Никто в большей степени, чем марксисты, не сознает правильности общеизвестного положения, что исследователь открывает те или иные факты в зависимости от сознательного или неосознанного направления его интересов. Вряд ли можно ожидать, чтобы г-н Джон Бьюкен [1] или г-н Кейт Фейлинг [2] открыли в английской революции предвосхищение марксизма. Наоборот, человеку, интересующемуся марксистским истолкованием истории, легко обнаружить его там, где его в действительности нет. Поэтому, пожалуй, стоит указать, что автор настоящей статьи, изучая XVII в. с совершенно иными целями, был изумлен целым рядом заявлений и теорий современников, которые, если сделать поправку на различие в обстановке и во времени, поразительно напоминают теории, сформулированные на два столетия позже Марксом. Если подумать, то такое сходство совсем не покажется необъяснимым. Середина XVII в. в Англии была периодом буржуазной революции, и этот период, отнюдь не будучи тождественным с периодом, в котором жил Маркc — в середине XIX столетия, — тем не менее предвосхитил в более ограниченном масштабе и в менее развитой форме некоторые его черты. Поэтому самые прозорливые умы и самые передовые революционеры (эти характеристики не всегда совпадают) того и другого времени пришли к некоторым одинаковым оценкам и выводам.

Самой распространенной точкой зрения было материалистическое объяснение истории в целом, и английской революции в частности, с отчетливым пониманием классовой основы всякой политической власти. При этом отдельные деятели XVII в. и мотивы их действий производят совершенно не такое впечатление, какое английские историки старались создать у позднейших поколений. Дж. М. Тревельян с неподражаемым литературным мастерством дает нам такое изображение наших предков, которое заставляет нас немного устыдиться своих собственных низменных побуждений и несколько презрительно отнестись к тем побуждениям, которые на протяжении всей истории двигали другими народами и превращали их революции в безнадежно земные дела.

«Это редчайшее событие человеческой истории, — говорит он, — революция, которая возвышенным образом осуществляет возвышенные идеалы, может произойти лишь в таком государстве, где богатства правильно распределены, классы находятся в равновесии и сохраняют хорошие отношения между собою, умственная пища общества здорова, воображение живо и стремление к нравственности широко распространено... И вот однажды в истории все причины этого уникального события оказались налицо... За исключением реформации в Голландии и в некоторых континентальных городах, история не знает, быть может, такой благодарной революции, как эта, ибо никакая другая нация не имела во время революции такой прочной материальной и социальной основы, живо откликаясь в то же время на призыв интеллекта и чутко улавливая сдерживающий голос совести».

Затем, переходя к сравнению французской и английской революций, профессор Тревельян со сдержанным неодобрением говорит о том, как в первом из этих двух переворотов общие принципы (теперь мы назвали бы их идеологиями) опирались на материальные интересы.

«Но в Англии, — говорит он с гордостью, — революционные страсти не возбуждались никаким классом в его собственных материальных интересах. Наши патриоты были состоятельными людьми, увлеченными свободой, религией или верностью ради самих этих принципов, не заставляя их служить классовой жадности». Позднее он заключает: «Ибо по своим мотивам это была не война классов или округов, а война идей» [3].

К совершенно иным выводам пришел современник революции Джеймс Гаррингтон, английский джентльмен, путешественник и политический наблюдатель, который в своей книге «Осеаnа» (опубликованной в 1656 г.) пытался проанализировать причины силы и слабости правительств и, в особенности, вскрыть сущность происходивших в революционной Англии событий. Ему представлялось, что ключ ко всему лежит в экономике. Во все века и во всех странах экономическая власть являлась основой власти политической. «Власть, — говорит Гаррингтон, — это собственность, недвижимая или движимая, т. е. на земли или же на деньги и товары». Если вся земля принадлежит одному человеку, то общество по своему политическому строению представляет собой абсолютную монархию. Если землей владеет небольшой класс, то общество является «смешанной монархией» (под этим Гаррингтон подразумевает аристократическую или олигархическую форму правления). Но «если землевладельцем является весь народ или же если он распределяет землю в своей среде так, чтобы никакой человек или группа людей, составляющих меньшинство или аристократию, не взяли над ним верх, то держава (без вмешательства силы) является республикой» [4]. Взгляд Гаррингтона на землю как начало, определяющее форму политической власти, естественен для английского джентльмена XVII в., жившего в сельскохозяйственной по преимуществу стране. Но сам он замечает, что в крупных торговых городах землю заменяет торговля, а другой современник революции, Мэтью Рен, идет еще дальше и настаивает даже на том, что в английском обществе его времени главную экономическую и политическую силу составляли деньги [5].

