«Заявлять, будто языковое разнообразие угрожает национальному единству — абсолютно безосновательно… В действительности ничто так не вредит национальному единству, как режим благоприятствования, созданный только для одного языка», — говорит Мансур Эджаз.

Мансур Эджаз живёт в Вашингтоне, он писатель, литературный критик и широко известный пакистанский публицист. Родом из города Сахивал. Учился в Пенджабском университете (1972—1977), защитил диссертацию по экономике в Университете Ховарда (США, округ Колумбия). Недолгое время преподавал экономику в Пенсильванском университете (1987—1989). В числе его книг — «Эпистемология экономики развивающихся стран», стихотворный сборник «Назман», пьеса «Ранджхан яр», толкования произведений Варис Шаха («Варис нама»), публицистический сборник «Мой народ, мои мысли». В интервью журналу «Вьюпойнт» он рассуждает о языковой ситуации в Пакистане — о положении государственных языков и языков, родных для различных народностей этой страны. Ниже приводятся выдержки из интервью.

Какова история «лингвистического империализма» в Пакистане? Не подливает ли господствующее положение урду масла в огонь сепаратистских движений Восточного Пакистана?

Лингвистический империализм начался в то время, когда Пенджаб был присоединён к Британской империи и новые хозяева стали навязывать урду в нём и в Пограничной провинции[1]. Видимо, в Британской империи это была единственная область (к тому же — со столь многочисленным населением), где англичане, исходя из политических соображений, не занимались развитием местных языков. С другой стороны, они развивали язык синдхи и насаждали его во всех сферах. В целом можно сказать, что языки, на которые британцы не обращали внимания, остались заброшенными и после обретения независимости. Лингвистический империализм сохранил свои права и после 1947 г.

После создания государства была сконструирована «идеология Пакистана» — помимо религии, особое место в ней отводилось языку урду[2]. Ведущую роль здесь сыграли две силы: урду-говорящая (или, по крайней мере, «урдуизированная») элита и пенджабские военные, воспитанные в традиции «лингвистического империализма». Рвение, с которым насаждался язык, было настолько сильным, что даже Мухаммед Али Джинна[3], сам с трудом владевший урду, обращался к бенгальцам-мусульманам с призывом принять урду в качестве государственного языка[4]. Последовали бунты на языковой почве[5]; были заложены предпосылки для того, чтобы мусульмане, говорящие на бенгали, пожелали обзавестись собственным государством. Финал этой истории хорошо известен[6].

Если мы говорим о поддержке и защите родного языка — это вопрос гражданских прав или этнической общности? Был ли синдхско-мухаджирский конфликт 1971-1972 гг.[7] вызван страхом потерять свою идентичность?

Возможность говорить на родном языке — право каждого человека, признанное ООН. Этот вопрос касается и этнической общности: ведь не случайно пенджабцев называют пенджабцами, а синдхов — синдхами. Говорящее на урду большинство, мигрировавшее в города синдхов[8], навязывало свой язык вместо синдхского, который ещё с 1852—1854-х гг. использовали на всех уровнях — от образования до государственных учреждений. Когда Бхутто[9] признал право синдхского народа на родной язык, мухаджиры почувствовали угрозу и стали позволять себе заявления вроде: “Urdu ka janaza he zara dhoom se nikle.” (Урду хотят похоронить; что же, сделаем похороны роскошными)[10]. Мухаджиров пугали не столько языковые требования синдхов, сколько то, что этот народ заявляет о себе в самых разных областях. Нередко можно было услышать жалобы на то, что синдхи часто появляются в Клифтоне[11]. И это при том, что синдхи, поддерживая свой родной язык, не чинили в Синде никаких препон урду. Так что у мухаджиров не было реальной угрозы утратить собственную идентичность — их пугало, что её обрели другие.

Учитывая, что оба народа живут сейчас в Синде бок о бок, им нужно сделать шаг навстречу друг другу. МКМ[12] попыталась пустить в оборот термин «новые синдхи» — но широкого распространения он не получил. Мухаджиры до сих пор считают себя мухаджирами. А «синдхи» — это по-прежнему те, у кого родным языком является синдхский, либо те, кто использует его в качестве основного языка.

Можно ли сказать, что борьба за языковые права обострила национальный вопрос в провинциях — как это случилось в свое время в бывшем Восточном Пакистане?

