил текст, где содержалось изложение его гуманистической концепции, которую могли разделить все те, к кому он собирался обратиться. Но эта речь оказалась настолько спорной, что когда он попытался получить ее одобрение в СССР, то цензоры ни за что не хотели дать согласие на его выступление с этим заявлением; изумление вызвал тот факт, что выступить ему разрешил сам Сталин, найдя его речь прекрасной для той аудитории[13]. Взяв на себя роль борцов за мир, коммунисты Востока и Запада должны были искать сотрудничества со всеми течениями пацифистов, но им мешала необходимость подвергать остракизму югославов, отлученных даже от этой совместной работы; препятствием являлась /367/ и необходимость в обязательном порядке присоединяться к указаниям Коминформа и поддерживать те или иные инициативы советской дипломатии.

Сталин и Мао

Основным театром действий «холодной войны» с самого начала стала Европа. Однако в период 1948–1949 гг. арена столкновения расширилась, возник совершенно новый фактор, который быстро изменил все соотношение сил в мире: это была победа китайских коммунистов в гражданской войне, которую они вели более 20 лет с Гоминьданом Чан Кайши. Советская политика не могла не испытать глубокого воздействия со стороны этих событий.

Отношения сталинского СССР с китайскими коммунистами во второй половине 40-х гг. представляют собой важную страницу истории, однако знания наши по этому вопросу остаются недостаточными. Значительная часть событий скрыта от нас дымовой завесой последующей полемики между двумя странами. Это не может заставить нас отказаться от освещения того, что к настоящему времени удалось установить.

В конце второй мировой войны доминирующим фактором положения на азиатском Дальнем Востоке было массированное присутствие Соединенных Штатов. Оно было предопределено той решающей ролью, какую играла эта держава в войне на Тихом океане и в разгроме Японии. Все — Советский Союз, китайцы, англичане и другие европейцы, — имеющие колониальные интересы в Азии, должны были отдавать себе в этом отчет. Не было это секретом и для Мао и Чана, вождей противоборствующих в Китае сил, которые продолжали враждовать даже тогда, когда они выступали против общего врага, ведя борьбу с японскими агрессорами[14]. Американцы, несмотря на свою поддержку Чан Кайши, стремились включить коммунистов в одну общую коалицию с их противником, где они были бы обязаны принять на себя роль меньшинства. В этом направлении развивалась и советская политика. СССР сознавал, что он не в состоянии играть в этом районе мира первую партию.

Нам известно, что Сталин говорил это американцам в ходе переговоров в годы войны. Он признавал, что среди великих держан лишь одна имеет достаточно возможностей получить преобладающий вес в Китае, и это — Соединенные Штаты. Только они в состоянии также оказать этой стране необходимую экономическую и техническую помощь. Сталин считал, что гражданская война должна завершиться созданием нового Китая. Он полагал, что среди всех лидеров борьбы только Чан сохранит способность разрешить эти задачи, поскольку он обладает самыми большими силами. Сталин плохо знал руководителей коммунистов, контакты с которыми в те времена были ограничены. Но, по его мнению, никто из них не был способен реализовать подобное предприятие. Поэтому он поддерживал /368/ намерение возродить коалиционное правительство. При этом Сталин предпочитал, чтобы занимались этим делом американцы. Когда его спросили, не хотел ли бы он участвовать в посреднической миссии, он ответил: «Нет», так как, по его словам, нет уверенности, что китайские коммунисты примут те или иные его возможные предложения, и это может поставить его в ложное положение. Сталин полагал, что взаимная ненависть и недоверие между Чаном и Мао являются основным препятствием к соглашению. Что же касается борьбы, во главе которой находились коммунисты, то, по его мнению, она не имела ни социалистической, ни советской направленности. Это было скорее всего демократическое движение радикального типа (для Сталина это было равнозначно понятию «крестьянское движение»); Чан рассматривался как его противник[15]. В другом разговоре Молотов высказался еще более грубо: борьба эта, по его мнению, представляла собой прежде всего восстание голодных, обнищавших масс, она может постепенно стихнуть, если в какой-то момент произойдет улучшение условий их жизни[16].

Мы не можем исключить того, что в этих утверждениях была большая доза дипломатических уловок. Но и при этой оговорке все это, как представляется, показывает, пусть и приблизительно, каково было превалирующее отношение высших советских руководителей к событиям в Китае. Контакты с Яньанью, столицей Мао, действительно были довольно слабыми на протяжении всех лет войны. Кампания за укрепление автономии от Москвы в области идеологии и политики, которая велась в эти самые годы в компартии Китая, встречала наибольшее сопротивление со стороны Ван Мина. Он был тем руководителем партии, которого лучше всего знали в СССР и в кругах Коминтерна[17]. Если хоть какая-то часть дневника человека, который был в период войны представителем Интернационала в Яньани, соответствует его подлинным докладам в Москву (а этот дневник был опубликован в препарированном и переработанном виде в недавнее время), то чему удивляться, что Сталин и его сотрудники питали весьма мало иллюзий в отношении Мао и его политической ориентации; в изданном документе есть страницы, несущие отпечаток подозрительности и прямо-таки враждебности. Там прямо говорится о вполне определенном «недоверии» Москвы в отношении Мао[18].

