Смерть газеты «Стейт пресс»
Три часа дня 29 октября 1959 года. Я смотрю из окна редакции «Стейт пресс» на улицу. Наш бухгалтер отъезжает в машине от подъезда. Он только что вручил мне большой коричневый конверт, содержащий отчет о нашем финансовом положении. Я знаю, что это его последний визит в «Стейт пресс». Знаю также, не проверяя, что означают цифры привезенного им отчета. Я вспоминаю один из дней ранней осени 1957 года, когда к нам в дом пришла незнакомая женщина.
Это была белая женщина средних лет. Она сказала, что представляет группу «Христианок Юга» и что эта группа поручила ей обратиться ко мне «как к женщине-южанке». Приславшая ее группа хотела знать, не соглашусь ли я использовать свое влияние, чтобы убедить учеников-негров забрать свои заявления из Центральной средней школы.
Это даст нам время подготовить общину к отмене сегрегации, — сказала она, — на это нужно время.
— Сколько же времени? — спросила я.
Ей трудно сказать. Это можно будет решить потом. Если я приму ее предложение, мы сможем начать совместную работу.
Потом она предложила мне созвать пресс-конференцию и объявить, что «для блага всей общины» я не буду больше поддерживать подростков и посоветую им вернуться в негритянские школы. Посетительница любезно упомянула, что на Севере меня, несомненно, будут критиковать за такое решение, но это не должно меня беспокоить: «Христианки Юга» безоговорочно поддержат меня.
Поговорив с ней в течение часа, я убедилась, что моя любезная посетительница не похожа на тех прожженных типов, которые все время старались тем или иным путем оказывать на нас давление. Наконец я спросила:
— Вы сказали мне, что произойдет, если я откажусь от своей поддержки школьников. А что будет, если я этого не сделаю?
Она посмотрела мне прямо в глаза.
— Вас уничтожат. Вас, вашу газету, вашу репутацию. — Она окинула взглядом комнату, где мы сидели, и добавила: — Все, что вы имеете. — Уходя, она
оставила свой телефон. — Вы должны дать нам ответ до девяти часов завтрашнего утра.
Около девяти часов вечера того же дня учитель французского языка привез ко мне Элизабет. Элизабет и Джонни, помогавшая мне по дому, смотрели телевизор. В половине двенадцатого девочка зашла ко мне в спальню и спросила, может ли она остаться ночевать. Я ответила: «Разумеется». Элизабет позвонила матери и сообщила ей, что остается у нас.
В два часа ночи я еще не спала, обдумывая ответ нежданной гостье. Вдруг из комнаты, где спала Элизабет, донесся сдавленный крик. Я пошла туда. Элизабет беспокойно металась по кровати. Я не сомневалась, что девушка видит во сне визжащую и ревущую толпу у входа в Центральную среднюю школу и снова переживает утренние страхи. Боль за нее только усилила ярость, которую вызывали у меня ее преследователи.
Элизабет наконец успокоилась, и я пошла в столовую и стала смотреть в большое окно-фонарь на темную улицу. Стекло было теперь склеено липкой лентой.
Как гордились мы с мужем этим только что построенным домом, когда въезжали в него два года назад. Для нас это было воплощение мечты, результат повседневной экономии. Когда дом был наконец построен, более пятисот друзей собрались на новоселье. Помню слова молитвы, произнесенные тогда нашим священником преподобным Руфусом К. Янгом: «Господи, благослови дом сей, и да пребудут в нем вечно мир и счастье...»
В комнату вошла полусонная Джонни
— Мне показалось, что кто-то кричал, — испуганно сказала она.
— Да, это Элизабет, — ответила я.
Внезапно комнату залил яркий свет фар. Мы выглянули на улицу и увидели машину, буквально набитую подростками. Она медленно проехала мимо дома.
Наш охранник Отис Робертсон, стоявший у гаража, вскинул ружье. Когда машина переехала границу нашего участка, на улице взорвалась большая шутиха.
Испуганная Джонни опустилась на кушетку, не сводя остановившихся глаз с улицы. Я стала нервно ходить взад и вперед по комнате, задерживаясь иногда у обеденного стола, где были навалены иностранные газеты. Я перебирала их, и передо мной проходили почти одни и те же набранные крупными буквами заголовки на разных языках: «Пятнадцатилетняя девочка во власти толпы в Литл-Роке!» Многие газеты напечатали снимки Элизабет, окруженной улюлюкающей толпой, и фотографии солдат национальной гвардии штата Арканзас, штыками преграждающих ей вход в Центральную среднюю школу.
