Советские историки немало сделали в изучении последних месяцев существования российского самодержавия и причин его крушения. Но некоторые аспекты и проблемы политической истории можно и нужно рассмотреть дополнительно. В самом деле, как могло случиться, что Николай Романов был сброшен с престола, не проиграв еще войны, имея шансы вместе с союзниками добиться победы над австро-германо-турецким блоком? Мы знаем, что главной причиной свержения самодержавия, победы Февральской революции была не война, а внутренние противоречия империализма, достигшие в России небывалых размеров и остроты. Но ни в коей мере нельзя сбрасывать со счетов мировую войну, которая, по образному определению В.И. Ленина, явилась «всесильным режиссером», «могучим ускорителем» всемирной истории и всемирного кризиса[8]. /31/

Николай II сразу же после убийства Распутина вернулся, по настоянию жены, в Царское Село и пробыл в нем почти все два первых месяца 1917 г. Таким образом, в последнее время он непосредственно находился у кормила власти и, казалось, должен был многое знать, иметь определенные планы, понуждать правительство к каким-то практическим шагам.

Единственным официальным документом, известным историкам, наметившим программу ближайших задач правительству старой России, был рескрипт царя (первый рескрипт Николая II после 17 октября 1905 г.) председателю Совета министров Голицыну, подписанный 6 января 1917 г. и опубликованный в «Правительственном вестнике» через день. Говоря о полном единении с союзниками, царь не допускал даже мысли «о заключении мира ранее окончательной победы». Перед правительством ставились две задачи: снабдить армию продовольствием, уменьшить продовольственные трудности в тылу и улучшить железнодорожные и речные перевозки. Упоминалось и о большом значении земских организаций, выражалась надежда, что Государственный совет и Дума помогут правительству.

Буржуазные партии, и прежде всего кадеты, расценили этот рескрипт как куцый, явно недостаточный, ибо в нем обходились главные политические вопросы. Но его появление было сознательной акцией. Дана пощечина «претендовавшим на власть» назначением реакционного правительства князя Голицына, т.е. полностью отвергалась идея создания не только ответственного, но и пользующегося доверием оппозиционных партий правительства. Не затрагивая политических вопросов, царь все оставляет по-старому.

Почему так поступил российский самодержец, на что он рассчитывал? Прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо остановиться на личности царя, рассказать о его семье.

Николай и Александра (урожденная Алиса Гессенская) Романовы имели одного сына-наследника, четырех дочерей, огромное число родственников, самый большой двор в Европе. Доходы царского двора (от земли, рудников) составляли более 42 млн руб. в год. Кроме того, казна ежегодно (с 1906 г.) поставляла по 16 млн руб. Расходы; на содержание царских конюшен и гаража – 1338 тыс. руб. в год, на царскую охоту – 345 тыс., на охрану дворцов – более 1 млн руб. На начало 1917 г. личные суммы денег в семье составляли: у Николая и его жены – более 1 млн руб. у каждого, у сына Алексея – 5,5 млн руб., у старшей дочери /32/ – 5,3 млн руб., у остальных дочерей – 4, 3,7 и 3,3 млн руб.[9] А в России десятки тысяч людей ежегодно умирали от голода.

В начале 1917 г. почти 49-летний Николай Романов, царствующий уже 23 года, был здоров, сдержан, внешне вежлив, психически уравновешен, даже меланхоличен, однако слабоволен (в этом отношении супруга была его полной противоположностью), верил в судьбу. Царь получил подобающее своему положению образование и воспитание (с женой переписывался только по-английски, хорошо владел русским языком), но как политик был не образован, состоял в чине гвардейского полковника (не повысил его и тогда, когда стал верховным главнокомандующим).

