Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Предыдущая | Содержание | Следующая

Очерк первый. Крестьянское движение при Колчаке

I. Общий обзор крестьянского движения в его разновидностях


1. Значение крестьянского движения

Самым ярким фактом в жизни Сибири за период существования власти адмир. Колчака были, несомненно, крестьянские восстания. Они начинаются одновременно с переворотом 18 ноября, даже еще раньше, с первым появлением «колчаковщины» на общественной арене (убийство Новоселова в средине сентября 1918 г.), носят первоначально характер местных конфликтов, возникавших на самой разнообразной почве, затем сравнительно быстро принимают яркий антиколчаковский характер, каковой и носят до самого падения власти верховного правителя. За все время пребывания адмир. Колчака у власти крестьянские восстания не прекращались, то затихая, – там, где у администрации находились силы для их подавления, и пока эти силы действовали, – то вспыхивая при малейших благоприятных условиях, то вдруг, как лесной пожар, охватывая огромные территории, десятки волостей, даже целые уезды, а под конец и губернии. Это была длительная, упорная и организованная борьба, не прекращавшаяся ни на одну минуту, если брать общесибирский масштаб, и окончившаяся победой крестьян, столь, казалось, невозможной. Почти все крупные вожди крестьянских отрядов (Мамонтов, Новоселов, Рогов, Кравченко, Щетинкин, Лубков, Яковенко, бр. Бабкины и др.) пережили Колчака. Победителями на поле битвы остались они, а не Колчак.

Замечательной чертой сибирской жизни за этот же период является и то, что во время борьбы деревни с Колчаком город оставался сравнительно спокойным. Городские движения, возникавшие в разных местах (в Омске в декабре 1918 г. и феврале 1919 г.; в Томске в марте 1919 г.; в Красноярске в июле 1919 г. и пр.) бывали спорадическими и судоржными, организовывались нередко с участием агентов власти, провоцировавших население на преждевременные выступления. Да и по составу участников эти городские движения являются, в сущности, полукрестьянскими, так как они захватывали главным образом солдатскую массу, а не городских рабочих. Попыток, которые бы предпринял самостоятельно рабочий класс, городской пролетариат, правда в Сибири немногочисленный, – 300-400 тыс. на 9-10 милл. населения, – /9/ но все же существующий, не то чтобы совсем не было, но длительной, организованной, все более и более нараставшей формы движения они принять не могли. Так что, по тем или иным причинам, но главной реальной силой, оказывавшей непрекращающееся вооруженное сопротивление правительству Колчака, должно быть признано – крестьянство.

Я не ставлю, однако, здесь своею целью написать подробную историю крестьянского движения при Колчаке. Для этого у меня нет ни необходимых материалов, ни даже возможности получить для обработки то, что в разных местах имеется. Но я был близким свидетелем этого движения, многое знал о нем из первых рук и, придавая ему всегда очень крупное значение, внимательно следил за ним, а с некоторыми руководителями его находился в непосредственном общении. Все это заставляет меня передать здесь то, что я знал уже в то время о крестьянском движении, о его территориальном распространении, о районах, где оно укреплялось особенно сильно, о политическом настроении как повстанцев, так и вообще широких масс крестьянства, о борьбе интересов в его среде и об идейных лозунгах, в которых эта борьба выражалась. Я буду брать, главным образом, такие материалы, которые уже тогда проходили через мои руки; я буду обрисовывать это движение не как ученый, а как летописец-современник, не как историк, а как политик, принимавший непосредственное участие в общем ходе событий и в их развязке.

2. Общий обзор движения – Южный район

Начну с тех сведений, которые у меня были к моменту падения власти Колчака или, точнее, к моменту падения Омска (15 ноября 1919 г.) о крестьянском движении. К средине ноября 1919 г. партизанское движение в Сибири достигло наивысшего развития. О его силах и о территории, находившейся в руках повстанцев, у меня тогда были довольно точные сведения, касавшиеся к тому же не отдельных частей Сибири, а всей ее площади в целом. В моем распоряжении находилась тогда карта Сибири, от Урала до Забайкалья, на которой были нанесены партизанские фронты, всего несколько десятков фронтов, с указанием, кто являлся руководителем данных отрядов и в данной местности, какой силы были эти отряды, каким оружием они обладали и какого рода войска, пехота или конница, находились в их распоряжении. Это было очень ценное пособие для суждения о политической роли тогдашнего крестьянского движения, так как оно было составлено крупными специалистами по информации.

Я и раньше имел такие сведения, еще с весны 1919 года, когда я жил в Красноярске, месте своего постоянного пребывания. Военная администрация Красноярска, руководимая ставленником Колчака, генер. Розановым, подозревала, что у меня есть эти сведения, и ген. Розанов, не делая из этого большого секрета, обвинял даже меня в том, что я являюсь одним из лиц, тайно руководивших крестьянскими восстаниями по губернии. Я должен, однако, категорически /10/ заявить здесь, что эти обвинения совершенно фантастичны: я не имел никогда никакого отношения к непосредственному руководству крестьянским движением при Колчаке, хотя, правда, получал сведения о нем не менее ценные, чем сам ген. Розанов.

Наиболее ценным материалом, который за время моей жизни в Сибири проходил через мои руки по вопросу о крестьянском движении, была, несомненно, та карта повстанческих фронтов, о которой я упомянул выше. Одним своим внешним видом она уже производила большое впечатление: глядя на нее, ясно было видно, что буквально вся Сибирь охвачена пламенем крестьянских восстаний. Не было такого угла в ней, не было ни одного уезда, начиная от Семипалатинска и кончая районом за Иркутском, далеко на Амур и Восток, по которым бы не проходила красная линия партизанских фронтов. То тут, то там, то прямыми линиями, то зигзагами, то замкнутыми районами, то районами с отдельным перерывом красной линии, то фронты были нанесены решительно повсюду. В одних местах они уходили вглубь страны, далеко от ее жизненной артерии – железной дороги, в других подступали к ней почти вплотную, едва не разрезая магистраль.

Прежде всего обращала на себя внимание южная группа, в нижнем углу карты – это Алтайская губерния, хлебная житница всей Сибири, район обеспеченного крестьянства и маслодельных артелей, вывозивший на заграничные рынки перед войной одного сливочного масла на 75 милл. рублей. В этой губернии оказывалось несколько очагов крестьянских восстаний. Самый крупный из них занимал самую хлебную часть губернии – Славгородский уезд, связанный с магистралью Кулундинской жел. дорогой, от Славгорода через Кулундинскую степь к гор. Татарску. Центром повстанческого движения было здесь с. Солоновка – место нахождения главного штаба повстанческих войск, руководимых Мамонтовым. К этому району тяготели Барнаульский, Каменский, северная часть Бийского уездов и весь Славгородский, – огромная территория, примыкающая к Оби и заречной лесной полосе, постоянному прибежищу повстанцев. С запада сюда же подходил Семипалатинский район с железнодорожной станцией Рубцовка, расположенной на границе большого бора, второй колыбели повстанческого движения. За осень 1919 г., начиная с августа по декабрь, Рубцовка несколько раз переходила из рук в руки, то от правительственных войск к повстанцам, то от повстанцев к правительственным войскам, пока, наконец, последние не были оттуда вытеснены окончательно. Бывали моменты, когда железная дорога (от Барнаула до Семипалатинска) на протяжении 100 – 150 верст находилась по две-три недели в руках партизанских отрядов, чем расстраивалось все движение грузов в этой части Сибири.

Славгородский район к ноябрю 1919 г. имел всего до 25 полков под общим командованием Мамонтова. Это была целая армия, вооруженная пулеметами и имевшая даже орудия, состоявшая как из пехоты, так и конницы. Начиная с осени, ее несколько раз рассеивали правительственные войска, но она опять возрождалась, провела весь октябрь в боях, а в ноябре, к моменту падения Омска, к каковому периоду была приурочена выше упоминаемая карта, /11/ повстанческая армия заняла Славгород (20 ноября), через несколько дней Семипалатинск, а 9 декабря и Барнаул. Все это происходило в период времени с августа по декабрь.

Одновременно с этим, за те же месяцы в той же Алтайской губ., но не на севере, а на юге созревал другой очаг крестьянского движения, тылом своим опиравшийся на горные кряжи на юге Бийского уезда, а другим флангом уходивший далеко за горный хребет, к югу от Усть-Каменогорска. С последним районом я не имел никакого соприкосновения, он был слишком далек от тех мест, в которых я имел постоянное пребывание. Что же касается движения на юге Бийского уезда, начавшегося с конца лета 1919 г. и имевшего базой Горный Алтай, в частности с. Черный Ануй, то с ним я имел некоторые личные связи, и о нем я ниже буду говорить подробнее, пока же отмечу лишь следующее.

На карте, которой я тут руковожусь, показано, что к середине ноября в этом районе действовали четыре большие крестьянские армии: Милославского в 4000 чел., Плетнева в 3000 чел., Чаузова в 1000 чел. и Рогова в 500–1000 чел. Они занимали район по обе стороны р. Бии, на север от Бийска и к западу от Барнаула, выходя на железную дорогу между Бийском и ст. Овчинниково. Движение началось тут в степи и перекинулось потом в горы, на Алтай. Вооружение крестьян было очень примитивное: огнестрельного оружия, а тем более артиллерии, почти совсем не было, в большом ходу были пики, называвшиеся здесь – «тычки»; с ними крестьяне сплошной массой ходили прямо на пулеметы и, усеивая кругом все своими телами, брали их; тех, кто пулеметы защищал, уничтожали, прокалывая своими пиками – «тычками». Иногда же они заманивали конные отряды, особенно, если это были чехи, поляки и вообще иностранцы, плохо знавшие местность, в глубь страны, заводили их в болота и там, окружив плотным кольцом, выжидали, когда их противник расстреляет все патроны. После этого попавших в засаду брали в рукопашном бою и всех до одного — убивали. Это была настоящая сибирская «жакерия» со всеми свойственными ей чертами: хитростью, как главным оружием, жестокостью, как главным средством для расправы с противником.