Установлено твердо, что Сталин в августе 1945 г., примерно в то самое время, когда СССР заключил договор с националистическим Китаем, советовал китайским коммунистам найти возможность для компромисса с Чан Кайши. Этот совет был дан в Москве китайским руководителям Лю Шаоци и Гао Гану; возможно, аналогичное мнение было доведено до китайских деятелей и ранее. По этому поводу все источники совершенно единодушны. Это признавал в свое время и Сталин; кроме того, советская печать именно в таком духе высказывалась в тот период[19]. Мао вспоминал об этом через несколько лет, утверждая полемически, что «Сталин был против нашей /369/ революции и против того, чтобы мы брали власть»[20]. Все это признается даже советскими историками, которые, однако, трактуют это пожелание исходя из неравенства сил и сохранявшегося преимущества Чан Кайши, как мудрый совет Сталина, как оправданное политическое отступление временного тактического характера. Оно было-де необходимо коммунистам для укрепления своих позиций, завоеванных в период антияпонской войны[21].

Сталин, однако, этим не ограничился. Он завязал с китайскими коммунистами крепкие связи и тайно их поддерживал. Войдя в Маньчжурию, советские войска и их командование наладили тесное сотрудничество с армией Мао и передали ему занятые ими территории для превращения их в освобожденные районы еще до вывода Советской Армии весной 1946 г. До этого момента здесь, в областях, где наиболее твердым и продолжительным было господство японцев, ни коммунисты, ни националисты из Гоминьдана не имели серьезных позиций. Как те, так и другие просили СССР, хотя и по противоположным мотивам, по возможности не спешить с выводом войск[22].

Советский Союз вывез из Маньчжурии в качестве военной добычи часть промышленных предприятий, принадлежавших японцам, что не понравилось ни коммунистам, ни Гоминьдану[23]. Советский Союз передал народно-освободительной армии Китая значительное количество японского вооружения; в советских источниках говорится о 3700 артиллерийских орудиях, 600 бронемашинах, 860 самолетах, 12 тыс. пулеметов и около 700 складах амуниции различного рода[24]. В то же время СССР не дал разрешения частям Чан Кайши использовать портовое оборудование в Дальнем и Порт-Артуре, которые были переданы под советский контроль по Ялтинскому соглашению. Когда войска Гоминьдана, переброшенные по воздуху американцами, появились в Маньчжурии, они обнаружили, что коммунисты их опередили: гоминьдановцам удалось занять лишь крупные города, да и то не все. Эти свидетельства, поступившие из советских источников в самые последние годы, находят подтверждение в американских документах, а также в рассказах других очевидцев событий того времени[25]. Маньчжурия с этого времени превратилась если и не и основную базу коммунистов, как это утверждают советские историки, то, во всяком случае, в одну из наиболее важных областей, находящихся под их контролем. При этом с тыла их защищала советская граница. Через своих представителей в Маньчжурии Москва поддерживала с коммунистами связи, которые становились все более тесными. Не вступая открыто в споры со Сталиным, Мао вел свою линию. Ни он, ни Чан Кайши в действительности не желали компромисса; Чан еще меньше стремился к нему, чем Мао, так как он был уверен в своей возможности одержать победу над коммунистами при поддержке Соединенных Штатов. Переговоры между коммунистами и Гоминьданом, проводимые при посредничестве американцем, возобновлялись несколько раз и вновь прерывались; их результатом в конце концов стал лишь ряд частичных соглашений, оставшихся /370/ на бумаге. Периоды неустойчивого мира сменялись новыми столкновениями, и так продолжалось до марта 1947 г., когда Чан Кайши почувствовал себя достаточно сильным для возобновления гражданской войны в широком масштабе. Американское посредничество потерпело неудачу как в силу того, что в США не смогли понять глубоких коренных причин китайской революции, так и в результате общей антикоммунистической ориентации политики Вашингтона, которая заставляла американских деятелей щедро снабжать оружием и материальными средствами правительство Гоминьдана, правительство, которое было обречено на гибель.