Молчание прервала Джонни:
— Миссис Бейтс, что вы собираетесь ответить той женщине?
— Право, не знаю, — сказала я.
Несколько минут Джонни молчала. Потом она вздохнула и поднялась с кушетки.
— Я иду спать. Рано утром придут репортеры. Я знаю, что вы примете правильное решение.
Оставшись одна, я обошла комнату и остановилась у столика, на котором стояла маленькая белая китайская ваза. Я взяла ее в руки и бездумно провела пальцем по черному неровному рубцу, оставшемуся с того дня, много лет назад, когда она была склеена. Помню, как горда и счастлива я была, когда получила эту вазу в подарок от своей приемной бабушки — мне исполнилось в тот день пять лет. Ваза эта раньше принадлежала матери бабушки. Этот хрупкий подарок был моей самой большой драгоценностью. Может быть, когда-то, в дни рабства, вазу утащили из «большого дома» или отыскали в куче старья в тележке бродячего торговца и купили на деньги, заработанные потом и кровью. Для меня эта вещь была своего рода символом, напоминала о корнях нашего рода, уходивших в родную землю, о моей семье, умевшей ценить прекрасное, несмотря на жестокости и унижения, которым она подвергалась.
До сегодняшнего дня я не могу осмысленно ответить себе на вопрос, почему я вдруг швырнула эту вазу в кирпичную стенку камина и разбила ее на тысячу кусков. Может быть, потому, что осознала, что, несмотря на долгие годы тяжелого труда, несмотря на все то, что достигнуто негритянским народом, в глазах белых корни его очень неглубоки в американской земле. Я поняла, что белые считают себя вправе выдернуть эти корни из родной земли по своему желанию и капризу.
Начинался рассвет. Через пять часов я должна была дать ответ своей посетительнице. Я вышла во двор и взяла у охранника ружье.
— Вы можете идти, — сказала я ему. — Скоро станет светло. Я все равно не могу спать и посижу в машине.
Я положила автомат на колени. Наш спаньель Скиппи улегся на сиденье рядом со мной. Я стала задавать себе вопросы: хватит ли у меня мужества послать этих фанатиков ко всем чертям? Имею ли я право обречь на уничтожение то, что мой муж своим трудом создавал целых шестнадцать лет?
Мелкий дождичек превратился в ливень. Меня охватило раздражение и чувство безнадежности; погода соответствовала моему настроению. Мне пришло в голову, что, может быть, надо просто отдохнуть. Уехать на некоторое время из Литл-Рока. Пусть кто-нибудь другой займется устройством ребят в Центральную среднюю. Я стала обдумывать такую возможность. В конце концов, защита прав учеников-негров — обязанность федерального правительства. Но по горькому опыту я знала, что защита прав негров мало интересует федеральные власти.
Я выглянула из машины, и взгляд мой упал на закрытое окно комнаты, где беспокойно металась во сне Элизабет. Я подумала о трагедии этой девушки, проявившей в пятнадцать лет больше мужества, чем я могу найти в себе сейчас.
Я подумала о том, что в борьбе за свободу не может быть пути назад, невозможны стратегические маневры, отступления и компромиссы. Мне теперь стало совершенно ясно, что именно я скажу своей «южной христианке».
Ровно в девять утра я позвонила ей, как мы договорились, и сказала, что пришла к решению относительно предложенного ею плана.
— Я отвечаю вам «нет», — сказала я, не забыв добавить, что искренне жалею ее и всех ее коллег, всех этих фанатиков, выставляющих напоказ свое «христианство».
Мой муж ничего не знал о посещении этой дамы. Мне очень хотелось рассказать ему обо всем и сообщить о принятом мной решении. Внешне все выглядело так, будто это дело касалось меня одной и мне одной надо было принимать решение. В действительности же все обстояло иначе. На карту было поставлено существование «Стейт пресс», и муж должен был об этом знать. Я поспешила в редакцию.
Когда я окончила свой рассказ, муж поднялся из-за письменного стола, подошел к окну и стал задумчиво глядеть на улицу. Я смотрела на него и молчала. Тишину нарушал только шум машин, печатавших свежий номер нашей газеты. Я думала о том, долго ли еще эти машины будут работать на нас, и знала, что те же мысли теснятся сейчас в голове мужа.
Он наконец повернулся ко мне, схватился за спинку стула с такой силой, что на руках у него вспухли вены, и посмотрел на меня усталым взглядом человека, признавшего неизбежность поражения. Я стала объяснять, что не могла принять иного решения. Но он только махнул рукой.