В этом районе необходимо особо выделить крестьянское движение, начавшееся на юге Бийского уезда в конце лета 1919 г. и имевшего своей базой горный Алтай, в частности село Черный Ануй. Оно интересно как своей организованностью, так и политической программой, о которой я буду говорить. Выдающийся интерес представляют и лица, стоявшие здесь во главе движения. Они отличались большим талантом организаторов, необычайной силой воли и непреклонной суровостью в отношении к врагам. Еще в августе 1919 г. здесь происходил большой съезд восставших селений, сначала в с. Солоношенском, а потом вторично в Черном Ануе. Съезд в с. Солоношенском открылся 30 авг., в 8 час. утра. На съезд явились представители 8 волостей, 25 селений в числе 33 чел. Всего же в округе насчитывалось к этому времени 24 восставших волости[1]. 8-го сентября открылся новый съезд /12/ с более полным составом делегатов, так как в Солоношенское многие не смогли прибыть в назначенное время. На съезде в Черном Ануе присутствовало 62 делегата. Как на том, так и на другом съезде была принята одна и та же резолюция о причинах и целях восстания, в которой между прочим говорилось:

«Народное восстание на Алтае возникло стихийно, подобно буре. Народ был выведен из терпения насилиями, чинимыми агентами правительства Колчака, расстрелами, порками и другими издевательствами; жить по человечески, свободно дышать и спокойно трудиться стало совершенно невозможно, и народ взялся за оружие. Нас никто не подстрекал и не руководил нами. Народное восстание не преследует партийных целей. Мы признаем равноправность всех народностей и полную свободу вероисповедания. Смертная казнь, телесное наказание и всякое насилие над личностью должны быть отменены немедленно. Мы боремся за установление всеобщего мира в России, за объединение в одну дружную братскую семью всех враждующих и проливающих братскую кровь сынов великой исстрадавшейся родины нашей».

Повстанцы этого района (как, впрочем, и в других) придавали большое значение правильной организованности народной армии. Еще в с. Солоношенском было постановлено, что все отряды восставшего народа должны считаться частями единой народной армии и обязаны безусловно подчиняться поставленному командованию в лице главного штаба, – который потом был выбран на съезде в Черном Ануе, – и уполномоченных им лиц и учреждений. Все лица, находившиеся в отрядах в возрасте от 19 до 40 лет, составляли боевое ядро народной армии; в течение 3-х месяцев они не имели права покинуть ее рядов и обязаны были по требованию главного штаба в любое время в полной боевой готовности явиться в назначенное место. Но главный штаб, в случае особой опасности имел право и лиц свыше 40 лет призвать в боевое ядро армии.

Необходимо отметить также, что Бийский уезд в этой части граничит с Кузнецким уездом Томской губ., так что здесь алтайские повстанцы соприкасались с повстанцами на юге Томской губ. и переходили из одного уезда в другой. Главным образом, это относится к отрядам Рогова и Новоселова, районом деятельности которых и являлся главным образом юг Томской губернии, та часть ее, – на что необходимо обратить внимание, – где когда-то селились рабочие из ссыльных для нужд горной промышленности. Это обстоятельство положило свой отпечаток на крестьянское движение в этом районе, создав тот его, который, в отличие от только что описанного, ниже мной назван – «сибирской махновщиной». Сибирская махновщина родилась и воспиталась, как в колыбели, там, где раньше когда-то царила уголовная ссылка и принудительные работы на горных промыслах. Этот тип крестьянского движения коренным образом отличался от другого вида, выраставшего в чисто земледельческих районах в разных концах Сибири.

Вся перечисленная выше масса алтайских отрядов действовала на территории губернии с 2,5 млн. жителей и 300 тыс. кв.м. пространства, – территории, покрытой и лесами, и горными кряжами, и обширными степными /13/ урочищами, чрезвычайно приспособленной к ведению партизанской войны. Участниками восстаний являлись обычно местные люди, в совершенстве изучившие свои районы, знавшие в них каждый кустик, каждое болото, все тропы и дороги. Сочувствие мирного населения всегда оказывалось на стороне повстанцев, что также давало им огромное преимущество перед правительственными войсками, к тому же составленными нередко из иностранцев, чехов, поляков, сербов или из казаков отряда Анненкова, ненавистных мирным жителям хуже, чем всякие иноземцы.

3. Общий обзор движения – Томская губерния

Второй обширной территорией повстанческого движения является Томская губ. в своих прежних, а не нынешних границах. Славгород и Семипалатинск лежат к югу от магистрали, на расстоянии от нее в 400–450 в., т.е. сравнительно далеко. К северу от магистрали по территории Каинского и Тарского у.у. летом и осенью 1919 г. пролегал свой особый повстанческий фронт. Одно время он занимал пространство от села Вознесенского вдоль жел. дороги до Екатерининского завода Тарского уезда, Омской губ. Здесь повстанческие отряды насчитывали от 500 до 600 чел., сравнительно не так много, что не мешало им около двух месяцев быть полными хозяевами этой части территории адмир. Колчака.

Дальше на восток, приближаясь к Томску, мы вступали в сферу действий отдельных небольших отрядов, числом от 8 до 12, друг с другом ничем не связанных и бороздивших губернию по самым разнообразным направлениям с самыми разнообразными целями, очень часто не имевшими ничего общего ни с какой политикой. Наибольшей популярностью среди этих отрядов пользовался отряд Лубкова, бывшего унтер-офицера, с большим успехом ведшего борьбу с карательными экспедициями, направлявшимися против него из Томска. За лето и осень 1919 г. томские газеты были переполнены известиями о действиях, набегах, грабежах, как писали тогда, Лубковского отряда. Его несколько раз разбивали и рассеивали, но сам Лубков оставался невредимым к вскоре снова собирался с силами и вновь начинал свои набеги, внося тревогу в городское население, особенно уездных центров.

Кроме Лубкова, тут же действовали отряды Матузова, Голикова, Керасилова, Толкунова и целого ряда других партизан, часто просто безымянных. Все они заполняли пространство к востоку и северо-востоку от Томска. Как ни менялись судьбы каждого из них, сколько их ни преследовали, а порой сколько их ни уничтожали, тем не менее к осени они все возрождались почти при том же командном составе, но в увеличенном размере. Это была поистине сказочная гидра, у которой на место одной отрубленной головы вырастали две новых.

Припоминаю свой разговор в ноябре того же 1919 г., к которому относится характеризуемая мною здесь карта повстанческих фронтов, с одним лицом, /14/ чрезвычайно осведомленным в вопросах о внутреннем военном положении Сибири. Разговор происходил незадолго до падения Омска. Я спрашивал своего собеседника, как он расценивает возможность дальнейшего хода военных событий по магистрали и в каком положении, по его мнению, обстоит дело с Томском и Н.-Николаевском. Он мне ответил, что Томск, по его мнению, будет скоро занят, но не с запада и не красной армией, а с северо-востока повстанческими отрядами. Настолько, значит, высоко расценивал он, специалист в этого рода вопросах, значение и силу оперировавших около Томска отрядов, несмотря на то, что они были мало связаны друг с другом и сравнительно плохо вооружены.

Кроме этого, неспокоен был юг губернии, куда постоянно заходили отряды Рогова и Новоселова из Бийского в Кузнецкий и Щегловский уезды, и где были, вместе с тем, свои местные повстанческие организации, особенно в каменно-угольном Кольчугинском районе.

Следует, однако, сказать, что обе эти губернии, и Алтайская со своими повстанческими армиями, правильно организованными и сравнительно хорошо вооруженными, и Томская с целой сетью отдельных отрядов, постоянно укрывавшихся в бескрайних таежных пространствах, не представляли такой непосредственной угрозы для существовавшего порядка, как крестьянское движение, развивавшееся дальше, на восток отсюда, в пределах Енисейской губ., особенно в Канском уезде и отчасти Ачинском, а позже в Минусинском. Повстанцы южного фронта были очень серьезные противники, но силу их не следовало преувеличивать. Наибольшая опасность со стороны их была в том, что они имели хороший тыл, делавший их неуязвимыми, тыл, состоявший в тайге по Томской губ. и в горных районах Алтайской, граничившей с Монголией. Повстанческие отряды могли в случае неудач либо скрываться в тайге, либо хорониться в горных гнездах Алтая, за пределами досягаемости для правительственных войск; либо, наконец, могли даже уходить по Чуйскому тракту под самое Кобдо. Но, вместе с тем, эти преимущества таили в себе и слабость их: они оперировали в области, слишком удаленной от магистрали, чтобы наносить непосредственный вред основному военному фронту на Урале, органически связанному со всей Сибирью жел.-дор. магистралью. Для того, чтобы причинять настоящий вред существовавшему тогда порядку, необходимо было удары направлять именно по этой жел.-дорожной линии, чего нельзя было достичь ни из Алтайской губ., ни из таежных углов Томской. Вот почему для правительства Колчака являлись гораздо более опасными те повстанческие районы, которые гнездились в прилегающих к жел. дороге местностях Енисейской губ. и около которых шла всю весну и лето самая жестокая борьба. /15/

4. Общий обзор движения – Енисейская губерния

К средине ноября 1919 г. по Енисейской губ. положение было такое. Весь юг губернии, ее житница, Минусинский край, в том углу, который образуется p.p. Тубой и Енисеем, – на восток от Енисея и на юг от Тубы, – во главе с гор. Минусинском, был занят так называемой крестьянской или народной армией Кравченко и Щетинкина. Это была, действительно, целая армия, имевшая артиллерию и кавалерию, притом весьма хорошую, и пехоту. На карте, данными которой я руковожусь, показано, что у армии Кравченко имеется 2 орудия и 25 пулеметов, 8000 пехоты и 1500 конницы. Армия представляла правильно организованный механизм, поскольку вообще могла быть организована такая плохо поддающаяся военной дисциплине среда, как деревенская, да еще сибирская, вольница. Из всех сибирских повстанческих армий армия Кравченко и Щетинкина играла наиболее громкую роль, ее стратегическое положение представлялось наиболее важным, удары, которые она могла наносить, наиболее чувствительными. Она заслуживает и с нашей стороны наибольшего внимания.