К несчастью, языковым правам не придают значения никакие национальные движения, кроме синдхского. Пуштуны и белуджи не считают вопросы языка важными. Поэтому, в частности, в таких провинциях, как Хайбер-Пахтунхва и Белуджистан, не так много борцов за языковую независимость, как в Пенджабе — и это при том, что в целом пенджабцы скорее равнодушны к языковым правам. Мы не должны забывать, что именно Народная национальная партия (возглавляемая Вали Ханом) провозгласила урду официальным языком в обеих этих провинциях. Даже в Пенджабе власти формально никогда этого не делали. Так что, можно сказать, в настоящее время национальные движения не особо настаивают на языковых правах. Их требования касаются политики и экономики. Они довольно расплывчато говорят о своей национальной культуре, но это не означает борьбы за права языков — тем способом, каким вели эту борьбу восточные бенгальцы и синдхи.

Почему это так важно — чтобы начальное образование и общение в семье осуществлялись именно на родном языке?

Многочисленные исследования показали, что именно на родном языке обучение происходит наиболее легко. И похоже, некоторые провинции Пакистана — это те немногие места в мире, где детей учат не на родном языке[13]. Замечу, образование построено на родном языке во всех успешных странах — от Европы до Китая и Японии[14]. Так или иначе, не так-то просто найти хотя бы одно достаточно развитое общество, сделавшее средством коммуникации иностранные языки. Обучение на родном языке — это не просто условие, а непременное условие развития! Более того, если не обучать детей на родном языке, что называется, с младых ногтей — сколько-нибудь существенные успехи в продвижении массовой грамотности невозможны. Даже майор Вильсон, британский офицер, заместитель комиссара в г. Шахпур (округ Саргодха)[15], противился навязыванию урду в Пенджабе. По его мнению, в Англии грамотность стала всеобщей, лишь когда латынь и (старо)французский (в качестве языков, на которых ведется преподавание — пер.) были заменены кельтским диалектом английского[16]. Последние полтора столетия подтвердили правоту этого тезиса.

Иностранный язык выполняет только одну функцию — обмен формальной информацией. Но, разумеется, осуществления культурных целей (здесь я имею в виду развитие не только личности, но и нации) он не обеспечивает. Лишившись родного языка, пенджабские мусульмане утратили и свои корни. Теперь они с завистью смотрят на арабов и турок.

Согласно данным ЮНЕСКО, многие местные языки находятся в Пакистане на грани исчезновения. Это естественный процесс или у него есть политическая подоплёка?

Разумеется, второе. Если численность носителей языка уменьшается, сам язык может исчезнуть. Но в Пакистане, где на пенджаби, пушту и белуджи говорит куда больше людей[17], чем живет в некоторых странах мира, умирание языка возможно только как результат деструктивной политики. Такая языковая политика губит не только языки — она разрушает и другие базовые человеческие ценности. Фактически, деградация местных языков является частью общего политического вырождения. Языковые права можно было бы сберечь, если бы политика сохранила тот курс, которым она следовала в начале 70-х. В период правления Бхутто синдхский был реабилитирован, а пенджабский — допущен, по меньшей мере, на уровень колледжей. Мне довелось взять интервью у Шейха Аяза[18], легендарного синдхского поэта. Он рассказывал, что Бхутто с симпатией относился к деятельности Синдхского лингвистического комитета, куда вступил и сам, чтобы разрешить языковой конфликт в Синде. Согласно Шейху Аязу, Бхутто нащупывал возможность провозглашения пенджабского одним из общенациональных языков. Однако Малик Мерадж Халид[19], самый просвещенный пенджабец в кабинете Бхутто, объяснил комитету, что пенджабцы никогда на это пойдут.

Властная верхушка и правящие классы в Пакистане, похоже, не склонны придавать массовым местным языкам официального или государственного статуса. Судьба законопроекта о языковой политике, представленного недавно в Национальной Ассамблее, — ещё одно свидетельство этому. Почему так происходит?

Как я уже сказал, наша элита, то есть говорящие на урду пенджабцы, верна своей империалистической языковой политике. Они чувствуют, что в унитарном Пакистане их интересы будут лучше защищены. Единство это можно поддерживать только с помощью «пакистанской идеологии», а язык урду занимает в ней существенное место. Пакистанская элита весьма незрела в интеллектуальном плане — даже на примере соседней Индии она не может понять, что невероятное разнообразие языков, тем более обладающих официальным статусом, ничуть не мешает национальному единству[20]. С начальной школы образование в индийских штатах ведётся на местных языках.

Кроме того, противодействие развитию национальных языков в Пакистане коренится в одержимости несбыточной, но глубоко укоренённой идеей уммы [21]. Силы, выступающие за джихад, как внутри страны, так и за ее пределами, — это важнейшее препятствие для рационального и прагматичного подхода к решению проблемы. Поэтому не стоит удивляться, что Национальная Ассамблея игнорирует законопроект, призванный дать национальным языкам официальный статус.