Умственные способности царя можно охарактеризовать как посредственные со всеми вытекающими отсюда последствиями. Самое главное, пожалуй, состояло в том, что Николай Романов располагал ограниченной информацией, и прежде всего по политическим вопросам. Он даже хвастался, что, кроме газеты «Русский инвалид», слава богу, ничего не читает. Сведения о положении на фронте и в тылу получал главным образом из докладов начальника штаба, главы правительства, министров, председателей Думы и Государственного совета, из сообщений приближенных. За исключением чисто военных, такие сведения были неполными и однобокими. Особенно плохо он знал состояние дел в тылу. В своих письмах к супруге (за весь 1916 г.) он только два раза упомянул о положении в столице, в частности о положении рабочих. Слабая, однобокая информированность царя объяснялась еще тем, что он имел почти физическое отвращение к неприятным известиям. Придворные знали эту черту характера и сознательно подстраивались к ней.

Огромную роль в политике и личной жизни самодержца играла царица, которая искусно добивалась своего. Не исключено, что женские ее прелести имели «определяющее влияние». На это намекает их интимная переписка. Видимо, находили отклик без конца повторяемые слова царицы: «…будь тверд, будь Иваном Грозным, Петром Первым, не уступай власти, какое наследство ты передашь своему сыну, если уступишь!» Так было до последних дней царствования Романовых. 22 февраля 1917 г., сетуя на «ужасное время», она вновь поучала:

«Только, дорогой, будь тверд, покажи властную руку, вот что надо русским… Дай им теперь почувствовать твой кулак. Они сами просят об этом – сколь многие недавно говорили мне: “Нам нужен кнут!” /33/ Это странно, но такова славянская натура – величайшая твердость, жестокость даже и – горячая любовь. Они должны научиться бояться тебя – любви одной мало»[10].

Ну что ж, эти сентенции стары, как мир. Их придерживались, придерживаются и будут придерживаться многие правители, да и не только они. Речь в таких случаях идет о правильном соотношении первого и второго, т.е. об уважении (любви) и страхе. История свидетельствует, что правители больше придерживались позиции: пусть немного любят и много боятся, чем наоборот.

Что касается Николая Романова, то эта фигура вызывала ненависть у большинства народа. Его царствование началось с трагедии на Ходынском поле. Имя Николая Кровавого связано с расстрелом народа 9 января 1905 г., а затем тысячами и тысячами повешенных, сосланных на каторгу, посаженных в тюрьмы после поражения первой революции в России, миллионами убитых и искалеченных в годы империалистической войны. «Любовь» самодержца к своему народу лишь пустословие царицы.

Нет никакого сомнения в том, что царь в известной мере тешил себя иллюзиями, которые не без умысла поддерживали черносотенцы. В январе – феврале 1917 г, из политических сил фактически только помещичье-монархические партии были приверженцами самодержавия. Создавая видимость, что за ними стоят большие слои народа, они убеждали в этом и царя. Между тем уже в начале 1917 г. черносотенцы, осознавая, что почва все более и более уходит из-под их ног, пытались активизировать и разнообразить свою деятельность.

Николаю II, царице, реакционным министрам, руководителям правых фракций в Думе и Государственном совете шли многочисленные письма и телеграммы от отделов Союза русского народа, инспирируемые, как правило, Дубровиным. Выражая верноподданнические чувства, черносотенцы призывали царя не уступать никому власти, карать крамольников. А царь отвечал: «Благодарю сердечно!»

В середине января Николаю II были переданы две записки: одна – от имени «Православных русских кругов Киева», составленная черносотенным депутатом Думы Митрицким; другая – от правого члена Государственного совета Говорухи-Отрока. В них предлагались меры для обуздания оппозиции вплоть до роспуска Думы, пресечения революционной пропаганды, /34/ введения осадного положения в столицах и т.д. Призыв восстановить самодержавие в полном объеме инспирировался как якобы требование народа[11].

В одной из них – киевской – ее составители уверяли царя, что самодержавие поддерживает «подавляющее большинство трудового населения сел и местечек: крестьяне, мещане, сельское духовенство, мелкие землевладельцы, чиновный класс и русские помещики»; что люди эти, несмотря на усиленно ведущуюся пропаганду, продолжают смотреть на русских царей «как на единственный источник предержащей власти в русском государстве». Приводились даже примеры из истории («уроки истории»), чтобы царь мог воспользоваться ими для укрепления своей власти, для борьбы с оппозицией, врагами. Николай начертал: «Записка, достойная внимания». Князь Голицын сообщает царю, что записка рассмотрена на заседании Совета министров и предложения, содержащиеся в ней, в частности привлечение к ответственности за противоправительственные речи в общественных собраниях, претворяются в жизнь[12].