Эта армия первоначально зародилась вблизи самой железной дороги, в 15–20 верстах на юг от магистрали и в 50–70 в.в. от Красноярска, на восток от него. Колыбель ее – Степно-Баджейская и Перовская волости[2] на южной границе Канскаго и Красноярского уездов, подтаежный район, упирающийся в горно-таежную реку Ману, знаменитую своей красотой, дикой и первобытной.

Сначала там начал действовать Кравченко, у которого около села Нарвы находился собственный хутор (Кравченко – агроном по образованию); Щетинкин же первоначальной ареной деятельности имел северную часть Ачинского уезда с резиденцией в с. Большой Улуй, верстах в 50 на север, прямо от Ачинска. Начало деятельности того и другого относится к концу 1918 г. – приблизительно, к ноябрю месяцу у Кравченко и к декабрю у Щетинкина. Оба они – офицеры: Щетинкин кадровый офицер, дослужившийся в германскую войну до чина штабс-капитана из простых рядовых; Кравченко же поручик, призванный в армию из запаса. Оба затем местные люди. Щетинкин до марта месяца пробыл со своим отрядом на севере Ачинского уезда, а затем, преследуемый правительственными войсками и почти ими окруженный, совершил необычайно смелую диверсию, – пошел на юг к Ачинску, перешел в 20 в, к западу от него, с небольшой кучкой сторонников, жел. дорогу, повернул затем к с. Ужур, от него на с. Новоселову, и отсюда через Енисей по льду к Красноярску, на встречу высланным оттуда отрядам, а затем, до встречи с ними, повернув на с. Дербино, перешел в тайгу: через тайгу, неведомыми тропами, на юг Красноярского уезда и на пасхе 1919 г. соединился с Кравченко на /16/ Манском фронте. Весь этот рейд он совершил на глазах всей губернии, пройдя совершенно безнаказанно несколько сот верст, если не всю тысячу, и разбивая неоднократно посланного наперерез ему из Минусинска сотн. Бологова.

Напротив, Кравченко, начинал с того же ноября 1918 г., все время оставался в районе реки Маны, постепенно накашивая там силы и доведя их в конце концов до большой армии в 6–7 тыс. человек. Зародившись первоначально в виде небольшой группы повстанцев, которой никто не придавал серьезного значения, эта армия быстро выросла, и к концу зимы образовала так называвшийся тогда «камарчагский» фронт, широко известный по всей средней Сибири. Камарчага – станция железной дороги в 60–70 вв. от Красноярска в сторону Иркутска. От Камарчаги территория, находившаяся в распоряжении повстанцев, начиналась иногда в 5–6 вв., иногда отодвигалась вглубь, вдоль трактовой переселенческой дороги на р. Ману, верст на 15–20, но никогда не дальше. За этим рубежом, начиная с зимы 1918–1919 г., находилась уже территория, прочно занятая повстанцами, куда в течение полугода, если не более, был совершенно закрыт доступ правительственным войскам. Власти Колчака до июня 1919 г. здесь буквально не существовало.

От ст. Камарчаги вглубь уезда пролегала, по направлению к реке Мане, большая шоссейная дорога, так называемая «переселенческая» (построенная ведомством переселения), дорога, упирающаяся в село Степной Баджей. Степной Баджей сделался столицей повстанческой территории, и его там крестьяне называли – «Петроградом». Здесь находилась большая переселенческая больница (лучшие сельские больницы в Сибири –переселенческие), обращенная повстанцами в свой военный госпиталь; школа, церковь, и тут же были оборудованы патронные заводы полукустарного типа, снабжавшие повстанцев военным материалом. В народе ходил слух, что повстанцы умеют делать даже порох, и когда крестьян спрашивали: из чего же они его делают? – то крестьяне отвечали: научились делать из березовой коры. Отмечу здесь, кстати, что в армии Мамонтова имелись тоже свои заводы, фабриковавшие до 500 штук патронов в сутки, и там тоже повстанцы сами приготовляли себе порох.

Работа в Степном Баджее шла очень энергично, местность была хорошо защищена со всех сторон от неожиданного нападения горами и непроходимой тайгой, а с фронта, от жел. дороги, живой силой повстанцев, непрерывно возраставшей. Шла широко поставленная агитационная работа, собирались съезды крестьян, издавалась одно время гектографированная газета «Крестьянская Правда». Станция Камарчага в это время (март – июнь 1919 г.) походила на настоящий военный лагерь времен серьезной позиционной войны. Основную мaccy живой силы тут составляли чехи, за ними следовали итальянцы, частью сербы и русские. Центральную роль играли чехо-словаки, а наиболее отрицательную – томские гусары из Красильниковского отряда.

С средины мая 3-я чехо-словацкая дивизия полк. Прхала начала наступление на камарчагский фронт, чтобы проложить путь к р. Мане и загнать повстанцев в таежные дебри, где им грозила верная гибель, если не от зверей, то от голода. Камарчагский фронт превратился за время этих боев /17/ в еще более знаменитый «манский» фронт, бои на котором были необыкновенно кровавыми и напряженными и очень долгими. Борьба шла до середины июня, т.е. целый месяц. Повстанцы отстаивали положительно каждый клочок земли, каждый пригорок, каждую речку. Рельеф местности для них представлялся чрезвычайно благоприятным: чем дальше вглубь к Мане, тем все более неприступными становились скалы и таежные ущелья, в то же время опасность быть разбитыми придавала энергию бойцам. Это была, действительно, героическая борьба, при том с неравными силами.

В конце концов, повстанческая армия была разбита и отброшена за Ману, в глубь тайги, – безлюдной, бездорожной, настоящей лесной пустыни. Степной Баджей пал, героический период его существования кончился из столицы, «Петрограда», он превратился в пустыню – вся волость была выжжена.

5. Партизаны в Минусинском уезде

Повстанческая армия на р. Мане была окончательно разбита 15 июня 1919 г. К этому времени она состояла из нескольких больших отрядов. В Красноярске говорили тогда (еще зимой, впрочем), что на Мане действуют три или четыре армии, – Тальская, Манская, Канская и еще какая-то, кажется, Агинская. Количество вооруженных борцов во всех них доходило до 6–8 тыс. человек при 8–10–12 пулеметах, смотря по времени, когда было больше, а когда меньше. При поражении Агинский полк совсем рассеялся, разошелся по домам; из двух других огромная часть либо погибла, либо тоже разошлась Зато осталось много больных и раненых, – всего более 200 чел. Морально состояние армии к этому времени сделалось ужасным. Разыгрывались потрясающи картины при отступлении в тайгу. Да и куда было идти? Оставаться в тайге долгое время было нельзя, рано или поздно пришлось бы выйти из нее, либо назад в Баджей, либо в Минусинский край. О возвращении назад повстанцам не приходилось думать, оставалось одно – идти дальше к Минусинску. Но разве можно было сомневаться, что там, при выходах из тайги, стоят заставы и повстанцев уже ждут? Идти в Минусинский край значило, в сущности, идти на верную гибель. Случилось, однако, то, чего никак не приходилось ожидать – красноярские генералы оказались настолько непредусмотрительными, что никаких заслонов при выходе из тайги на просторы минусинских полей не поставили. Для разбитых и изнуренных остатков армии Кравченко и Щетинкина эта непредусмотрительность оказалась прямо спасительной.

Выйдя, после чрезвычайно трудного перехода по тайге, в Минусинский уезд и не встретив здесь никакого сопротивления, повстанцы употребили неделю на отдых и собирание продовольствия, а пополнив запасы, двинулись на юг, к Минусинску. Затем с ними начала разыгрываться история, столь нам знакомая еще со времени Пугачева. Только что разбитая армия быстро росла, как снежный ком, катящийся с горы. Минусинск повстанцы миновали, но заняли /18/ Каратуз, столицу минусинского казачества, большое село, почти город. Казачьи власти оттуда позорно бежали, и впоследствии их поведение рассматривал казачий круг, собиравшийся в Красноярске. После Каратуза счастье, однако, еще раз изменило повстанцам, – их настиг с большим отрядом сотн. Бологов и дважды разбил под с. Ермаковски и южнее под дер. Григорьевкой. Вновь разбитые и полурассеянные отряды повстанцев решили спасаться тогда в Урянхай и Монголию.

В Урянхай они прошли по Усинскому тракту, построенному руками каторжан, и через несколько дней по приходе туда заняли гор. Белоцарск, бюрократическую столицу Урянхая. По приходе их в Урянхай, там вспыхнуло восстание сойотов, мстивших русским за многолетние обиды, и началось повальное бегство русских на север, вниз по Енисею, на плотах. В свое время оно было подробно описано в местных газетах, сообщавших много интересных подробностей. В Урянхае армия Кравченко и Щетинкина снова оправилась. Красноярские генералы, выпустившие повстанцев из таежного капкана, куда их загнали чехи, не нашли ничего лучшего, как послать в Урянхай того же сотн. Бологова, который только что взял такой реванш в борьбе с повстанцами. Бологов, молодой, казачий офицер, более смелый и задорный, чем способный к серьезной борьбе, решил, что тот «сброд» который сгруппировался вокруг Щетинкина и Кравченко, можно рассеять одним ударом, и быстро двинулся на врага. Враг, однако, не дал себя провести.

Кравченко и Щетинкин обманули бдительность Бологова, – благо это не трудно было сделать, – и заманили его к Белоцарску, на левый крутой берег Енисея. Здесь они вдруг ударили на него со всеми силами, окружили и буквально сбросили с крутых скал в Енисей. Разгром оказался превосходящим все ожидания, и у повстанцев в руках осталась огромная добыча: несколько сот винтовок, несколько орудий, свыше 10 пулеметов и пр. Повстанческая армия снова возродилась и с этого времени шла от победы к победе.