Для того чтобы правительство страны было устойчивым, говорит Гаррингтон, необходимо, чтобы ее экономическое и политическое строение гармонировали друг с другом. Если этого мет, то происходит конфликт.

«Ибо сделать государство неустойчивым (т. е. таким, в котором политическая и экономическая власть не находятся в соответствии) — значит разделить его на партии, которые постоянно спорят между собою. Одна партия старается сохранить свое преобладание и неравенство, а другая - добиться равенства. Отсюда происходит непрерывная борьба римского народа со знатью или сенатом» [6].

В этом высказывании, «роме материалистического взгляда автора на историю, можно усмотреть намек на понимание им диалектического процесса [7].

Применяя свою историческую теорию к английской революции, Гаррингтон не колебался в определении коренной причины столкновения между королем и парламентом. В отличие от профессора Тревельяна, он нашел ее не в борьбе «идей», а в противоречиях, коренящихся в экономической и политической действительности. Когда землей действительно владел небольшой круг аристократии, то аристократическое правительство соответствовало нуждам времени. Но Генрих VII своими статутами о населении, ливрейных слугах и отчуждении земли первый подорвал основу этого правительства, разрушив крупные феодальные поместья. Генрих VIII, конфисковавший и раздававший монастырские земли, пошел в этом отношении еще дальше. Елизавета отсрочила кризис лишь безупречным управлением. При ранних Стюартах наступил переломный момент. Экономические изменения потребовали для своего завершения изменений политических, и когда напряжение стало невыносимым, должна была наступить революция. «Мы уже показали, что распад бывшей монархии был так же естественен, как смерть человека» [8].

Сам Гаррингтон был по своим намерениям чистым теоретиком, т. е. не имел желания разрешать политические проблемы республики и протектората применением собственных средств и приводить политические учреждения в большее соответствие с экономической действительностью. Это сознавал Кромвель, всегда безошибочно определявший, нужно ли серьезно относиться к политическому критику, когда сказал, что «джентльмен хотел бы выманить у него власть, но он не отдаст за клочок бумаг того, что добыл саблей» [9] Однако Гаррингтон имел большое влияние на своих современников, а некоторые из них были активными политическими деятелями, не видевшими причины воздерживаться от применения в практической политике здравой, по их, мнению, теории. Главными среди этих политических деятелей были Невиль и капитан Бейнэ, члены парламента, которые в прениях о конституции в 1659 г. применили теории Гаррингтона для обоснования подчинения палаты лордов палате общин, так как в экономическом отношении, говорили они, «мы находимся в равновесии, что исключает правление, подобное турецкому и систему пэров». Капитан Бейнз подчеркнул бесплодие всякого спора о форме правления, при котором не принимают во внимание имущественной основы власти.

«Прежде всего, — сказал он, — надо видеть суть дела. Всякое правительство основывается на собственности, иначе править должны были бы бедняки... Либо мы должны положить в основу правительства собственность, либо оно не сможет удержаться. Собственность, в общем, принадлежит теперь народу; следовательно, и управление страной должно принадлежать ему» [10].

Конечно, Гаррингтон и его последователи ошибались, воображая, что земельная собственность принадлежит простому народу, или, вернее, их определение понятия «народ» было очень узким и ограничивалось лишь средними классами. Но эта ограниченность, вполне естественная у богатых землевладельцев и купцов, не порочит общего значения их доводов.

Гаррингтон был человеком большого ума и обладал всеми преимуществами аристократического образования XVII в. Не удивительно, что данная им формулировка материалистической и классовой основы истории более отшлифована, чем формулировки теоретиков левого крыла английской революции — диггеров. Тем не менее, и у них можно найти понимание сути дела с не меньшим успехом, чем у Гаррингтона, и с тем дополнительным достоинством, что узкое определение «народа» расширено, и в него включен, говоря словами современника, «самый бедный человек в Англии». В произведениях руководителя диггеров Уинстенли постоянно встречается требование привести в соответствие экономические и политические реформы, хотя он, в отличие от последователей Гаррингтона, хотел провести более существенные экономические преобразования, чтобы согласовать их с той политической теорией, по которой Англия, казнив Карла I, стала «свободной республикой». Важнейшая работа Уинстенли «Изложение закона свободы» была опубликована в 1652 г., за четыре года до «Осеаnа» Гаррингтона, и ее нельзя считать поэтому подражанием чему-либо. Современный биограф Гаррингтона X. Ф. Рэссель-Смит считает, что на самого Гаррингтона могли серьезно повлиять теория и практика движения диггеров.