Вначале ход войны, казалось, складывался благоприятно для Чан Кайши: его части заняли даже Яньань, которая имела для коммунистов значение опорной базы[26]. Эти успехи, имевшие больше значение эффектного зрелища, чем военного достижения, породили всевозрастающее проникновение руководимых Мао сил в бескрайнее море китайской деревни. Во второй половине 1947 г. стратегическая инициатива перешла в руки коммунистов. В следующем году они начали осуществлять широкомасштабные военные операции, кульминацией которых явилось завоевание Пекина и освобождение всего Китая к северу от Яньцзы. Весной 1949 г. началась заключительная стадия войны, в ходе которой армии коммунистов форсировали реку большими силами и устремились к югу, изгоняя гоминьдановцев со всей территории страны. Со своими последними сторонниками Чан Кайши укрылся на острове Тайвань (Формоза). 1 октября 1949 г. Мао объявил в Пекине о рождении Китайской Народной Республики.

В 1947 г. Сталин, в свою очередь, понял, что его прежние оценки положения в Китае были ошибочными, или, как выразился Мао, «он осознал, что совершил немалые ошибки»[27]. В апреле этого года он еще относил Китай к числу рынков, открытых для американского капитала, но в феврале следующего года понял, что китайские коммунисты имели свои основания не следовать его советам[28]. В то же аремя тяжелые последствия распада антифашистской коалиции стали сказываться и на Дальнем Востоке. В Японии американцы делали все, что хотели, обращая мало внимания на соображения других держав-победительниц и, уж во всяком случае, на пожелания Советского Союза. Многочисленные военные базы, созданные на Тихом океане японцами, были переданы в руки американских вооруженных сил, действующих так, словно они намеревались превратить этот океан в своего рода «американское озеро», по меткому определению сути их политики[29]. С появлением атомной бомбы и обострением отношений между Москвой и Вашингтоном эти передовые позиции американской авиации и флота, приближенные к границам СССР, стали источником непосредственной опасности для него; тем большее значение приобретал в глазах советских руководителей нарастающий в Китае крах американских марионеток.

Постепенно, по мере приближения победы, прояснялась также /371/ внешнеполитическая ориентация Мао и китайских коммунистов. Их попытки завязать диалог с Вашингтоном были отвергнуты. Мы не можем утверждать ничего определенного о том, что, когда и думал ли вообще Мао о возможности занять нейтральную позицию в «холодной войне» между СССР и США, как это утверждают некоторые советские авторы[30]. Если он когда-либо и лелеял подобные мысли[II], то всевозрастающая враждебность со стороны американцев к китайской революции должна была подтолкнуть его к поискам союза с Москвой, независимо от состояния тех традиционных связей, более или менее крепких, которые существовали уже между партиями двух стран. Была и вторая причина, требующая сделать именно такой выбор. Китайские революционеры, действовавшие в течение многих лет в сельских зонах, которые и являлись их естественной средой, были теперь серьезно обеспокоены вставшей перед ними задачей управления огромными городами с их интеллигенцией и промышленностью. Городские центры были захвачены ими на последнем этапе войны. Стремительность катастрофы, постигшей их врага, заставила китайских коммунистов занять основные города поспешнее, чем хотелось этого (если верить некоторым источникам) ряду их руководителей. Эта новая трудная проблема также стимулировала их желание обратиться к единственному опыту, который был бы для них полезен и приемлем, — к опыту Советского Союза[31].

В конце июня 1949 г. Мао провозгласил: «Мы присоединяемся к антиимпериалистическому лагерю, возглавляемому Советским Союзом, и только к нему мы можем обратиться, чтобы получить дружескую и естественную помощь». «Коммунистическая партия Советского Союза является нашим лучшим учителем, и на ее опыте нам надо учиться»[32]. В тот же период Сталин в Москве, принимая руководителей китайских коммунистов, провозгласил тост за то, чтобы Китай «в будущем превзошел СССР»[33]. Согласие, таким образом, установилось[III]. В течение всего этого года контакты между двумя партиями становились все более тесными. Важные переговоры велись летом накануне победы Мао. Уже тогда был согласован приезд в Китай первой группы советских советников в составе 250 человек: их участие было необходимо прежде всего для организации министерств центрального народного правительства, которые могли /372/ бы руководить экономической политикой и заставить работать крупные заводы[34]. СССР признал официально Китайскую Народную Республику на следующий день после ее основания.

Договор о союзе

Победа китайской революции радикально изменила ситуацию в Азии: впервые после 1911 г. Китай вновь стал единым государством, и совершить это смогли коммунисты. Это дало мощный импульс борьбе на континенте за национальное освобождение. Вьетнамцы, которые сражались против французов под руководством Хо Ши Мина и его коммунистической партии, не были более изолированы; освобожденные ими зоны в Северном Индокитае теперь имели общую границу с миром, симпатизирующим их борьбе, миром, который простирался до самой Восточной Европы. Их правительство, находящееся в условиях партизанского подполья, было признано в начале 50-х гг. как новым Китаем, так и СССР. Развернулся кризис всей старой колониальной политики европейских держав. Независимость, завоеванная Индией, становилась еще более важным фактором, хотя в Москве и в коммунистическом движении в целом еще не до конца оценили значение этого события[35]. Американский категорический антикоммунизм, породнившийся с колониализмом, переживал свое наиболее тяжелое поражение. Для СССР явилось огромным облегчением, что внезапно Азия оказалась его важнейшим союзником.