После некоторых колебаний, вести о которых какими-то путями быстро доходили до Красноярска, что делать и куда идти – рождалась мысль идти через горы в Кузнецкий уезд на соединение с алтайскими отрядами – армия Кравченко и Щетинкина вступила вновь в пределы Минусинского уезда, на этот раз не с севера, а с юга, через Григорьевку, под которой они недавно еще потерпели поражение. Снова начали разыгрываться сцены, так нам знакомые еще по обороне Белогорской крепости в «Капитанской Дочке» Пушкина. Серьезных боев нигде не происходило, хотя в Минусинске командовал генерал Попов, ген.- штабист, географ, исследователь Урянхайского края, позже – почти коммунист, в то время ревностный колчаковец. Бологов, к тому же раненный, добравшись до Минусинска, внес туда панику: там началась спешная, нелепая, судорожная эвакуация, а красноярские полководцы, сводя какие-то счеты с минусинскими, оставляли их без помощи. Едва отошли последние пароходы с беженцами, как повстанческая армия вступила в город и завладела им так прочно, что оставалось в нем до падения власти Колчака, в течение трех месяцев (сентябрь – январь). /19/

Это был пример, единственный на протяжении всей колчаковской территории и за все время существования власти Колчака. Правда, повстанцы неоднократно захватывали города и в других концах Сибири: так, в феврале 1919 г. ими был занят Енисейск; осенью 1918 г. занимался на некоторое время Славгород; летом – Камень, на Оби; позже Бодайбо; подходили они близко к Кузнецку, Таре, даже Канску. Но все это не выходило за пределы временных захватов, и, занимая эти города, повстанцы очень скоро теряли их, неся более или менее значительные потери. Минусинск, напротив, ими оказался занятым очень прочно, приблизительно так, как перед тем Степной Баджей, но в отличие от Степного Баджея здесь в их руки попадал не притаежный район, полугорный и полудикий, упирающийся в дикую тайгу, а огромнейшая площадь плодородной земли, сравнительно густо заселенная (350 тыс. населения на пространстве 80 тыс. кв. в.), осыпанная всеми дарами природы, с железоделательным заводом в Абаканске, с рядом больниц, с запасами продовольствия, теплой одежды, медикаментами и пр.

Упрочившись в Минусинском крае, повстанцы могли считать себя вознагражденными за все лишения и от чисто военной жизни имели возможность перейти к настоящему государственному строительству, чем они по мере сил и занялись. Пребывание в Минусинске дало им случай привести также в систему тот идейный запас, с которым они выступили на борьбу с колчаковщиной, что они сделали путем создания местной прессы в виде газеты «Соха и Молот». Все это, взятое вместе, заставляет обратить на Минусинский повстанческий район наибольшее внимание и с особенной пристальностью приглядеться к нему, что мной и будет сделано в дальнейшем.

6. Тасеевский повстанческий район

Все факты, приведенные выше, показывают, насколько серьезным являлось крестьянское движение в Сибири во времена Колчака. Между тем мы далеко еще не закончили даже чисто внешнее описание наиболее важных повстанческих районов. Камарчагским и Манским районами, перешедшими позже в Минусинский вооруженный плацдарм между реками Тубой и Енисеем, а также отдельными отрядами по Ачинскому уезду, выведенными на Ману Щетинкиным, еще не исчерпывается перечень крестьянских фронтов по Енисейской губ. Я уже упоминал о захвате в феврале 1919 г. повстанцами гор. Енисейска, находящегося на север от Красноярска в 600 в., в таком расстоянии, в каком к югу от него находился Минусинск. Енисейск захватали отряды, вышедшие с Ангары, а на Ангаре они появились из с. Тасеева. расположенного прямо на север от Канска, в 125 верст от жел. дороги. Тасеевский район представлял второй чрезвычайно важный очаг крестьянского движения по Енисейской губ.; он являлся центральным питательным пунктом для повстанческого движения всего севера губернии. /20/

Тасеево – большое село (несколько тысяч жителей; всего в волости жителей 10–11 тыс. человек, что представляет большую цифру по сибирскому масштабу), расположено в глубине таежного уезда. В северной части губернии это единственное место, где есть хлебные излишки, поступающие в продажу на местном рынке. Хлеб отсюда обычно шел к Ангаре и в приангарcкий край и дальше на прииски Енисейской тайги. Енисейская тайга – это та местность губернии, которая расположена тоже в углу, образуемом тем же Енисеем и на этот раз Ангарой. Рекой Питом она делится на северную и южную тайгу, – «золотое дно» Сибири.

Тут когда-то создавались те самые «приваловские миллионы», которые описаны Маминым-Сибиряком. В 1840-х гг. – время действия героев Мамина-Сибиряка – здесь добывалось золото до 1400 пудов в год, колоссальная цифра даже по тому масштабу. Добыча шла хищнически, золото не добывалось, а расхищалось. Золотопромышленники то богатели, как во сне, подобно английским лордам, то вдруг ввергались в нищету. В конце XIX века выработка золота очень упала и спустилась до 120 пуд. в год, что вызвало кризис золотопромышленности и заставило ее перейти к механической добыче золота путем постановки особых машин – «драг», привозившихся в Сибирь из Новой Зеландии (провоз стоил больше, чем сама машина). Образовался целый ряд промышленных акционерных компаний, поднявших добычу золота до 220–230 пуд. в год. Были драги, как, напр., в северной тайге у Федоровского золотопромышленного об-ва, побивавшие мировой рекорд добычи золота, – 25 пуд. на драгу.

Совершенно естественно, что повстанцы, захвативши хлебный тасеевский район, поставили своей задачей овладеть и тесно с ним связанным – здесь хлеб, там золото, два чисто сибирские продукта, – золотопромышленным районом. Отсюда начинается борьба повстанцев за северную, более отдаленную, и южную, близкую к ним тайгу, которая всю зиму 1918–1919 гг. шла с переменным успехом: счастье склонялось то на ту, то на другую сторону. Крупные золотопромышленники не верили в возможность захвата тайги «бандами», полагая, что правительственная власть отстоит столь важные для нее районы. Они даже мешали своим служащим вступать в дружины обороны, так как это отвлекало их от непосредственной добычи золота, которая в южной тайге ведется и зимой. Тяжесть самообороны пала в виду этого на плечи мелкого золотопромышленника, артельщика и на отдельных служащих, предоставленных самим себе, так как помощи со стороны не приходило. Тайга, главным образом, южная, в конце концов оказалась захваченной повстанцами, и дражный промысел правительством Колчака был совершенно потерян и больше ни при нем, ни позже, но уже по другим причинам, не восстанавливался.

Тайга, бездорожье, сравнительная отдаленность от центров, привычка населения к самостоятельности, наличие солдат, вернувшихся с фронта и прошедших там школу позиционной войны, создали такие условия, при которых Тасеевский район с прилегающим к нему Приангарьем и южной тайгой мог быть обращен в территорию, непроницаемую для колчаковских войск. За самодельными окопами, зимой из снега и льда, окруженные сторожевыми отрядами, целые волости выходили из-под власти Колчака и жили там какой-то своеобразной, /21/ самостоятельной жизнью, оторванные от мира, но и отринувшие этот мир.

Весь этот район входил в состав Канского уезда, той именно части его, которая расположена на север от железной дороги. Но и другая часть уезда, меньшая, к югу от нее, находилась, как мы видели, не в лучшем положении, так как входила в состав манского фронта, где часть повстанческой армии так и называлась – «Канской». Зимой 1918–1919 гг. почти весь Канский уезд оказался в районе восстания. Из 48 волостей, составляющих уезд, земская управа имела тогда постоянные сношения только с 10–12 волостями, примыкавшими непосредственно к полосе железной дороги, да и то, в трех из них, бывали набеги партизан. С остальными волостями у земской управы сношений не было, а если и бывали, то случайные. Населения в Канском уезде 320–350 тыс.; нужно считать, что из этого числа не менее 250–270 тыс. находились за линией фронта. Как они там жили? Какие отношения у мирного населения за линией фронта устанавливались с повстанцами?

7. Партийные группировки среди крестьян

Ответить на последние вопросы, – вся серьезность которых ясна сама по себе, – я могу только на основании отрывочного материала, доходившего тогда до меня, на основании сведений, сообщавшихся самими крестьянами.

Крестьянская мысль всегда конкретна. Крестьянство постоянно стремится к реальному, а не к отвлеченному. Крестьянин, особенно сибирский, эмпирик по природе. Поэтому, партийные группировки среди крестьян, намечавшиеся за это время, складывались на своеобразной почве, подчас очень неожиданной и парадоксальной. Крайнюю правую у нас занимала так называвшаяся в деревнях этой части губернии «Серебряная Гвардия». Своеобразный термин чисто местного происхождения, который я встречал в деревнях Красноярского уезда. «Серебряная Гвардия» это – люди с посеребренными сединой волосами. Это партия порядка в точном смысле такого слова. Люди такого типа желали гражданского мира и восстановления твердой власти, не особенно останавливаясь на том, откуда она исходит. Откуда бы она ни исходила, пусть будет только это – власть, а не дикое самодурство, которого никто не желал. Это консерваторы деревни. Про Колчака крестьяне такого типа выражались буквально так: «Он хорошо говорит (в манифестах), но делает, ох, как плохо».

Против этих консерваторов деревни, консерваторов однако в известном, условном смысле, стояли две обширные группировки, одни – принимавшие советскую власть, и другие – тяготевшие к земской власти и Учредит. Собранию. Учесть их статистически, конечно, не представлялось никакой возможности, тем более, что и та и другая группировки, все-таки, в известной мере, тоже условны и своеобразны в понимании своих лозунгов, но обе они тогда существовали и в довольно широком масштабе. Были целые волости, в которых /22/ население, даже по ту сторону линии фронта, все-таки почему-то примыкало то к этой, то к той стороне. Когда Канский уезд почти весь оказался в полосе восстания, то в нем и тогда находились целые районы, напр., Шеломовская, Соколовская, Червянская волости и нек. др., которые не соглашались вводить у себя советскую власть, принятую повстанцами, и высказывались за власть земскую. У самого Тасеевского села шла на этой почве долгая тяжба и борьба с соседней Рождественской волостью, принимавшая иногда формы тяжелого междуусобия.