В феврале царь по предложению Протопопова принял руководителя фракции правых в Думе Балашова и имел с ним продолжительную беседу[13]. Мы не знаем содержания разговора, но позиция реакционера Балашова хорошо известна: он и в феврале 1917 г. высказывался за продление перерыва в работе Думы.

«Утро России» 9 февраля сообщала, что около 40 бывших сановников и землевладельцев Центральной полосы подали записку в высшие сферы о политическом курсе, который, по их мнению, должен проводиться в стране. В ней отвергалась мысль о призыве к власти думского большинства, предлагалось наделить диктаторской властью кабинет министров, если Дума займет резкую оппозицию. При этом не исключалась возможность уступок промышленному классу, привлечение симпатий зажиточных слоев крестьянства путем расширения их прав в местном самоуправлении.

Правые буквально осаждали министра внутренних дел. «Делегаты,– писала 12 января газета “День”, – вручали министру послания, в которых обычно содержались указания о мерах борьбы с растущей в стране “крамолой”, “выражали уверенность”, что А.Д. Протопопов примет решительные меры борьбы с “гидрой революции”».

Правые от имени Всероссийского отечественного патриотического союза вручили Протопопову записку с изложением программы оказания помощи правительству. Они требовали роспуска Думы, большинство /35/ которой якобы сошло с пути нормальной законодательной работы и «всецело отдалось травле верных слуг самодержца». «Напрасно запугивают, – писали они, – что роспуск и назначение новых выборов поведут к взрыву негодования. По примеру первой Думы мы знаем, чего стоят пустые угрозы». И далее: «Ни один голос народа, кроме кучки политиканов и партийных газет, не поднимется в защиту творческих бездельников и болтунов». Защитники самодержавия предлагали свои услуги при проведении новых выборов, обещали предоставить десятки тысяч своих членов – священников, профессоров, студентов, многочисленную печать – для ведения агитации за правых и критики левых. Высказывалось мнение, что большинство нынешних депутатов не пройдет в Думу, а уж дело воинских начальников заслать их «в такие строевые части, пребывание в которых равносильно будет полной изоляции их от внешнего мира». Излагая эту программу, газета «Речь» 8 февраля вопрошала: «Кого дурачат правые: правительство или себя?»

Правые, видимо, действовали по пословице: «Ври больше, что-нибудь да останется». 20 января «Утро России» поместила статью «У монархистов», в которой говорилось о собрании членов Московского отечественно-патриотического союза во главе с его организатором В.Г. Орловым. При участии сенатора Н.И. Туган-Барановского, монархиста В.М. Скворцова собрание постановило «отправить телеграмму министру внутренних дел Протопопову, содержащую требование о проявлении на местах твердой власти, так как революционная пропаганда принимает широкие размеры». И Протопопов вопреки даже донесениям департамента полиции выдает желаемое за действительное: число вожаков оппозиции невелико, «выразители ее – Дума, частица Государственного совета и группа дворян (далеко не все: не купечество, не капитал и не деревня)… Власть сильнее оппозиции и должна в это верить, тогда поверят и другие»[14]. Настроения рабочих Петрограда, солдат гарнизона во внимание не принимались.

Позиция дворян оставалась прежней и в начале 1917 г., буржуазная газета «Русские ведомости» писала 30 января о решении съезда московских дворян: «Это голос не “противоправительственных партий”, не “радикальных кружков”, это – даже не голос большинства IV Думы. Это – голос той сословной группы, которая до сих пор была самой верной опорой бюрократической реакции. И если даже эта группа почувствовала повелительную необходимость отгородиться от того, что /36/ происходит, значит, серьезность положения становится действительно очевидной для всех».

В самом деле, большинство представителей этого класса, как и в 1916 г., советовало царю пойти на уступки буржуазным партиям. Но оставались и такие, которые, продолжая твердить о неограниченной власти царя, осудили Родзянко и поддержали выступление в Думе Маркова 2-го.