Когда Мао приехал в Москву 16 декабря 1949 г., переговоры, которые предстояло вести, были отнюдь не легкими. Сталин оказался лицом к лицу с человеком, о котором ему много говорили, отзываясь не всегда похвально, но которого он никогда не встречал ранее: это был представитель страны, культура которой фундаментально отличалась от его собственной; руководитель революции, которая была осуществлена под лозунгами, позаимствованными из той же самой доктрины, но которая была во многих своих аспектах чрезвычайно далека от русской революции, даже если их развитие часто оказывало влияние друг на друга и переплеталось. Мао никогда не входил в органы Коминтерна и не бывал никогда в Москве; болee того, он никогда не выезжал до того из Китая. Сталин столкнулся на этот раз с вождем коммунистов, который в отличие от почти всех других не имел по отношению к нему никакого комплекса ученика, обращающегося к учителю, что бы там Мао ни говорил в своих речах. Однако этот незнакомый ему китаец искренне восхищался им прежде всего потому, что Сталин сумел добиться того, что Мао считал обязанным совершить в Китае. Сталин руководил созданием могущественного государства, исходя при этом из своих собственных идей и критериев, а не из толкования классических трудов великих предшественников, будь то Маркс или Ленин, на которых он ссылался. И это восхищение со стороны Мао не уменьшалось /373/ ни при каких обстоятельствах, даже тогда, когда миф о Сталине был развеян[36].

В Москве Мао играл роль самого выдающегося гостя на торжественном собрании, посвященном пышному празднованию 70-летия Сталина, где присутствовали также и другие руководители коммунистов, прибывшие по этому случаю в советскую столицу. Он взял слово для того, чтобы «приветствовать то единство рабочего класса всего мира, никогда не осуществлявшееся ранее, которое реализовано под руководством товарища Сталина»[37]. После этого дня Мао вынужден был еще надолго задержаться в советской столице, куда к нему прибыл Чжоу Эньлай: прошло два месяца с момента приезда до того, как он сумел заключить соглашение со Сталиным.

Два месяца — это много даже для самых трудных переговоров. Вероятно, они не были заполнены только дискуссиями. Сталин имел весьма своеобразную манеру обращаться с гостями. Случалось, что им приходилось в течение многих дней ожидать приглашения, а затем их внезапно приглашали к нему[38]. Можно предположить, что такая система служила ему для того, чтобы лучше изучить своих оппонентов. Когда же Сталин считал это необходимым, он умел очаровывать даже наиболее искушенных визитеров своим предупредительным вниманием[39]; для Мао он сделал то, чего никогда не делал, — явился лично на прием, посвященный китайской делегации, в гостиницу «Метрополь»[40]. Переговоры тем не менее были долгими и трудными. Мао их описывал так: «Мы использовали две тактики: первая заключалась в том, чтобы вести обсуждение тогда, когда другая сторона вносила предложения, с которыми мы не были согласны, вторая определялась тем, что мы принимали их предложения, если они продолжали настаивать»[41]. Другими словами, это были тяжелые переговоры, в ходе которых китайцы сохраняли твердость своих позиций до последней возможности, отказываясь от дальнейшего сопротивления лишь в случае прямой угрозы разрыва.

От Мао мы узнали и то, какие пункты вызывали разногласия: железные дороги в Маньчжурии, которые на основе Ялтинских соглашений были превращены в совместное советско-китайское владение; смешанные предприятия, то есть общества с совместным капиталом, которые Сталин хотел учредить по примеру того, что было сделано в ряде стран Восточной Европы; границы, то есть, возможно, советские базы, полученные СССР в Порт-Артуре и Дальнем (из этого рассказа отнюдь не явствует с определенностью, выдвигал ли уже тогда Мао территориальные претензии, которым суждено было стать причиной конфликта между двумя странами во второй половине 60-х гг.)[42]. Сталин проявил определенные колебания в выборе ответа на китайское предложение заключить прямой открытый союз.

Однако все это дело завершилось 14 февраля 1950 г. подписанием договора, который обязывал оба правительства бороться против любой /374/ угрозы агрессии со стороны Японии или «любого другого государства, которое прямо или косвенно объединилось бы с Японией»; даже в том случае, если агрессия будет предпринята против одной из двух стран, они обязывались предоставлять друг другу любую помощь, включая военную, для ее отражения. В соответствии с этим же документом Китай и СССР устанавливали тесное экономическое сотрудничество. Для начала Москва предоставила Китаю кредит в размере 300 миллионов долларов под один процент в год; цифра была умеренной, но с учетом возможностей СССР совсем немалой. Железные дороги и база Порт-Артур должны были быть возвращены Китаю в 1952 г., порт Дальний — в 1950 г. Несмотря на китайское сопротивление, ряд смешанных обществ был учрежден в последующие месяцы для поиска и разработки месторождений нефти и редких металлов, а также для управления тремя воздушными линиями, связавшими Пекин с советскими городами Алма-Атой, Иркутском и Читой[43].