Уже в 1649 г., излагая взгляды диггеров перед главнокомандующим и Военным советом, Уинстенли заявил: «Мы знаем, что Англия не может стать свободной республикой, пока все бедняки не будут свободно пользоваться землей... Нельзя упразднить и королевскую власть, пока она является орудием в руках лордов маноров» [11]. В 1652 г. он опять предпослал своему описанию идеального государства («Закон свободы») обращение к Кромвелю с просьбой «низвергнуть власть угнетателя вместе с его личностью» и распределить землю между простыми людьми. Если эта реформа не будет проведена, то «вы должны лишь передать власть завоевателя из рук короля в руки других людей... и либо вы проиграете дело, либо заложите для потомства основу такого рабства, какого сами никогда не знали». К концу периода республики мрачные видения того времени, когда завершится начавшееся уже порабощение, вставали не перед одним только Уинстенли. Автор написанной в 1659 г. «Скромной просьбы о равноправной республике» задавал вопрос, не распределены ли богатства так же неравномерно, как и всегда, и не привели ли все усилия английского народа избавить Англию от тирана лишь к увеличению числа его господ. «Когда эти господа умножат земли и богатства всей нации, то не останется ничего, что они могли бы купить или мы продать, — только мы сами станем их рабами и будет восстановлено подчинение, которое уже давно отменено» [12].

Вот предвосхищение того, что современный нам автор назвал «продолжительной агонией превращения йомена и. мелкого ремесленника в наемного рабочего» [13].

Английская революция, разрушившая устарелые формы экономических привилегий короля и аристократии, что пошло на пользу энергичному и умелому среднему классу, была необходимой ступенью в переходе страны от феодализма к современной экономике. Однако непосредственную пользу от нее получил лишь тот класс, который был ее движущей силой. Мелкие производители в городе и деревне вытеснялись представителями более крупных и эффективных форм производства и увеличивали собой существовавшее уже ядро пролетариата. Возбужденные революцией надежды превратились в горькое разочарование, так как «свобода», которую неустанно обещали революционные воззвания, оказалась свободой для одного класса, а не для всего народа.

Одним из самых распространенных в течение революционного периода социальных движений была агитация за правовую реформу. Эта агитация велась отнюдь не только левыми революционерами, ибо и прогрессивная буржуазия (когда ее члены, в качестве юристов, не были материально заинтересованы) стремилась устранить некоторые устаревшие юридические нормы.

Но авторы с левыми тенденциями, защищавшие правовую реформу, особенно подчеркивали классовую основу существующих законов и нелепость надежд на то, что аристократический чертополох даст демократические плоды. Раз законы Англии до сих пор вырабатывались одним классом богатых землевладельцев, говорили левые реформаторы, то очевидно, что они представляют интересы этого класса и не обеспечивают общего блага. Они считали нормандское завоевание крупным водоразделом английской истории, когда чужеземные захватчики во главе с Вильгельмом изгнали старых английских землевладельцев и изменили все законы и учреждения, подчинив их цели сохранения за собой власти. Для революционеров левого крыла нормандское завоевание и его беззакония представляли собой весьма важную тему. Интересно выяснить, в какой мере эта тема возбуждалась искусственно, в пропагандистских целях, и в какой степени она отображала сохранившееся в местном населении чувство ненависти к захватчикам [14]

Уинстенли и здесь был одним из тех, кто» рассматривал вопрос с точки зрения классовых интересов. Законы, говорит он, правильно называются королевскими, «потому что их вырабатывали королевские ставленники. Лорды майоров, фригольдеры и т. д.. были потомками нормандских солдат времен завоевания. Поэтому они и не могли делать ничего иного, как охранять свои собственные и королевские интересы. Разве мы. не видим, что,все законы были созданы вовремя существования королевской власти, для удобства богатого лендлорда? Бедные труженики остались в рабстве. Эти фарисейские законы не дали им свободы пользования землей» [15] Лорду Ферфаксу и Военному совету Уинстенли заявил, что английское право в нынешнем его состоянии дает подлинную свободу только дворянству и духовенству и что если единственная «свобода» простых людей состоит в праве- работать за плату, то они могут с таким же успехом жить и в Турции (являвшейся в XVII в. образцом деспотического строя), где имеется такая же «свобода» [16]

В двух памфлетах на тему о правовой, реформе тезис о господстве экономических и политических интересов над правовой системой разработан особенно тщательно.