Если мы станем внимательнее приглядываться к этому крайне любопытному явлению, то увидим, что внутренняя политическая борьба в среде крестьян началась еще раньше, после первых же дней революции. В 1917 г. она обнаружилась в яркой форме на столкновениях, происходивших на первом губернском крестьянском съезде в Красноярске, между большевиками и эсерами. Тогда ханские делегаты образовали сплоченную левую оппозицию в 40–45 человек, правда, потом распавшуюся, а против них выступали минусинцы, тоже сплоченной группой в 70–75 чел., и съезд пошел за минусинцами и увлек за собой даже часть канской оппозиции.

Борьба доходила до такого страстного нервного напряжения, что во время прений об одной резолюции, – захватывать или не захватывать земли, – один из минусинских делегатов, солдат, контуженный на фронте, сошел от потрясения с ума и позже был увезен в Томск, в клинику душевно больных.

Настроение на съезде было действительно напряженным до крайней степени и могло даже людей привычных довести до изнеможения. Эта напряженность борьбы, находившая идеологическое выражение в борьбе за разные принципы и лозунги, станет для нас понятнее, если мы обратим внимание, какие интересы стояли за теми или иными теоретическими принципами. Так как мысль крестьянства всегда конкретна, то это конкретное должно было сказываться и в данном случае. И вот, приглядываясь внимательнее к указанному явлению, мы можем установить, что политические деления тут – применительно к данной губернии – проходили приблизительно по линии разделения экономических интересов. Конкретно это выражалось в том, что районы подтаежные, оторванные от центра, наиболее глухие, наименее грамотные, хотя грамотностью сибирская деревня вообще не отличается, стояли за одну ориентацию в политических вопросах, а районы земледельческие, хлебопашеские – за другую. При этом оказывалось, что первые районы переселенческие, вторые – старожильческие. Канский уезд имеет не менее 75% переселенцев, минусинский, напротив, отличается большой давностью в заселении: переселенцев там около 35–40%.

Переселенцы, это – парии в нашей жизни. Отношение к ним со стороны царского правительства всегда являлось чисто бюрократическим. Расселяли их до крайности нерационально. Людей из степных губерний селили в тайгу или в подтаежные районы: землепашцев – в скотоводческие местности и т. д. Очень часто они попадали на участки, вообще непригодные для хозяйства, /23/ напр., лишенные воды или задавленные лесом. В тайге их заедал комар, зимой они замерзали от морозов.

С другой стороны, они привыкали ко всякого рода ссудам, которые развращали их и рабочее население перерождали в нищих, попрошаек-профессионалов. В итоге получалась своего рода «бродячая Русь», хищнически обращавшаяся с землей, лесом, природными богатствами. Этот бесхозяйный элемент, «бесхозяйная Русь» в сибирской переработке, конечно, должна была отнестись очень сочувственно к таким политическим лозунгам, как, напр., захват земли, упорно пропагандировавшийся канскими делегатами на том же губернском крестьянской съезде в Красноярске. Но, ведь, в Сибири, в частности в Енисейской губ., частных земельных собственников совсем почти нет. По Енисейской губ., напр., только 0,9% всех земель состоит в руках частных собственников; остальная земля либо крестьянская, либо государственная. Тем не менее, мысль о захвате земель подкупала крестьян, несмотря на всю свою парадоксальность в сибирских условиях (в Канске было весной 1917 г. вынесено постановление о конфискации государственных земель!), то есть, она подкупала крестьян-переселенцев. Можно, ведь, было захватывать земли у старожилов и казаков, которые являлись тоже старожилами и лучше, чем кто другой, были наделены землей.

Но, разумеется, по этим же причинам старожильческие районы должны были быть против идеи захвата земель и должны были высказываться за чисто государственный путь решения земельного вопроса, который бы гарантировал им, что их земли не будут предметом раздора и не станут захватываться каждым пришельцем без разбора. Так, по линии экономических интересов и проходило политическое расслоение нашего крестьянства. Как оно переотражалось в отношении крестьян к разным типам организации власти, зарождавшимся и укреплявшимся в разное время, и, в частности, как это отражалось на повстанческих политических программах, мы еще не один раз увидим, ближе знакомясь с крестьянским движением при Колчаке.

8. Тайшетский повстанческий район

Тасеевский район, так же как и Минусинский, продержался до самого конца колчаковской власти. Руководящую роль в ней играли бр. Бабкины и Яковенко, впоследствии нарком земледелия. Ни тасеевский, ни минусинский районы колчаковские генералы не смогли отвоевать от повстанцев. Но прежде чем эта власть пала, она нашла силы, чтобы уничтожить еще один очаг повстанческого движения, как был уничтожен «камарчагский» фронт; этот очаг – Тайшетский повстанческий район, расположенный к востоку от Канска, в сторону Иркутска, на границе Енисейской и Иркутской губ., и относящийся собственно уже ко второй из них, а не к первой. Этот район одно время играл исключительно крупное значение, и на нем необходимо остановиться особо. /24/

Тайшет (теперь он входит в состав Канского уезда, тогда входил в Нижнеудинский уезд Иркутской губ.) – большая железно-дорожная станция, почти город. По последней переписи во всей Тайшетской волости 15 тыс. населения, это очень крупная цифра по сибирским условиям, где средний размер населения волости не свыше 6-7 тыс. человек, редко 8-9 тысяч и только в исключительных случаях свыше 12-13 тыс. В самом Тайшете населения приблизительно 6-7 тыс. человек, если не больше. Через Тайшет проходит сибирская магистраль, в округе широко развито кооперативное движение.

При Колчаке, начиная с конца зимы (февраль – март) и до весенних месяцев на перегоне от Тайшета к Канску поезда ходили с большими перебоями. Воинские эшелоны почти с регулярной правильностью терпели крушения: спускались повстанцами под откосы; на пассажирские поезда происходили часто нападения. Поезда ходили одно время при непременном сопровождении броневиков: общее положение было крайне напряженным и тяжелым. Чехословацких сил не хватало для охраны этого крайне важного жел.-дорожного участка, и в Тайшете имел постоянное местопребывание отряд румын под начальством полк. Кадлица. Румыны – наименее культурная часть из бывших в Сибири иностранных войск; у местного населения с ними происходили постоянные столкновения, порой очень острые.

Насколько перегон от Тайшета к Канску являлся открытым для нападения повстанцев, видно из всей тогдашней газетной прессы, в частности даже из чешской юмористической литературы, где он фигурирует в ряде карикатур над чехо-словацким войском. Юмористические чешские журналы пользовались правом известной свободы и могли касаться таких вопросов, касаться которых общая чешская пресса не имела возможности, это отражалось и на карикатурах о Тайшете. Временами бывало, однако, и чехам и румынам не до юмористики. Весной 1919 г. повстанцами было произведено прямо на Тайшет большое и хорошо задуманное нападение отрядом в 1000 чел., незаметно подошедшим под прикрытием лесов к самой станции. Бой шел за вокзал: чехи были застигнуты врасплох, но скоро оправились и отбросили повстанцев. Потери оказались, однако, очень большими, вокзал был совершенно разрушен и сгорел, движение пришлось прервать на некоторое время.

Ряд таких же нападений повстанцы произвели на отдельные посты и станции. На перегоне от Тайшета к Канску дорога идет лесом и гористыми увалами, представляющими хорошее прикрытие для нападающих. Нападали обычно на лыжах, внезапно подходя в поезду и после обстрела скрываясь в лесу.

Чешская охрана преследовала повстанцев и тех, кого захватывала, «линчевала» на месте. Разыгрывались сцены потрясающей жестокости, телеграфные столбы то тут, то там превращались в виселицы, и так на протяжении многих верст от станции до станции. О повстанцах тогда ходили целые легенды. Передавали, что у них от Степного Баджея в сторону Тайшета, вдоль железной дороги, на известном расстоянии к югу от нее, был проведен телефон, которым они и пользовались, чтобы комбинировать свои нападения сразу в нескольких пунктах на протяжении 300-350 верст. Телефонов на деле не было, но комбинированность /25/ действий несомненно имела место. Любопытно отметить, что в армии Мамонтова, напротив, пользовались и телефонами, и телеграфом.

Тайшетский фронт и фронт «камарчагский», в это время находившийся в полном расцвете, представляли грозную опасность для правительственных войск. Весь этот район от Канска к Тайшету, на север от дороги и к югу от нее, представлял сплошное повстанческое море, бурлившее волнами. В Красноярске власти не чувствовали себя спокойными, нервничали и ждали не то восстания в городе, не то нападения извне. Но город был в общем спокоен, бурлила деревня. Несмотря на это ген. Розанов, наместник Колчака в Красноярске, начал прибегать к самым репрессивным мерам, – введена была система заложничества. Каждое нападение на линии Тайшет-Красноярск вызывало расстрел заложников.

Нет никакого сомнения, что, если бы Колчак не имел тогда на перегоне к Тайшету помощи со стороны чехо-словаков, румын, сербов, итальянцев, то положение его было бы критическим еще весной 1919 г., и дорога там была бы разрушена, связь фронта на Урале с востоком и тылом была бы порвана, и тогда поражения, которые Колчак испытал под Пермью летом, произошли бы гораздо раньше, и катастрофа приняла бы еще большие размеры. Все это показывает, какую роль играло в то время крестьянское движение в Сибири. Без всякого преувеличения можно сказать, что его роль тут была первостепенного значения, и во внутренней жизни Сибири крестьянство являлось решающим фактором. Не город, а деревня создавала тогда длительное, непрерывное, организованное сопротивление диктатуре Колчака.

9. Крестьянское движение и революционная оппозиция

Правительство Колчака, поразительное по своей политической близорукости, совершенно не отдавало себе отчета, насколько серьезно крестьянское движение и какую грозную опасность оно представляет. Повстанческие районы очень часто являлись хлебными районами (Алтай, Семипал. губ., Минусинский край, Тасеево и пр.); теряя связь с ними, правительство Колчака теряло огромные запасы продовольствия. Нечего говорить также о том значении для фронта, которое имели постоянные перерывы движения на магистрали. Когда тыл представлялся до такой степени неспокойным, то и на фронте не могли идти успешно даже чисто военные операции. Было совершенно ясно, что для успокоения деревни нужны какие-то срочные и большие мероприятия; между тем Колчак и его генералы полагали, что с крестьянским движением легче всего справиться обычными репрессиями. Однако, совершенно иначе, чем правительство, отнеслись к тому же крестьянскому движению представители разных оттенков революционной оппозиции.