Сталин подозревал в Мао нового Тито, или, лучше сказать, таково былo впечатление Мао, вынесенное им из общения со Сталиным, которое ему вспоминалось и много лет спустя[44]. Китайские руководители повели себя достаточно ловко, чтобы рассеять это возможное недоверие. В своих письмах они признавали за СССР право на первенство и на роль главы «антиимпериалистического фронта». Начиная с конца 1948 г., как только Мао сделал свой выбор лагеря, китайцы заняли вполне определенную позицию и в столкновении между Москвой и Белградом, приняв советские тезисы и, следовательно, осуждение Югославии, провозглашенное Коминформом. Они не вступили в Коминформ, но нам в действительности неизвестно, делалось ли когда-либо такое предложение. Основные китайские руководители, сам Мао, Лю Шаоци и Чжу Дэ, написали тем не менее ряд статей для газеты Коминформа и согласились на ее распространение в Китае на китайском языке в количестве 100 тыс. экземпляров[45]. В конце 1950 г., когда Сталин предложил Тольятти стать секретарем организации, последний его спросил, присоединятся ли к Коминформу и китайцы. Сталин ответил отрицательно, пояснив, что китайцы предпочитают оставаться вне его; казалось, однако, что он подыскивал подходящее объяснение для такого решения, ссылаясь на специфическую роль, которую Китай призван играть в Азии[46].

Корейская война

Новый фактор глубоко повлиял, однако, на отношения между двумя великими державами: корейский конфликт, который стал кульминационным моментом в «холодной войне», когда она непосредственно угрожала перерасти в войну «горячую» и всеобщую. Корея в течение сорока лет находилась под японским господством. Советские и американские войска вошли туда в 1945 г. без боя и разместились /375/ там, заняв соответственно позиции к северу и югу от 38-й параллели. Линия эта была избрана без какого-либо политическо смысла, только лишь с целью провести демаркационный рубеж между двумя армиями примерно посередине полуострова. Соглашения, заключенные в Ялте и в Потсдаме, предусматривали все же, что Корея останется единой: американцы высказывались за то, чтобы страна была поставлена на некоторое время под международную опеку, но позднее возобладало советское мнение о необходимости немедленного провозглашения независимости. Нарастающее противоборство между двумя державами воспрепятствовало, однако, реализации всего проекта. Американцы не доверяли первым органам самоуправления, возникшим в стране. Они в конце концов в 1948 г. создали на Юге администрацию по своему выбору, то же самое сделано было затем и Советским Союзом. Перед тем как уйти с Севера страны, Советский Союз вверил правление конкурирующей администрации, возглавляемой коммунистом Ким Ир Сеном. Каждое из двух корейских правительств, которые были снабжены их покровителями небольшими армиями, провозгласило свою юрисдикцию над всей страной в целом.

Многие аспекты истории корейской войны до сих пор остаются покрытыми тайной, в том числе и многие обстоятельства ее начала. Разделение страны было несправедливым. В те годы, когда повсюду в Азии утверждался национализм, стремление к единству было широко распространено среди корейского населения. Оба правительства готовились поэтому к борьбе за уничтожение соперника, если потребуется, то и вооруженной силой. Более слабым было правительство Юга, искусственно созданное американцами; правительство же Севера оказалось способным на выдвижение определенных радикальных инициатив, среди которых была и широкая аграрная реформа. Враждебность крайне обострилась после 25 июня 1950 г. Официальные описания событий различными сторонами и по истечении стольких лет остаются столь же диаметрально противоположными, каковыми они были и в первый острый момент. Одни утверждают, что наступление началось с Севера, другие заявляют, что это был ответ на первоначальную атаку с Юга. Документы, которые могли бы пролить свет на закулисную сторону дела, до настоящего времени не опубликованы. Советские и китайские источники хранят молчание. Американцы опубликовали ряд мемуаров основных участников событий. Но и эти воспоминания с их вариантами истории конфликта не помогают распутать тот клубок противоречивых версий, в какой еще в ту эпоху было превращено описание этих событий[47]. Не удивительно поэтому, что еще и сегодня большинство исследователей имеют свое собственное мнение по этому вопросу, если не по поводу существа дела, то все же по ряду его аспектов, весьма существенных для того чтобы получить полное представление о событиях[48].