В 1649 г. известный радикальный типограф Джайлз Кэлверт напечатал памфлет Джона Уора «Трезвое рассуждение об извращениях и недостатках законов Англии». Автор этого памфлета утверждает, что лишь те законы отражают заботу о народном благе, которые насильственно вырваны народом у правителей. «Ибо, — говорит он, — нельзя вообразить, что великие мира сего, обладающие властью над ним, уйдут в тень или откажутся от своего великолепия без насильственного вмешательства народа, который чувствителен к своему бремени и весьма деятельно ищет облегчения». Даже если народ вырвал у своих правителей хорошие законы, эти законы извращаются и искажаются ради удобства и интересов правителей. После каждого удачного завоевания английские законы подтасовывались, причем сохранялась та часть старых законов, которая служила целям господствующего класса. Нужно полное преобразование общества и изгнание из него своекорыстных интересов. «Чем более всеобщим является благо, — пишет Джои Уор, — тем более божественный характер оно имеет... Следует больше уважать общество, чем частные интересы людей» [17]

Но лучше всего классовая основа английского права была вскрыта в 1659 г.

Вильямом Коулом в «Пруте для законников». Что все законы должны служить на благо и пользу управляемого ими народа, это общее место, которое принимают все, говорят Коул. И действительно, оно является классическим взглядом на законы Англии, выдвигаемым, с одной стороны, юристами, а с другой — невежественными людьми. Английские законы считаются такими совершенными, что все, кто предлагает изменить их, подвергаются нападкам как злодеи. «Но им можно ответить, что большая часть законов, созданных в нашей стране, основана на принципах тирании, заблуждения и угнетения — для выгоды и пользы тех, кто их создавал». Далее следует необычайно сильное и ясное изложение теории, ищущей корни угнетения в нормандском завоевании.

«Ибо да будет известно, что когда Вильгельм Незаконнорожденный, герцог Нормандский, решил завоевать нашу нацию, он не мог собрать достаточное количество денег и людей, чтобы осуществить такое намерение, без добровольного союза с большинством знатных людей и джентри, своих подданных, которые продали и заложили почти все свои земли и поместья в Нормандии, чтобы собрать снаряжение, необходимое для выполнения этой задачи. Поэтому, когда упомянутый Вильгельм завоевал нашу страну, он был вынужден допустить, чтобы эти его нормандские пэры разделили с «им выгоды, как делили опасности».

Так случилось, что Вильгельм Завоеватель и его знать экспроприировали старых землевладельцев, разделили их землю между собою и полностью подчинили себе своих английских держателей. Тогда возникла нужда в правовой системе, которая укрепила бы это экономическое и социальное господство, и «эти завоеватели создали такие законы, которые были вполне пригодны, чтобы держать народ в рабстве и подчинении, как теперь англичане обращаются с ирландцами (весьма характерное сравнение), чтобы получить все выгоды, какие только можно извлечь из этого народа». С этих пор законы вырабатываются королем, лордами и нижней палатой, состоящей из дворян и юристов. Естественно, выработанные ими законы пошли им же на пользу и рассчитаны на то, чтобы подчинить им не только их собственных держателей, но и всех окрестных бедняков [18]