На одну из верноподданнических телеграмм петроградских дворян Николай II ответил: «Я надеюсь, что дворянство, как первое в империи сословие, будет и впредь служить верной опорой престолу…»[15].

Некоторая оппозиционность дворян не мешала им оставаться верными приверженцами самодержавия. Добавим, что шесть дворянских обществ, в том числе костромское, уфимское, полтавское, смоленское, еще в 1916 г. вышли из состава организации объединенных дворян, заняв особую позицию, отразившую отсутствие единства среди «первого сословия».

В январе – феврале 1917 г. правые сделали новую попытку примирить и объединить свои силы, выступить единым фронтом за спасение самодержавия[ii]. Они решили в конце февраля созвать всероссийский монархический съезд, на который предполагалось пригласить до 1 тыс. человек – членов губернских, уездных, сельских отделов черносотенно-монархических организаций[16]. Был организован подготовительный комитет, председателем съезда намечался бывший министр внутренних дел Н.А. Маклаков. Планировалось создание специального «русского народного банка» для субсидирования монархических организаций. Высказываясь по этому поводу, кадеты признавали, что лучшей спайкой монархистов-черносотенцев будут деньги – самая лучшая металлическая спайка.

Председатель главного совета Союза русского народа Марков 2-й разослал во все местные отделы циркуляр, в котором изложил тактику черносотенцев по отношению к левым депутатам Думы, Государственного совета, части членов объединенного дворянства, /37/ выступавших против правительства. Но вышла осечка. Пуришкевич, находившийся на ножах с этим Союзом, опубликовал циркуляр 9 февраля в газете «Новое время» и раскритиковал его. Он выступил также против созыва монархического съезда, который «может посеять тревогу и смуту в умах русского народа»[17].

Монархисты хотя и осознавали тяжелое положение России, но были далеки от мысли, что самодержавию может наступить конец. Иначе как объяснить, что «Колокол» за три недели до начала революции, 1 февраля, с серьезным видом занимался проблемой титула Николая II. Газета после проведенных «исследований» предлагала в полный императорский титул включить слова «государь Самаркандский» и величать царя «император и самодержец Всероссийский, царь польский, великий князь Финляндский, государь Самаркандский и проч. и проч.». Разумеется, все слова писались с прописной буквы.

Правые партии для завоевания популярности усилили критику биржевых дельцов, хапуг, обкрадывавших народ и наживавшихся на его нуждах. Их газеты пестрели «разоблачениями» Рябушинских, Коноваловых, которые, подбивая рабочих против правительства, сами нещадно грабят трудящихся, «выжимая за рубль десять рублей прибыли»[18]. И если такие придут к власти, «то народу будет еще хуже». Эта критика с позиций черносотенного монархизма была нацелена на подрыв буржуазии и ее партий.

В 1917 г. возросла и активизировалась правая печать, появились новые газеты, жившие за счет казны, а некоторые старые видоизменили свой курс. Они перенимают более гибкую тактику таких монархических газет, как «Киевлянин» В.В. Шульгина, «Колокол» В.М. Скворцова. Эти газеты не содержали откровенной брани по адресу прогрессивных деятелей, нетерпимости к другим народам. Так, «Колокол» в статье «Истинный монархизм и антисемитство» поучал уважать все национальности России, всех людей, верно служащих царю и родине, в том числе и евреев[19]. Но таких газет было немного. Общий тон по-прежнему задавали густо-черносотенные издания Дубровина и Маркова 2-го («Земщина», «Курская быль»).

Монархисты-черносотенцы делали вид, что не хотят разбираться в политических течениях и партиях, выступавших против правительства и самодержавия. Они для них якобы все одинаково опасны. И кадеты, и социал-демократы, и эсеры объявлялись партиями смутьянов, врагами самодержавия, а значит, и России. /38/ Монархисты старались не называть ни партии, ни классы, а говорили и писали довольно абстрактно. Всех, кто стоял за самодержавие, они именовали «русские люди», народ, патриоты, а противников называли крамольниками, евреями, немцами или их ставленниками и прихлебателями.