Со стороны Советского Союза нам дано лишь одно свидетельство очевидца, но и оно весьма противоречиво, — это рассказ Хрущева /376/ в его воспоминаниях, опубликованных за границей. Согласно этому источнику, Ким Ир Сен, предлагая Сталину провести наступление своей армии, убедительно доказывал, что оно явится той искрой, которая вызовет восстание на Юге. В результате гражданская войнa будет завершена в короткое время, как была выиграна только что война в Китае[IV]. Ким Ир Сен мог рассчитывать на некоторые корейские части, получившие боевую закалку в войне в Китае, где они сражались бок о бок с войсками Мао. Сталин сначала сомневался, так как считал необходимым избежать прямых столкновений с американцами, затем дал себя убедить после того, как проконсультировался с Мао Цзэдуном. Сталин, однако, воспротивился прямому вовлечению СССР в это предприятие, отозвав из северокорейской армии своих советников[49]. Хотя эта версия оставляет без ответа многие вопросы, она особенно заслуживает упоминания, так как описание хода событий согласовывается в ней с теми впечатлениями, которые сложились в дипломатических кругах в период непосредственно вслед за бурным поворотом событий[50].

Была или не была в действительности совершена провокация со стороны Юга, действия северокорейских войск вскоре продемонстрировали, что они имели загодя составленные планы кампании в глубине территории противника, направленной на полное уничтожение южного режима. Даже те, кто придерживается версии о провокационном нападении южан, признают, что в ходе атаки их силы не продвинулись более чем на 3–4 километра на север[51]. Оборона же Юга была быстро прорвана. Южнокорейский режим продемонстрировал всю свою хрупкость. В несколько дней была захвачена его столица Сеул. Даже если подлинного восстания на Юге и не произошло, в первый момент казалось, что проект Ким Ир Сена увенчался успехом. Его силы распространили свой контроль на всю территорию Юга, за исключением обширного плацдарма вокруг портового города Пусана, созданного и удерживаемого с помощью американских войск.

Надежды ограничить конфликт рамками лишь гражданской войны строились без учета специфики политической ситуации, сложившейся в Америке и на Дальнем Востоке после стремительного поражения Соединенных Штатов в Китае. Правительство Вашингтона не могло допустить, чтобы его ставленников вышвырнули из пределов еще и второй страны, пусть даже малой страны. Именно следование этим внутриполитическим соображениям делало положение крайне опасным. Значительная часть политических кругов США жаждала реванша. Те, кто уже давно вынашивал планы превентивной войны /377/ против СССР и коммунизма, решили, что момент настал; поскольку рано или поздно воевать, по их мнению, придется, то лучше уж воевать раньше[52]. Одним из ведущих выразителей этих тенденций был Макартур, командующий американскими силами в Японии.

В противоположность англичанам правительство Вашингтона не хотело признавать революционный режим Пекина: американцы отказывались дать также согласие на то, чтобы революционный Китай занял в ООН и в ее органах то важное кресло, которое было зарезервировано для этой страны, так как это место давало бы Пекину право прибегать к вето. В январе 1950 г. Советский Союз также покинул заседание Совета Безопасности ООН в знак протеста против такого бойкота его союзника. Как только появились первые известия о войне, американцы приняли решение о вооруженной интервенции на Юге Кореи; в то же время они решили сконцентрировать свой флот для защиты Тайваня, где нашел убежище потерпевший поражение Чан Кайши. Благодаря отсутствию на заседании советского представителя им удалось получить одобрение своим военным акциям от Совета Безопасности ООН, несмотря на голосование против этого Югославии и колебания представителей Индии и Египта. Это международное прикрытие, полученное путем беззастенчивого манипулирования и расширенного толкования положений Устава ООН, было использовано Соединенными Штатами дня маневров в сфере дипломатии, но оно не изменило по существу американское вмешатсльство в ход корейского конфликта. (В более поздние годы американцы не преуспели в получении подобной маскировки для своей экспедиции во Вьетнаме.) Военная поддержка со стороны других стран была столь незначительна, что носила едва символический характер. Руководство операциями находилось исключительно в руках Соединенных Штатов.

Массированная интервенция американских войск резко изменила течение боевых действий. Северокорейские части, прорвавшиеся на Юг, были быстро окружены и разгромлены. Но Соединенные Штаты этим не удовлетворились. По этому уже можно судить, сколь мрачной была политическая ситуация, в которой разворачивалась война, и как сложны были закулисные силы, вызвавшие ее. Американцы в свою очередь утверждали, что 38-я параллель является всего лишь воображаемой линией, не имеющей какого-либо значения как международный рубеж: они, следовательно, решили вторгнуться на Север, чтобы добиться объединения страны под властью режима, ими насажденного.