В своем понимании истории и правовой системы многие писатели революционного периода предвосхитили марксистскую точку зрения. Но чаще всего предвосхищения марксизма встречаются в работах Уинстенли. Этот факт представляет собой естественное следствие целей и характера диггерского движения, руководителем которого он был. В отличие от движения левеллеров, которые провозглашали требования мелких частных собственников — крестьян-землевладельцев и самостоятельных ремесленников, — диггеры выступали от имени лишенных собственности рабочих, особенно деревенских. Ни городской, ни сельский пролетариат Англии не был в XVII в. значительным классом, и это явилось одной из основных причин, по которым выступления диггеров почти не достигли практических успехов. В глазах Уинстенли и его последователей малое принимало большие размеры, и посредством процесса, подобного тому, который происходит в увеличительном стекле, эти люди, пусть неясно, смогли предвидеть такие проблемы и решения их, которым предстояло приобрести остроту только почти два века спустя. Однако Уинстенли далеко не во всех отношениях шел впереди своего времени. Общая атмосфера английского мышления в середине XVII в. была пронизана религиозным духом; хотя, как видно из произведений некоторых левеллеров, в ней постепенно появлялись более светские мотивы. В этом отношении Уинстенли был типичным и даже отсталым представителем своего времени, идеалы, которого лежали в прошлом. Его религиозные убеждения, существенно дополнявшие его революционную социальную и экономическую программу, не были ортодоксальными и иногда приводили его к утопическим выводам, например когда он заявлял, что сила любви победит всякое сопротивление. Если, как говорят, произведения руководителя левеллера Лильберна напоминают разговоры человека, ведущего всю ночь беседы в таверне, то произведения Уинстеяли иногда читаются, как экскурсы религиозного мистика в практическую политику. Известный консервативный историк Кейт Фейлинг назвал его описания «незрелыми»; и действительно, Уинстенли не мог бы состязаться мастерстве с Фейлингом. Тем не менее, Собранный им сырой материал имеет такие достоинства, которые безусловно возмещают все недостатки его изложения.

Проект коммунистического государства, намеченный в «Законе свободы», полон живых оценок и предложений. Знаменательно, что Уинстенли все свое внимание уделяет экономической и социальной основе своей утопии. Если Гаррингтон был замечателен тем, что поставил экономику в один ряд с политикой, то Уинстенли выдвинул экономику на передний план. Он упоминает о парламенте, но скорее как о верховном суде, чем как о правительственном аппарате, а люди, имеющие значение в его утопии, это явно те, -кто ведает ее хозяйственным и общественным устройством. Каждый член общества должен работать — как для блага своей души, так и потому, что всеобщая обязанность трудиться необходима для самого существования республики.

Обработка земли и уборка урожая организованы на началах взаимного сотрудничества, а самый урожай хранится в складах, откуда отдельные лица могут брать продукты для своей работы или личного потребления. В этом государстве, правилом которого становится «от каждого по способностям, каждому по потребностям» Уинстенли предвидел великое освобождение творческих возможностей человека вследствие ослабления экономического гнета.

«И конечно, — говорит он, — когда люди будут обеспечены пищей и одеждой, их разум созреет и сможет погрузиться в тайны мироздания. Ибо страх перед нуждой и забота об уплате взноса скупщикам помешали осуществлению многих редких изобретений. С ликвидацией экономического угнетения исчезнут также многие разочарования и несчастья, которые считались чисто личными.» «Я уверен, — пишет Уинстенли, — что если как следует поискать, то окажется, что внутренние оковы духа, проявляющиеся в алчности, гордости, лицемерии, зависти, печали, страхе, отчаянии и безумии, вызываются только внешними оковами, которые одна часть людей навязывает другой» [19]

По Уинстенли, существование частной собственности — ключ ко всем эгоистическим: интересам и конфликтам внутри государства: Однако ее влияние этим не ограничивается: в ней главная причина того страха и неудовлетворенного честолюбия, которые вызывают конфликты между государствами. «Знамя истинных левеллеров» (опубликовано в 1649 г.) объясняет удивительную склонность людей к взаимному истреблению желанием «взять верх друг над другом в борьбе за захват гражданского имущества, за почести, господство и богатства». В «Законе свободы» развивается та же тема.

«В самом деле, — пишет Уинстенли, — управление королей порождает войны, ибо люди, находящиеся в тисках нужды, стремятся бороться за свободу, забирать у других имущество и добывать господство. Взгляните на все армии, — ведь они только и делают, что одних превращают в бедняков а других в богачей, одних освобождают, а других порабощают. Разве это не бедствия для человечества?» Но не годится, чтобы народ, простые крестьяне и рядовые солдаты, слишком ясно увидели, что как в мирное время, так и в войне их используют для выгоды хозяев. Не являясь ортодоксальным в своих религиозных убеждениях, Уинстенли довольно ясно видел, что организованную религию можно использовать как опиум для народа. В «Новогоднем подарке парламенту и армии» (опубликованном в 1650 г.) он описывает, как бедняк вынужден работать за голодную плату, но если он смеет жаловаться на свою долю, то «сейчас же священник, взимающий десятину, грубо затыкает ему рот и говорит, что так нужно для внутреннего духовного удовлетворения, которое предназначено беднякам, хотя они ничего не имеют». В «Законе свободы» осуждаются священники за то, что у них слова расходятся с делом, и за то, что они одурманивают народ.