Это была попытка сознательно, хотя порой примитивно и грубо, завуалировать классовый и партийный подход к событиям политической жизни, обмануть трудящиеся массы. Неискушенный обыватель, читающий монархические газеты (особенно «Русское знамя»), мог предположить, что помещичьи партии, без конца склонявшие Милюкова, Родзянко и других лидеров (называя кадетов «кадюками»), главный огонь ведут против буржуазии и ее политических организаций.

Но это было далеко не так. Да, монархисты рьяно выступали против тех, кто хотел разделить власть с правящим классом, но несравнимо больше они боялись революции, гнева не абстрактных «русских людей», а реально существующих рабочих и крестьян, которые все больше и больше ненавидели царизм. Чувствуя и сознавая эту реальную для себя опасность, помещичьи партии, не скрывая страха, говорили о призраке революции 1905 года, о будущих потрясениях в России.

Монархисты-черносотенцы ничему не научились. В 1917 г. они вновь, как и при создании своих партий в годы первой российской революции, упорно твердили свои догматы: «За веру православную, царя самодержавного, отечество нераздельное, Россию для русских». Они не переставали повторять слова царя, сказанные им 3 июня 1907 г., в день государственного переворота (и это знаменательно!), что главная помещичье-монархическая партия – Союз русского народа – «является надежной опорой самодержавия».

Черносотенцы уповали, что соотношение сил было, есть и будет на стороне правительства, и всю свою деятельность они связывали с органами власти. Правительство их опекало, подкармливало и, разумеется, использовало в своих целях. Они не могли существовать друг без друга. Черносотенцы поддерживали иллюзию, что самодержавие еще пользуется авторитетом в народе. Можно не сомневаться, что этот фактор оказал влияние на то, что Николай Романов так упорно держался за власть, не желая уступить и части ее.

Еще одна политическая организация могла бы поддержать царизм. Это возродившийся в конце 1916 г. Союз земельных собственников, существовавший в 1905–1909 гг. Во время первой российской революции /39/ он представлял интересы главным образом помещиков и был полностью монархическим. В конце 1916 – начале 1917 г. состав его изменился за счет крупных земельных собственников-недворян, но помещики-монархисты продолжали играть в нем главенствующую роль. В уставе Союза, принятом в ноябре 1916 г., говорилось о неприкосновенности помещичьей и любой другой частной собственности на землю.

В связи с введенной правительством в декабре 1916 г. монополии на хлеб Союз этот изъявил желание принять участие в заготовке хлебных продуктов. Запросив у казны аванс в 800 тыс. руб., он потребовал распространить привилегии, которыми пользовались работающие на оборону хозяйства, и на него.

Но дело в том, что в январе – феврале 1917 г. Союз земельных собственников был очень малочисленным, местные организации его только что создавались. Поэтому практически его члены не смогли развернуть политическую деятельность.

Вот в такой обстановке председатель Совета министров Голицын и министр внутренних дел Протопопов приступали к разработке некоторых практических мер для предотвращения революции и спасения самодержавия. Часть из них была осуществлена, но успеха не имела.

Есть основания считать, что в отличие от царя министр внутренних дел имел достаточную информацию о положении в стране. Об этом свидетельствуют направляемые ему документы департамента полиции. В одном из докладов (19 января 1917 г.) после описания кризиса в стране, позиций разных партий и классов делался вывод:

«Если рабочие массы пришли к сознанию необходимости и осуществимости всеобщей забастовки и последующей революции, а круги интеллигенции – к вере в спасительность политических убийств и террора, то это в достаточной мере показывает оппозиционность настроения общества и жажду его найти тот или иной выход из создавшегося политически-ненормального положения»[20].

Подобные доклады представлялись министру регулярно.

Именно исходя из сложившейся ситуации Совет министров 3 января 1917 г. отложил заседание Думы с 12 января на 14 февраля, мотивируя это тем, что новому правительству необходимо время для подготовки встречи с парламентом. Царь даже приказал составить проект роспуска Думы.