Обычно крестьянское движение определялось в Сибири, как движение большевистское, и в известном смысле оно было таковым. Большевистские нелегальные организации скоро учли, особенно после неудачных опытов чисто городских /26/ восстаний, всю важность деревенского бунта и направили туда значительные силы. Позиция их была тем выгоднее, чем легче было противопоставить, по закону антитезы, власти Колчака идею власти советов. Так большевики и поступали. Коммунистов тогда в Сибири еще не знали (даже термин этот не пользовался распространением), большевиков же помнили еще по 1917 – 1918 гг., и психологически деревня чувствовала к ним определенное тяготение. Такая психологическая, или шире, социалъно-психологическая основа, у большевизма в Сибири несомненно была.

Большевизм представлял собою стихийный и бессознательный протест против всяких форм неравенства, а вовсе не непременно против неравенства экономического, как это обычно рисуется. Неравенство по образованию – разделение на грамотных и неграмотных; неравенство по культурному уровню – чисто, по-«городски» одетые и одетые по-мужицки, по-деревенски; неравенство государственное с разделением на управляемых и управляющих и другие виды неравенства, совершенно неизбежного по существу и при данных условиях непреоборимого, по крайней мере, в краткий срок, – вот что составляло психологический источник для зарождения и развития большевистских настроений. Большевизм, как политическая система, тем и был близок нашему крестьянству, что внушал ему надежду, что все эти формы неравенства можно «скасовать», как говорили казаки времен Хмельницкого, скасовать одним ударом сабли, выстричь всех под одну гребенку. Это была зыбкая и неустойчивая почва для построения длительного союза между разными политическими группировками. Впоследствии вся эта неустойчивость очень ярко сказалась, но пока, при Колчаке, она не чувствовалась.

Параллельно с этим намечался и другой тип отношения к крестьянскому движению. Он исходил из кругов земско-социалистических. История его образования в нескольких словах такова. Начиная с весны, а особенно с лета 1919 г., в Сибири наметилось одно новое общественно-политическое течение, – земско-социалистическое, – занявшее самостоятельную позицию по отношению к текущим событиям, в частности по отношению к правительству Колчака. Земства, избранные на основе всеобщего избирательного права, тогда, существовали, так как уничтожать их правительство Колчака, несмотря на все желание, не решалось, хотя и пробовало делать в этом отношении некоторые шаги. Несмотря на краткость своего существования, всего с 1917 г., и на малый контингент подходящих работников, земства, особенно местами, довольно прочно укрепились и представляли удобную почву для полуоткрытой организации общественных сил на анти-колчаковской платформе.

В конце сентября и начале октября 1919 г. в Иркутске собрался нелегальный земско-социалистический съезд, на котором были представлены Иркутская, Енисейская, Томская губ., Алтай, Владивосток. На нем, для объединения политической работы земств, было избрано Земское Полит.-Бюро, в которое вошел и пишущий эти строки. За октябрь и ноябрь месяцы земское политическое движение становится своего рода политическим центром, около которого группируются представители анти-колчаковских организаций и течений. /27/ Земское Полит.-Бюро вместе с ними вырабатывает общее отношение к текущим событиям. Тогда же на этих совещаниях принимается за руководящий принцип идея «буферного» государства. Постепенно, однако, земское течение поглощается новыми или, вернее, старыми политическими организациями, вновь почти открыто выступающими на арену политической жизни. В первой половине декабря того же 1919 г. всеми указанными группами, при участии в том числе и Земск. Полит.-Бюро, кладется начало для создания той формы власти, которая позже получает название «Политического Центра». Земск. Полит.-Бюро отходит в это время на второй план, оставаясь как бы в тени.

Но если не в Иркутске, то ближе к западу, в Красноярске, представители земского движения во главе с покойным Г.П. Сибирцевым, одним из крупнейших общественно-культурных работников Сибири, выступают с самостоятельной программой деятельности, и, по их инициативе, образуется в городе Комитет Общественных Организаций, к которому на время переходит власть по губернии. Это был очень краткий период, но он важен тем, что здесь, в Красноярске, представители сибирской общественности впервые вступили в организованные переговоры с советской властью об условиях создания единого фронта[3]. Земское движение, оставившее известный след в жизни Сибири, шло, конечно, не случайно. Оно нарастало постепенно, зародившись в самый разгар «колчаковщины», когда, казалось, царству ее не будет конца. Между прочим, одним из наиболее важных явлений, вызвавших его к жизни, было крестьянское движение, так широко разлившееся тогда по Сибири. Земства, будучи тесно связаны с широкими крестьянскими массами, уже по одному этому не могли игнорировать крестьянского движения и поставили своей задачей войти с ним, через Земск. Полит.-Бюро, в те или иные сношения, что было решено сделать прежде всего в Красноярске.

Такое отношение к крестьянскому движению заставило, с другой стороны, представителей земско-социалистической оппозиции критически расценить, что представляет из себя в разных своих частях крестьянское движение, на что там надо смотреть, как на начало прогрессивное и жизнеспособное, и на что, как на начало нежизнеспособное и реакционное с общегосударственной точки зрения. Из предыдущего отчасти уже видно, к каким результатам пришла в этом случае земско-социалистическая мысль, представлявшаяся тогда двумя журналами: «Новым Земск. Делом» в Красноярске, за период март – май 1919 г., и «Земской Сибирью» в Иркутске, выходившей с осени того же года вплоть до низвержения власти Колчака. В дальнейшем та же точка зрения на крестьянское движение со стороны земско-социалистической оппозиции выяснится перед нами полностью на конкретных фактах. /28/

10. К характеристике крестьянского движения. – Сибирская махновщина

Крестьянское движение в Сибири не только при Колчаке, а и раньше, за предыдущий период революции (оно и тогда существовало), начиная с 1917 г., представляло собою очень сложное общественное явление, далеко не однородное по составу своих участников и далеко не равноценное в разных своих частях. По своему составу оно не всегда было демократическим, напротив, в нем известное участие, иногда даже руководящее, играли обеспеченные слои деревни, зажиточные и богатые крестьяне. Так случалось, напр., на Алтае, в Семипалатинской губ. и др. местах. Не всегда оно руководилось и революционными целями в общепринятом смысле этого слова. Больше того, случалось, что крестьянские движения начинались столкновениями с властями на почве, далекой от всякой революции, или принимали характер не столько революционный, сколько анархистски-бунтарский, даже просто погромный. Нередко крестьянство вообще отказывалось признавать какие бы то ни было, хотя бы самые законные и неизбежные виды обязательного отбывания общественных повинностей. Свобода в таких случаях понималась им очень примитивно – в смысле освобождения от всякой государственной власти или в смысле права «свободно» заниматься всем, кто бы чем ни пожелал, вплоть до свободной выкурки «самогонки», добывание которой столь распространено в сибирской деревне. Еще до революции в той же Енисейской губ. на выкурку самогонки уходило до 3 милл. пудов хлеба, по 2-3 пуда хлеба на душу, и это в области, которая отнюдь не принадлежит к разряду производящих хлеб, так как в ней только отдельные районы имеют хлебные излишки, остальная же часть живет привозным хлебом, а не только местным. Некоторый примитивный анархизм вообще свойственен крестьянскому мировоззрению, и он неизбежно должен был проявляться в крестьянском движении. Крестьянство могло отказываться, и на деле отказывалось, признавать какое бы то ни было государственное регулирование, напр., в ведении лесного хозяйства, протестуя, даже на крестьянских съездах, против всякого рода лесничеств, стесняющих свободу, пользования лесом, хотя такое стеснение было необходимо для охранения лесов от быстрого истребления; крестьянство являлось часто настроенным против всякого рода мобилизаций, систематически уклоняясь от них не только потому, что оно не желало признавать мобилизации для какой-либо данной цели, а потому, что оно вообще было против поставки рекрут в солдаты; оно отказывалось платить налоги, хотя бы эти налоги шли на расходы по удовлетворению его же нужд, как это бывало не раз при сборе земских повинностей, и т. д. Во всех этих случаях сказывался примитивный анархизм крестьянского мышления, связанный с давно укоренившимся недоверием к государству. А так как ближайшие стимулы для проявления такого недоверия бывали самые разнообразные и далеко не всегда законные с общедемократической и общереволюционной точки зрения, так как состав населения в Сибири тоже далеко не однороден, и в нем не последнюю роль играли с давних пор элементы вообще антисоциальные, – не забудем все-таки, что Сибирь страна ссылки (я говорю /29/ не про политическую ссылку, а уголовную), и в ней осело не мало элементов просто «ушкуйнических»), – то, в результате такого переплетения взаимно скрещивающихся начал, крестьянское движение то тут, то там должно было вырождаться в такие формы, которые ни с какой стороны не могли быть приемлемыми ни для какого государственного течения. Быть может, самым трагическим выражением их являются события в Кузнецком уезде и в самом городе Кузнецке, зимой 1919-1920 гг., когда вся эта область оказалась в безраздельной власти повстанцев, руководимых Роговым и Новоселовым. Здесь ими был произведен настоящий погром интеллигенции, нечто в роде Уманьской резни гайдамаков, при чем интеллигенция («буржуи») уничтожалась без различия профессий, пола и возраста. Число вырезанных определялось в одном Кузнецке в несколько сот, именно, по подсчету томской газеты «Рабочее Знамя» – в 325 чел., а на самом деле, вероятно, гораздо больше, особенно принимая во внимание и весь уезд. Когда Кузнецк заняли советские войска, то им пришлось силой остановить эту погромную стихию, все смывавшую на своем пути. Замечательно также, что в этом районе и в соседнем с ним Щегловском уезде и позже, уже при советской власти, внедрился тот же тип крестьянского движения, бунтарски-погромный и примитивно-антигосударственный. Тот же Новоселов и Рогов сделались представителями и вождями его, выступая на этот раз (летом 1920 г.) не против какой-либо буржуазной власти, а против советской, и это было очень характерно. Еще характернее та политическая идеология, которую выставляли в своих прокламациях новоселовские и роговские партизаны. Острие своей ненависти они направляют тут безразлично и против комиссара, и против инженера, и против лесничего, и вообще против государственной власти, как таковой. Для них все формы ее были «от лукавого». И летом 1920 г. они снова уничтожали всю интеллигенцию, где бы она ни служила, чем бы она ни занималась; всю – от советских комиссаров до православных священников. Это была настоящая сибирская махновщина, оставлявшая на душе постороннего наблюдателя тяжелое и гнетущее впечатление. Эти свойства крестьянского движения проявлялись, разумеется, не только в Кузнецком или Щегловском уездах, а и в других местах. Их можно было встретить и в Тасеевском районе, и в Славгородском, и в южной тайге, и в Томской губернии в отрядах Лубкова, и в Енисейской у Щетинкина. Все такие проявления первобытных свойств крестьянской психологии охотно подхватывались цензовой печатью, раздувались ею и служили у нее оправданием для применения к крестьянам жестоких мер со стороны карательных отрядов. Излишне, однако, доказывать, что делать так, т. е. сводить все крестьянское движение к одной этой, анархо-погромной струе, значило поступать крайне близоруко и своекорыстно, значило лишь стремиться к угождению узко-групповой психологии цензовых слоев. На самом деле, крестьянское движение вовсе не исчерпывалось вышеотмеченными тенденциями: в среде крестьянства большое место занимали и элементы здоровые социально, искавшие каких-то нормальных, с их точки зрения, форм власти и не желавшие преступать общепринятых условий социальной жизни. /30/