«Это духовенство всегда произносит, слова, желая обмануть простака, чтобы заставить его работать на себя и содержать себя, но оно никогда не действует так, как хотело бы, чтобы другие действовали по отношению к нему; ибо оно — чудовище, состоящее из одного языка и не имеющее рук... Это грязный фантазер, туча без дождя... И действительно, хитрое духовенство знает, что если ему только удастся очаровать людей этим своим божественным учением — чтобы люди искали богатства, рая и славы после смерти, — то оно легко унаследует землю и заставит обманутых людей служить себе».

Быть может, самое меткое описание применения религии как опиума в войне дал парламентский юрист Джон Селдея, который в своих «Застольных беседах» писал под заголовком «Религия»:

«Тайна религиозного объяснения всех войн заключается в необходимости найти нечто, в чем были бы заинтересованы все люди. А в этом конюх так же заинтересован, как и лорд. Если речь идет о земле, то один имеет тысячу акров, а другой — лишь один; он не пойдет так далеко, как владелец тысячи акров. Но религия одинакова для обоих. Имей все люди благодаря аграрному закону равное количество земли, все они сказали бы, что сражаются за землю» [20]

Обращаясь с речью на ту же тему к лорду Ферфаксу и Военному совету, Уинстенли отметил, что будь земля распределена поровну, страна объединилась бы в «любви и силе», и если бы она подверглась нападению, то все англичане встали бы как один человек на ее защиту [21]

Именно Уннстенли предвосхитил центральный пункт экономического учения Маркса, теорию трудовой стоимости. В своем «Новогоднем подарке парламенту и армии» он нащупал путь к этому, когда спрашивал владельцев мэноров, что они стали бы делать без таких тружеников, как диггеры, которые на них работают. К 1652 г. в «Законе свободы» он развил это свое замечание в теорию:

«Каждый человек, — пишет он, — может быть богат только собственными трудами или же трудами других людей, которые ему помогают. Если человек не имеет помощи от соседей, он никогда не соберет имущества, приносящего ему сотни и тысячи в год. Если другие люди помогают ему работать, то эти богатства принадлежат его соседям так же, как и ему. Но все богачи живут в покое, питаются и одеваются трудами других людей, а не своими собственными, и в этом — их позор, а не благородство, ибо давать— более угодное богу дело, чем брать. Но богачи получают все, что имеют, из рук труженика, а когда дают, то дают плоды труда других людей, а не своего труда».

Революционная ситуация середины XVII в. породила предвосхищение марксизма у людей различных классов и убеждений. Но как мы видели, именно среди революционеров левого крыла подобные взгляды имели наиболее широкое распространение. Произведения этих людей не были простыми литературными диковинками и, несмотря на свою незрелую будто бы форму, которую осуждает и Кейт Фейлинг отнюдь ее были бредом безумцев. Будучи произведениями левого, потерпевшего неудачу крыла революции, они опередили главные течения своего времени и не оказали никакого или почти никакого положительного влияния на ход современной им истории. Правда, в отрицательном смысле они добились большого успеха, так как внушили буржуазным революционерам страх перед подлинной демократией, страх, который проявился в репрессивном законодательстве периода республики и реставрации. Но о ценности теории нельзя судить по тому, претворяется ли она немедленно в жизнь. Взгляды Уинстенли, изложенные в опубликованном в 1696 г. «Колледже индустрии» (College of Industry) Джона Беллерса, произвели такое сильное впечатление на Роберта Оуэна, что он заявил: «Заслуга открытия, рассчитанного на принесение человечеству более существенной и постоянной пользы, чем когда-либо представлялось человеческому уму, принадлежит исключительно Джону Беллерсу» [22]

Если в этом месте поток исторической последовательности, как будто бы уходит под землю, отсюда еще не следует, что те, кого интересует национальная британская традиция левого социализма, не должны вновь открыть эту последовательность.

---

По этой теме читайте также:

---