В силу своего стратегического положения Корейский полуостров, очутись он в руках врага, мог создать значительную угрозу как для СССР, так и для Китая, поскольку имел общую границу с обеими странами. Для Китая угроза была бы даже большей, чем для СССР: на реке Ялу, образующей границу, находился целый комплекс гидроэлектростанций, построенный японцами. Отсюда шла энергия на промышленные предприятия Маньчжурии, так же как и в Северную /378/ Корею. Невзирая на ряд ясных предупреждений, исходивших из Пекина[53], американцы, после того как захватили столицу Северной Кореи Пхеньян, решили продолжить наступление по направлению к Ялу. Когда это намерение стало явным, китайцы предприняли ответные действия. В конце октября — начале ноября они дали распоряжение своим войскам под командованием Пэн Дэхуая войти в Корею, чтобы остановить американцев. Однако они стремились предотвратить возможное расширение конфликта, прибегнув к дипломатическому лицемерию: было объявлено, что китайские солдаты — это «добровольцы», приглашенные корейцами для помощи в защите их родины. Согласно уже цитированному выше свидетельству Хрущева, вмешательство китайцев было предпринято с одобрения Сталина[54]. Позднее советские источники поведали, что Советский Союз помимо массированного снабжения вооружением своих союзников взял на себя обеспечение воздушного прикрытия приграничной зоны от американских налетов, перебросив в Маньчжурию ряд своих авиационных частей[55].

В период последующих месяцев 1950 г. и начала 1951 г. китайско-корейское контрнаступление отбросило войска Макартура на линию вдоль 38-й параллели. Никогда мир еще не был так близок к третьей мировой войне. Американские правящие круги, наиболее видным представителем которых был Макартур, стремились к расширению конфликта: они требовали бомбардировки Маньчжурии и высадки на континенте уцелевших сил Чан Кайши при поддержке американского флота. Президент Трумэн начал угрожать применением атомного оружия[56] и декларировал введение чрезвычайного положения в стране. В этом вопросе даже те союзники, которые в наибольшей степени поддерживали американскую позицию, постарались удержать президента от опрометчивых шагов. После вспышки страстей в британском парламенте премьер-министр Эттли направился в Вашингтон, чтобы просить американцев вести себя осмотрительно.

Напряженность носила острейший характер, пока в Корее продолжалась маневренная война с ее атаками и контратаками с обеих сторон. Ситуация стабилизировалась, когда фронт установился вдоль той же 38-й параллели, хотя конфликт продолжался еще в течение двух лет, превратившись в войну позиционную. Опасность расширения столкновения оставалась сильной вплоть до того момента, когда борьба в руководящих кругах Америки закончилась отзывом Макартура на родину. В начале июля начались переговоры о перемирии, которые затянулись до 1953 г.

Гипотеза нового мирового конфликта

Корейская война имела тяжелые последствия для обоих блоков, сложившихся в мире. Для правительства Вашингтона она стала орудием, с помощью которого оно подавило колебания среди своих европейских союзников в отношении целой серии американских /379/ проектов. Вооруженные силы стран Атлантического пакта, расширенного вскоре за счет Греции и Турции, были объединены в рамках, единой организации под военным командованием американцев. В Соединенных Штатах была запущена массированная программа производства вооружений. Был одобрен принцип участия Западной Германии в общей обороне, то есть принято решение о ее ремилитаризации. Экономическая блокада стран, находящихся под управлением коммунистов, стала почти тотальной после опубликований длинных списков товаров, которые никто не имел права экспортировать в страны противоположного блока. В 1951 г. Соединенные Штаты и Великобритания заключили с Японией мирный договор на сепаратной основе, невзирая на протесты СССР и других азиатских стран: американские войска оставались на японских островах.

Тяжелыми были также удары, полученные рикошетом и Восточной Европой. В те месяцы, когда корейский кризис достиг пика, среди народов и правительств царила тревога. В Москве была отмечена лихорадочная погоня за теми немногими товарами, которые были в продаже, делались покупки про запас[57]. Утверждение, что Сталин в этот момент склонен был считать новую мировую войну рано или поздно неизбежной, несправедливо. Все же он опасался такого развития событий. В своих же публичных заявлениях он всегда утверждал противоположное. Но в феврале 1951 г. его утверждения были менее категоричными: Сталин сказал, что по крайней мере для данного момента войну «нельзя считать неизбежной», но могут сделать ее реальной сами народы, если они вместо того, чтобы взять в свои руки «дело сохранения мира», позволят себя обмануть поджигателям конфликта[58]. Эхо этих опасений можно было услышать в выступлениях Тольятти, который только что возвратился на родину после своего пребывания в Москве. Он выступил в апреле месяце на съезде итальянской компартии, где предложил коммунистам отказаться от оппозиции правительству, если оно будет проводить политику мира, выйдя из Атлантического пакта[59].