11. Черно-Ануйский съезд повстанцев

Одновременно с «сибирской махновщиной», – умалять значение которой было бы большой политической ошибкой, особенно при общей малокультурности сибирского населения, – существовали и другие типы крестьянского движения, другие группировки крестьянских интересов, отражавшие, главным образом, стремления «середняцких» трудовых землепашеских слоев. Наилучшее выражение их мы находим в постановлениях повстанческого съезда в селе Черный Ануй на Алтае, происходившего в начале сентября 1919 г. В свое время я имел подлинные протоколы этого съезда[4], очень ярко рисующие политическое настроение алтайского крестьянства. Оно во многом напоминает те политические группировки в среде крестьян, которые я характеризовал выше, говоря об Енисейской губ. Вместе с тем, в постановлениях Черно-Ануйского съезда совершенно отсутствует бунтарско-погромное настроение в духе «сибирской махновщины», столь типичное для роговских и новоселовских повстанцев Кузнецкого уезда. Напротив, в воззваниях, принятых съездом и обращенных ко всему сибирскому крестьянству, говорится буквально так:

«Избегайте жестокостей, не допускайте расправ с кем бы то ни было, боритесь со всеми, кто хочет, пользуясь восстанием, удовлетворить свои корыстные цели боритесь с воровством и грабежами. Пусть несмываемое пятно позора будет на том, кто будет дурными поступками чернить народное восстание».

«Избегайте лишних арестов, не допускайте личной мести, никаких личных счетов, будьте дружны. Пусть объединит вас всех смерть, которая глядит вам в глаза».

Черно-Ануйский съезд опубликовал несколько воззваний с разным назначением, но все они были проникнуты одним этим направлением, написаны в таком именно, а не ином духе. Отсутствует в них также то принципиальное отрицание государственности, которое составляет самую отличительную черту прокламаций Рогова и Новоселова. Политическая программа съезда носит на себе отпечаток земских традиций, – на Алтае земство было чисто крестьянское и хорошо привилось у населения, – хотя и переработанных применительно к особым условиям переживавшегося момента. Еще съезд в с. Солоношенском постановил 30 авг. по вопросу об организации гражданского управления, что «на местах должны продолжать свою работу сельские власти и волостные земства». Как этот съезд, так и последующий в Черном Ануе, вообще, высказался установление своего рода революционного порядка, демократической государственности, обеспечивающей интересы трудовых слоев деревни на основе того избирательного права, которое было принято в земствах. Через эти же местные городские и сельские самоуправления должна была, по резолюции съезда, быть организованной и временная власть в области. /31/

«Временно, до производства народного голосования и установления постоянного управления... власть должна быть сорганизована следующим образом: – 1. На местах должны быть полноправные земские и городские самоуправления. – 2. Земские и городские самоуправления избирают все местные власти, уездные, губернские и смещают их. – 3. Милиция также должна находиться в распоряжении самоуправлений, и все ответственные должности в ней должны быть выборные. – 4. Для решения общегосударственных дел и установления порядка и законности, а также для создания власти должен быть созван земский собор из представителей земств и городских самоуправлений. – 5. В виду того, что земские и городские самоуправления частью выбирались уже давно, частью при власти правительства Колчака и не отражают воли и желаний народа, то они должны быть немедленно переизбраны. – 6. Еще до их переизбрания Земский Собор должен быть пополнен представителями профессиональных организаций, крестьянских союзов и народной армии».

Как выше сказано, на съезде в Черном Ануе было всего 62 делегата. Делегаты избирались от каждого селения от 1 до 3-х; каждый волостной штаб также мог посылать одного делегата. Пересматривая протоколы съезда, видно что все делегаты с места были – крестьяне; в штаб избранными оказались тоже сплошь местные крестьяне. Интеллигентов на съезде почти не было а поскольку были, занимали места исключительно секретарей и в прениях участия почти не принимали. Постановления Черно-Ануйского съезда можно считать поэтому чисто крестьянскими. Свои резолюции съезд принимал чрезвычайно единодушно. Основная резолюция, изложенная выше, была принята большинством 38 голосов против 7, – последние, т. е. эти семь голосов, высказались за чисто советскую власть. Остальные же, составлявшие основную массу членов съезда, сошлись, как мы видели, на постановлении о созыве и представителей земств, городов, кооперативов, профсоюзов особого Народного Собрания для установления такой формы государственного управления, которая бы обеспечивала народные интересы и могла бы войти в мирные пере говоры с Советской Россией на предмет прекращения гражданской войны. Этому вопросу съездом было посвящено особое «Воззвание к воюющим армиям» за подписью Совещания представителей восставшего народа Алтая. Мысль о установлении гражданского мира внутри рабочей и крестьянской демократии – такова основная характерная черта этой прокламации, но таковы ж и все постановления Черно-Ануйского съезда. Приблизительно это была та программа, но шедшая непосредственно из низов, которая впоследствии был принята Полит-Центром в Иркутске и частью была проведена им в жизнь.

12. Перед приходом советской власти

Черно-Ануйские повстанцы, закончив свой съезд к 12 сентября, не сумел овладеть положением. В конце октября они были разбиты правительственным отрядами и рассеяны. Часть их ушла в горы, в горные гнезда, недоступные /32/ для правительственных карательных войск, и оставалась там ждать нового удобного момента; часть разошлась по остальной Сибири. Но к тому времени, когда произошел их разгром, общее политическое положение значительно переменилось в пользу повстанцев. Терпевшая поражения на Уральском фронте, армия Колчака оставила уже не только Пермь, – это случилось еще раньше, но и Екатеринбург и Челябинск, перешла затем за Тобол и тут на время задержалась. Фронт продвинулся внутрь коренной Сибири, и красная армия приближалась к берегам Иртыша. На настроение и политическую ориентировку повстанческих армий этот факт произвел огромное влияние; впечатление, оказанное им, было весьма крупным, чтобы не сказать всецело определяющим. Крестьяне и рабочие с очень сложным чувством следили за ходом борьбы на фронте. Частью сознательно, но еще более бессознательно, крестьяне чувствовали, что одними своими силами им не одолеть колчаковского строя, пока его поддерживают иностранные регулярные войска. Повстанцы, вероятно, справились бы с ним, если бы им пришлось иметь дело с одним Колчаком и его силами. Едва ли бы верховный правитель, очутившись лицом к лицу с крестьянским движением, удержался на своем месте дальше осени 1919 г., но за ним стояли крупные и хорошо вооруженные союзнические армии, так или иначе, вольно или невольно, но оказывавшие ему помощь и поддержку. Верхи, дипломаты и военные руководители союзного командования оказывали, за небольшими исключениями, эту поддержку адмир. Колчаку, столь для него спасительную, по доброй воле, по сочувствию, по социальному психологическому сродству, а также в силу политического расчета. Низы же, – это относится, главным образом, к чехо-словацкой солдатской массе, – оказывали такую поддержку невольно, попавши в заколдованный круг сложных международно-дипломатических отношений, разорвать который они просто не знали как, не умели, так как были загипнотизированы мыслью о том, чтобы найти выход на родину, получить который без той же международной дипломатии они не могли. На этой почве в среде чехо-словацкой солдатской массы, очень интеллигентной по среднему уровню, развивался за весь 1919 г. глубокий кризис, о котором мне еще придется говорить в дальнейшем. Несмотря, однако, на эту вольную или невольную поддержку, все более и более становилось ясным, особенно после падения Перми (июнь 1919 г.), что власть Колчака колеблется, что она теряет почву под ногами, что она, словом, падает и, рано или поздно, но падет окончательно. И хотя к моменту сдачи Перми крестьянские армии потерпели в целом ряде мест поражения, – сдача манского фронта, Тайшета, поражение на Алтае и пр., – тем не менее у крестьян надежда на успешное сопротивление не пропадала. Больше того, у них стало являться сознание, что там, за фронтом, они имеют союзника, который, может быть, скоро появится по сю сторону Урала и сделается спасителем их от насилий колчаковщины. Вся страна к этому времени уже исстрадалась от гражданской войны и страстно желала мира и возможности спокойно трудиться в привычной обстановке. Это настроение создавало возможность духовного объединения между красной армией, шедшей из-за Урала, и поднимавшейся ей (с осени и конца лета /33/ 1919 г.) навстречу новой волне крестьянских восстаний. К тому же всю зиму 1918 – 1919 г.г. шли слухи по Сибири, что советская власть сильно изменилась.