— Ну что ты, Дэйзи, ты поступила правильно. Больше он ничего не сказал, молча вернулся к своему столу и стал перебирать бумаги, над которыми работал, когда я пришла. Я не пыталась снова говорить о том, что произошло, потому что увидела на его глазах слезы.
В течение нескольких недель, последовавших за этим разговором, погибало дело, которому мы отдали шестнадцать лет жизни: одно за другим приходили короткие и вежливые — а иногда и невежливые — уведомления от коммерческих фирм и рекламных агентств, которые аннулировали свои контракты на объявления. Другие просто не возобновляли контрактов по истечении их срока. Объявления самых крупных и солидных клиентов исчезли со страниц «Стейт пресс». В числе тех, кто прервал с нами отношения, были юго-западное отделение телефонной компании «Белл», газовая компания «Арканзас — Луизиана», Арканзасская энерго-осветительная компания, фирмы по продаже недвижимости и многие предприятия более мелкого калибра.
Одному из наших давнишних клиентов, владельцу продовольственного магазина, открытого до полуночи, позвонили по телефону, и неизвестный ему человек сказал, что если он не прекратит давать объявления в нашей газете, в его дом будет брошена бомба. В тот же вечер к нему в магазин вошли трое мужчин довольно грозного вида. Они стали осматривать полки с товарами. Выходя, они с угрозой посмотрели на хозяина и его жену. На следующий день эта женщина рассказала о случившемся одному из друзей.
— По-моему, это просто шантаж, — сказал тот.
— Возможно, — ответила жена владельца магазина,— но мы-то не в состоянии рисковать.
Расистам удался этот шантаж; хозяин продовольственного магазина перестал давать объявления в «Стейт пресс».
В этот период борьбы за возможность зарабатывать на жизнь, а иногда и за саму эту жизнь я часто испытывала чувство глубокой обиды и горечи по отношению к тем, для кого дети стали всего лишь пешками в политической игре. Но когда люди во всех странах мира с помощью радио и телевидения узнали о нашем положении, буквально сотни ободряющих писем хлынули в редакцию «Стейт пресс». Во многие конверты были вложены чеки от одного до ста долларов.
Одно из самых трогательных писем мы получили от десятилетнего мальчугана из Маккомба в штате Миссисипи. К помятой картонке было прикреплено пятьдесят центов. Письмо, напечатанное на линованном тетрадочном листке, гласило: «Дорогая мисс Дэйзи, мне десять лет, и это все, что я имею. Я копил деньги на рождественский подарок маме. Теперь я прошу Вас взять их себе. Я знаю, мама не будет сердиться. Хочу Вам помочь». Внизу стояла подпись: «Ларри».
Мы с мужем были бесконечно благодарны всем этим чудесным людям, всем организациям, которые так заботились о нашем благополучии. Но я испытала глубочайшее потрясение, когда окончательно осознала ужасающую реальность: в нашей стране, претендующей на то, чтобы считаться свободной, в нашем просвещенном обществе лишь незначительное меньшинство возмущалось жестокостями и несправедливостями, выпавшими на долю негритянских ребят.
Мы сделали все, что было в наших возможностях, чтобы спасти газету. Однако очень скоро стало совершенно ясно, что дело проиграно. Я передала мужу отчет о нашем финансовом положении — о доходах и долгах. Смысл его не оставлял сомнений.
Линотипист Роберт Скотт проработал у нас более десяти лет. Он приводил в порядок свою машину, когда я вручила ему зарплату за неделю и двухнедельное выходное пособие. Роберт так и остался сидеть, молча глядя на конверт. Слова здесь были не нужны. Все наши сотрудники знали о финансовом положении газеты. Все знали, что газета не может существовать без доходов от платных объявлений.
Питер Кэмпбелл пришел в нашу редакционную семью шесть лет назад, сразу же после окончания средней школы. Он раскладывал по ящикам набор, когда я вручила ему чек. Он вернул мне конверт:
— Вы мне должны только за одну неделю, — сказал он.
Заведующая редакцией миссис Тресса Джонс, невысокая, полная, жизнерадостная женщина, каждую минуту готовая рассмеяться или расплакаться, осталась нам верной до конца. Когда мы были вынуждены сократить штат редакции, она сразу же согласилась, помимо своих собственных, исполнять еще обязанности двух секретарей. Теперь она посмотрела на свой чек и заплакала.
Двери закрылись. Позади остались «Стейт пресс» и восемнадцать лет жизни. Не было ни прощаний, ни прощальных передовых статей. Прошлое нужно было отсечь одним ударом и окончательно, но какую боль испытали мы при этом!
Ровно в пять часов «Стейт пресс» сказала свое последнее в жизни слово.