Сталин между тем предпринял ряд шагов, из-за которых избежать развязывания войны становилось все более затруднительного. В январе 1951 г. он лично участвовал в совещании, к работе которого были привлечены весь состав Генерального штаба и министры обороны европейских стран народной демократии; на нем был произведен анализ состояния готовности вооруженных сил этих стран[V]. Сталин утверждал на этом совещании, что можно рассчитывать только на 3–4 года передышки: он видел в войне в Корее только первую /380/ пробу сил, в которой двое противников взаимно примериваются. В заключение было подписано секретное соглашение, по которому союзники СССР обязывались передать свои армии под непосредственное советское командование в случае начала войны[60]. В то же самое время были радикально пересмотрены экономические планы стран народной демократии, чтобы еще больший упор сделать на развитие тяжелой промышленности и военного производства: диспропорции в народном хозяйстве, которые были с самого начала заложены в эти планы, еще более усилились, так как пересмотр вызвал еще большее давление на производство потребительских товаров и на сельское хозяйство. Так была заложена основа для будущих тяжелых политических и экономических кризисов[61].

Связи СССР с Китаем окрепли в ходе корейской войны. Американцы не пошли на расширение зоны военных операций на Маньчжурию как потому, что их собственные союзники сопротивлялись этому, так и потому, что США опасались советского вмешательства на основе союзнических обязательств в соответствии с только что заключенным договором между Москвой и Пекином[62]. Мао позднее утверждал, что «Сталин начал испытывать доверие» к китайским коммунистам после того, как увидел их поведение в ходе конфликта[63]. Действительно, его высказывания о новом союзнике стали более теплыми. В новогоднюю праздничную ночь 1951 г. Сталин в первую очередь провозгласил тост за «китайских добровольцев», которые пересекли Ялу, чтобы идти в бой с американцами. Несколькими месяцами позднее он направил Мао письмо, в котором говорил о том, что «нерушимая дружба» между двумя странами «будет служить делу обеспечения мира на Дальнем Востоке против всех и всяких поджигателей войны»[64].

Столкновение в Корее закончилось патовой ситуацией. Соединенные Штаты не добились там успеха, но и их противникам отнюдь не с чем было себя поздравить. Как выразился один из генералов в Вашингтоне, это была «первая война», в которой его страна «не одержала победы»[65], но дело было не только в этом. Недостигнутая победа стала исходной точкой для целой серии политических шагов американцев по тому пути, где им было суждено в течение долгого времени лишь терять, а не обретать. На многочисленные предложения о переговорах, которые уже в эти месяцы делались СССР, правительство Соединенных Штатов стало отвечать, что с коммунистами оно будет вести переговоры только «с позиции силы». То есть оно хотело вести разговор исключительно в тех случаях, когда могло бы диктовать условия договоров. Но война в Корее показала к тому времени, что американцы не всесильны. Затягивание конфликта привело в 1952 г. к смене правящей партии в Соединенных Штатах и окончанию 20-летнего периода нахождения у власти администрации демократов. Республиканцы одержали победу прежде всего благода¬ря тому, что их кандидатом стал Эйзенхауэр, который пообещал, что, заняв этот пост, он заключит мир. Но, став президентом, он вынужден /381/ был выбрать себе в качестве государственного секретаря одного из поджигателей «холодной войны» — Джона Фостера Даллеса, который был лично замешан в корейском конфликте; имен¬но он декларировал, что недостаточно лишь «сдерживать коммунизм», его необходимо «отбросить», что означало призыв к искоренению его даже в тех странах, где он уже утвердился. Всеобщий антикоммунизм стал в Америке массовой идеологией.

Соединенные Штаты оказались втянутыми в Азии в осуществление политики, которая неизбежно сулила им горькие разочарованиия. Будучи неспособными одержать победы в войне на суше, они подвергли Корею разрушительным бомбардировкам; в широком масштабе использовались бомбы, начиненные напалмом. Это привело к опустошению страны и вместе с тем вызвало во всей Азии распространение мощных антиамериканских настроений. Индия именно в период корейской войны выступила с собственной политической инициативой в защиту мира, которая привела к зарождению движения неприсоединения среди народов, только что добившихся независимости[66]. Постоянная враждебность США по отношению к Китаю, в частности отказ в дипломатическом признании и в приеме в ООН, защита режима Чан Кайши на Формозе, их союз с Японией определили сохранение на два десятилетия состояния напряженности на всем Дальнем Востоке. В Азии политика такого рода могла нравиться только узким олигархическим группам, которые не пользовались поддержкой народов. Для сохранения власти в их руках необходимо было постоянное вооруженное насилие. Американцы полностью поддержали устремления колониалистов в Индокитае именно тогда, когда Франция понесла самые тяжелые, решающие поражения от армии Хо Ши Мина. Все это завязало узлы таких противоречий, которые надолго тяжкими путами легли на политику Соединенных Штатов во всем мире и косвенно улучшали позиции СССР. /382/

Примечания