Можем ли мы заключить, что государство сделало выбор в пользу урду и английского за счёт языков других народов Пакистана?

Очевидно, да. Преподавание ведется на урду, английский обязателен с шестого класса. Пенджабский вообще не является компонентом образования. Самое большее — в немногочисленных колледжах он присутствует в качестве факультатива. Делопроизводство ведётся на английском и в меньшей степени на урду. За последние 60 лет Пакистанское государство ассигновало миллиард рупий на развитие урду через массу общественных институтов и образовательных учреждений. Пенджабский и другие языки, напротив, полностью игнорируются. Всё это — часть продуманной политики.

Значит ли это, что языки рабочих сознательно игнорируются?

Бесспорно, навязывание урду и английского было задумано как средство закрепить превосходство элиты. Другой целью этой политики было подавить рабочий класс, отстранив его от необходимой информации. Рабочий, не умеющий читать на урду и английском, не знает, что написано о нём (или против него). Изрядная часть крестьянства не в состоянии понять даже записи о собственных налогах. Крестьянин всегда зависит от милости налогового или какого-то другого чиновника. Из-за махинаций и подтасовок рабочий класс постоянно подвергается чиновничьему произволу. В результате урду и английский стали средством угнетения значительной части населения Пакистана.

Урду является родным языком только для 7,57% населения Пакистана. При этом основная масса материалов левых партий и групп выпускается на английском или на урду — особенно в Пенджабе. Как Вы это прокомментируете?

Мне кажется, что левое движение в Пенджабе безнадёжно отстало от жизни — в частности, из-за игнорирования проблемы местных языков. Пенджабские левые не понимают, что язык — это не просто источник информации, но ещё и источник вдохновения. Прогрессивная литература на урду в лучшем случае может как-то повлиять лишь на крайне ограниченную часть элиты. Даже относительно образованные люди не в состоянии понять строку «Те, кто шли в мечеть, завернули в кабак»[22] Фаиза Ахмад Фаиза[23]. Зато они могут понять Булле Шаха[24] и Варис Шаха[25] — но мы упускаем это из виду. Пенджабские левые до сих пор не изжили в себе лингвистического империализма — и потому дела обстоят так, как они обстоят. К несчастью, многие пенджабские левые до сих пор не отреклись от этих заклинаний и по-прежнему погружены в упадническую урду-традицию, в которой лишь изредка появляются прогрессивные нотки. Как и остальная элита, левые полагают, что Варис Шах — поэт неграмотной некультурной массы, в то время как их собственный поэт — Фаиз.

И что же нас ждёт, если мы продолжим отдавать предпочтение урду и английскому?

На мой взгляд, если мы не изменим языковую политику и сохраним господство урду и английского, то культурная пропасть и экономическая нищета никогда не исчезнут. Дорогу к развитию нельзя вымостить без кирпичиков местных языков.

Более того, не используя литературу и традицию национальных языков, невозможно бороться с экстремистской политикой религиозных правых. Между тем, согласно установкам «идеологии Пакистана», стране вечно суждено искать свои идеалы где-то рядом — то ли в арабских песках, то в то ли в Турецком халифате.

Если принять во внимание так называемую глобализацию, можно ли считать решением проблемы «истинное двуязычие»[26]?

Да. Весь вопрос в том, на каком языке будет вестись преподавание в школах. Ребёнок (равно как и взрослый) может изучать более чем один язык — но только после того, как усвоит базовые знания на родном языке. Исследования показали, что дети, хорошо усвоившие знания на своём родном языке, могут изучать другие языки легче, чем дети, изначально обучавшиеся на чужом языке. Словом, даже если двуязычие (или многоязычие) можно считать решением, общее школьное образование всё равно должно начинаться на родном языке.

Так неужели языковое разнообразие вредит национальному единству, как убеждают нас представители определённых кругов?

Заявлять, будто языковое разнообразие угрожает национальному единству — абсолютно безосновательно. Многие европейские страны, не говоря уже об Индии — хорошие примеры того, что страна может использовать несколько языков, и это лишь помогает делу национального единства. В действительности ничто так не вредит национальному единству, как режим благоприятствования, созданный только для одного языка. Если бы один язык или одна религия могли выковать национальное единство Пакистана, мы не были бы свидетелями колоссальных национальных конфликтов, раздирающих страну. Индия с её множеством языков, напротив, не сталкивается с теми конфликтами, с которыми сталкиваемся мы. По крайней мере в плане национализма ситуация там не настолько плоха, как у нас[27].

По этой теме читайте также:

Примечания