Протопопов предъявляет категорические требования, грозит строгими карами органам местного самоуправления, /40/ чтобы те не допускали у себя обсуждения политических вопросов. «Речь» 8 февраля писала:

«Как передают, городской голова недавно получил предупреждение, что если в каком-нибудь заседании Думы будет принята политическая резолюция, то он, как председатель, а также все гласные, которые будут голосовать за эту резолюцию, будут привлечены к судебной ответственности».

Министр внутренних дел дает указание установить негласный надзор за всеми оппозиционными политическими деятелями, за их выступлениями, поездками. Прогрессисты писали по этому поводу:

«Русская крамола, выражающаяся в недоверии к власти и полном осуждении правительственного курса, давно вышла из подполья и проявляется до такой степени ярко и открыто, что улавливать ее при помощи негласного надзора за народными представителями и общественными деятелями нет никакой необходимости»[21].

Усилились гонения на общественные организации: центральные и местные земские и городские союзы, военно-промышленные комитеты. Чинились всяческие препятствия созыву профессиональных съездов, проведению выборов в городские думы. В ночь на 27 января полиция арестовала большинство «рабочей группы» Центрального Военно-промышленного комитета (ЦВПК), руководимой меньшевиком К.А. Гвоздевым, обвинив ее в подстрекательстве к забастовкам и в пропаганде идеи установления в России социал-демократической республики. Правые поддержали меры правительства. «Неужели А.И. Гучков и его ближайший помощник г. Коновалов не будут привлечены и арестованы вместе со всей ордой? – вопрошала 31 января газета «Земщина». – Неужели правительство и теперь еще сомневается, что Гучков был главным руководителем заговора?..»

Правительством принимается план «охраны» Москвы, пересматривается «охрана» Петрограда, по приказу царя в столицу должны быть направлены конногренадеры, кавалергарды и уральские казаки (вместо них в Царское Село прибыл гвардейский морской экипаж). Петроград был выделен в особый военный округ, полиция города получила большое количество пулеметов, училась стрелять из них.

Одновременно кое-что делалось для улучшения продовольственного снабжения столиц, работы транспорта. Сильно сократилось пассажирское движение, а между Москвой и Петроградом его почти прекратили на две недели – для большего прохождения товарных поездов. /41/

Наряду с этим намечались меры сравнительно долговременного действия, ибо царь и его правительство полагали, что рабочие до конца войны не выступят и можно будет подготовиться. Речь шла о наметке некоторых реформ, в том числе о наделении крестьян-фронтовиков (георгиевских кавалеров) землей за счет отчуждения ее от частных владельцев, об отмене ограничений для евреев, о расширении свободы торговли, о большем привлечении в Думу представителей крупного капитала. Короче, делалась попытка расширить социальную опору самодержавия.

Что касается царя, то он большие надежды возлагал на планируемое наступление русских армий весной 1917 г. В случае успеха (а Николай рассчитывал именно на него) можно было бы прижать оппозицию и легче подавить выступления рабочих. Вот почему царь так упорно оттягивал время, не принимая до поры до времени решительных мер. Итак, вера в то, что внутри страны есть силы, которые его поддерживают (монархически настроенные слои населения, государственный аппарат), с одной стороны, и должное стать спасительным весеннее наступление на фронте – с другой, объясняли его слова: «положение не так трагично, и все устроится»[22].

А как же обстояло дело с заключением сепаратного мира с Германией (о чем раструбил Милюков в Думе еще 1 ноября 1916 г., обвинив в измене царицу и главу правительства)? Советские историки в последнее время убедительно доказали, что царь и его правительство не предпринимали реальных шагов по заключению сепаратного мира с Германией, да и не могли этого сделать. Николай понимал, что немедленно поплатился бы за это короной. Что касается царицы и придворной камарильи, то они в мыслях были не прочь пойти на замирение с немецким кайзером, видя в этом спасение России, и кое-что робко и тайно, видимо, делали[iii]. Но это шло помимо официальной политики самодержавия. Буржуазным партиям выгодно было, как отмечалось, муссировать вопрос о сепаратном мире, чтобы нажить на этом политический капитал.

В таком положении самодержавие и поддерживающие его политические партии подошли к концу февраля 1917 г. /42/

Источники и литература

Примечания