Идея «единого фронта» становится с этого времени господствующей среди сибирского населения, как города, так и деревни, как в низах, так и в интеллигентских верхах. Побеждая колчаковскую армию на поле сражения, красная армия одерживала в то же время идейную победу, являясь рупором, носительницей принципов советской власти. При таком настроении казались академическими все споры, поднимавшиеся на Черно-Aнyйском съезде повстанцев, какой строй должен установиться после падения Колчака, советский или не советский, какие формы власти необходимо принять и какие отринуть. Факт становился принципом: идеи диктовал тот, кто побеждал.

Таким образом, к приходу красной армии крестьянская Сибирь, несмотря на все отличия интересов и настроений, стихийно становилась советской. Как-то сами собой, в этой волне общего настроения, потонули и те резолюции, которые принимали черно-ануйские крестьяне и которые, несомненно, были навеяны не со стороны (впоследствии это очень ярко обнаружилось), а являлись выражением определенных интересов широких групп крестьянства. Но, кроме того, в том же направлении действовала и другая струя сибирских настроений, именно та, в которой выражалась и раньше идея советского строительства. Рядом с двумя группировками, выше охарактеризованными, в сибирском крестьянском движении была и еще одна, третья группировка – чисто советская, или, точнее, считавшая, что она представляет советское течение. Так же, как и первые две, она проявлялась повсюду в Сибири, где только находила подходящую почву для своего развития и зарождения. Но опять-таки, как первые две имели особые территориальные районы, в которых они проявлялись с особенной рельефностью, точно так же и советское течение нашло специальный район для своего развития и для своего идейного созревания. Этот район – Минусинский край, занятый с середины сентября 1919 года народно-крестьянской армией Кравченко и Щетинкина и принесшей туда с Маны традиции канских повстанцев. Как я уже упоминал, здесь с средины сентября 1919 г. начала выходить газета «Соха и Молот», открыто защищавшая советскую платформу. Здесь же армия Кравченко и Щетинки на могла передохнуть и собраться не только с силами, но и привести в порядок свой идейный багаж. Нигде, кроме Минусинска, этого нельзя было сделать, и это действительно было полнено в Минусинске.


II. Как понимали партизаны советскую власть?

1. О материалах по данному вопросу

Как я уже указывал, главным материалом для суждения по вопросу, как относились партизаны к советской власти, является минусинская газета «Соха и Молот». Конечно, это не единственный источник, которым можно бы руководиться /34/ в данном случае. В районах, занятых партизанами, происходила своя работа политической мысли, вырабатывались свои организационные принципы, методы и системы управления. Для этой цели созывались съезды, то чисто повстанческие, то чисто крестьянские, из представителей мирного населения, то смешанные, из тех и из других. Напр., в манском районе еще в начале марта 1919 г. происходил съезд 9 волостей, собравшийся в Степном Баджее. Съезд принял тогда советскую платформу. Позже, в половине мая 1919 г., перед началом наступления чехов на манский фронт, созывался новый съезд в том же районе, на этот раз от 16 волостей, с представителями от повстанческих армий, – всего до 400 делегатов. Съезд был, следовательно, смешанный. Эти 16 волостей входили в состав южной части Канского и Красноярского у.у. и представляли собой приблизительно 120-130 тыс. населения.

В промежутке между обоими съездами на территории, занятой повстанцами, издавалась газета «Крестьянская Правда». Печаталась она на гектографе. Крестьяне, приезжавшие с Маны в Красноярск (сообщение между Маной и Красноярском полностью никогда не прерывалось), передавали, что у повстанцев политическим руководителем является один учитель, кажется, Перовской волости, который объяснял им, что задачей повстанцев является восстановление «крестьянского права». Теория эта позже была подробно развита в «Сохе и Молоте».

Одновременно с газетой «Крест. Правда» издавалось во всем повстанческом районе до Тайшета много прокламаций, воззваний, всякого рода предупреждений, обращавшихся то к чехам, то к казакам, то вообще к населению; часто они были просто писаными, а не печатными. Весь этот материал представлял бы несомненную ценность для суждения о политических взглядах повстанцев и, в частности, об их оценке разных форм власти, но, к сожалению, в нашем распоряжении его нет, да и вообще едва ли он где-либо собран, кроме разве как у чехов. Не располагаем мы также соответствующим материалом по другим районам повстанческого движения, напр., по алтайскому, между тем там тоже происходили съезды и издавались полу-периодические органы в роде, напр., «Известий Главного Штаба Алтайского Округа», в которых статьи информационного характера сопровождались руководящими комментариями. Печатались «Известия» на пишущей машинке.

Таким образом, главнейшим материалом для суждения о понимании партизанами советской власти являются у нас статьи в минусинской «Сохе и Мол.», но это, к счастью, не только главнейший материал, а и самый ценный из того, что имеется по данному вопросу.

Всего, с сентября 1919 г. по январь 1920, вышло около 60 №№ «Сохи и Молота». Это был настоящий периодический орган, хотя без особенно строго установленных сроков выхода: то он выходил три раза, в неделю, то ежедневно, кроме дней послепраздничных. Запас бумаги в Минусинске оказался ограниченным, не вся бумага была сразу взята на учет, и это, сказывалось на сроках выхода газеты. Внешний вид газета имела вполне городской, печаталась /35/ на белой бумаге (большинство колчаковских газет выходило на желтой бумаге, как настоящая «желтая» пресса); печать, корректура, расположение материала, выбор шрифтов находились в умелых руках. По формату газета представляла газетный полулист небольшого размера, заполненный с обеих сторон разнообразным материалом, — там были и передовые статьи программного характера, и статьи популярные, и беллетристические произведения, и даже стихи. Большое внимание уделялось воспоминаниям о только что проведенной боевой жизни, в частности событиям на манском фронте.

Осведомленность газеты о событиях за пределами Минусинского края, а тем более о заграничной жизни, представляется довольно слабой. Но дело в том, что и правительство Колчака не баловало обывателей остальной Сибири излишними сведениями о загранице. Перепечатывались больше, да и то редко, статьи: Бурцева из «Общего Дела», имевшего, в свою очередь, о Сибири, судя по его газете, сведения совершенно фантастические; кроме того, появлялись телеграммы, полуслучайно проскочившие с Дальнего Востока. Для того, чтобы судить о заграничной жизни, а отчасти и о сибирской, приходилось в то время пользоваться сравнительно свободной дальневосточной прессой, как русской, так еще лучше иностранной. Получать все это в Минусинске, когда он был занят партизанами, не представлялось, конечно, возможным, тем более, что и до Красноярска, ближайшего губернского города к Минусинску, та же дальневосточная пресса, как несколько «крамольная», доходила с трудом и не постоянно. При суждении о заграничной и общесибирской, в том числе и дальневосточной жизни, авторы статей в «Сохе и Молоте» использовали поэтому тот материал, который оказался в Минусинске к их приходу в оставленной там периодической печати. Едва ли, впрочем, в этом была большая беда, – газета «Соха и Молот» являлась чисто местным органом, обслуживавшим совершенно определенный круг интересов, и эту непосредственную свою задачу она выполняла очень удачно, порой даже талантливо. Этого вполне достаточно, чтобы признать за ней совершенно исключительное значение, как за официальным источником для суждения об общественно-политических взглядах сибирских партизан.

Повторяю еще раз: сколько мне известно, это единственная повстанческая газета в Сибири, столь долгое время, в самый разгар борьбы с правительством Колчака, проводившая на местах принципы советской власти. В этом значение для истории и оценки крестьянского движения в Сибири и, быть может, не только в Сибири, так как психология и мировоззрение крестьяне в общем всюду одинаковы, различаясь только в оттенках и зависимости от тех или иных местных особенностей, учесть которые не так трудно.

2. Справка из прошлого

В Красноярске весть о выходе минусинской газеты произвела большое впечатление и всех заинтересовала. Сведения о ней оказались довольно точными: /36/ говорили, что газета небольшая, выходит не регулярно, лозунгом выставила признание советской власти. Последнее было совершенно верно. С самого начала в «Сохе и Молоте» появился аншлаг крупными буквами, не снимавшийся до конца; в аншлаге стояло: «Вся власть крестьянам и рабочим в лице их советов». Так и говорилось: не просто вся власть советам, а крестьянам и рабочим в лице их советов. Чувствовалось, что публицисты «Сохи и Молота» делают ударение не на второй половине лозунга, а на первой.

С другой стороны, выходило как будто и так, что, если советская власть не будет почему-либо выражением власти крестьян и рабочих, то крестьяне и рабочие оставят за собой право приступить к созданию каких-то иных форм государственного устройства, более полно отвечающих их интересам. Теоретически такое истолкование скрытого смысла лозунга, принятого «Сохой и Молотом», вполне допустимо; по крайней мере, в нем нет ничего логически несообразного; тем не менее я склонен думать, что приведенная формулировка избиралась не в желании чем то предупредить будущее, – на него все тогда в Сибири смотрели радужно, без страха и сомнений, – а учитывая некоторые особенности в поведении советской власти в прошлом. Даже официальные историки партизанского движения в Сибири признают теперь, что в деятельности советов за 1918 г., прерванной чехо-словацким переворотом, было много дефектов и упущений, благодаря которым – «крестьянство не понимало заданий советов, относилось к ним либо пассивно, либо отрицательно»[5] – как видим, даже отрицательно.

«Все это – продолжает тот же автор – привело к тому, что трудовое крестьянство («середняк») от советов отвернулось, беднота же не была организована»; вследствие всего этого – «на зов советов стать на борьбу с чехами отклика не было, и чехи без особых усилий сбросили власть советов по всей Сибири».

Совершенно те же самые указания о прошлом встречаются в нескольких статьях «Сохи и Молота», особенно за первые недели ее существования. То тут, то там в ней определенно говорилось о допущенных советской властью «ошибках», которые не должны теперь повторяться и, по убеждению публицистов партизанской армии, повторены не будут. Следовательно, в этом прошлом советская власть, если не на деле, то в понимании самих народных низов, не являлась выражением власти рабочих и крестьян, иначе они не относились бы к ней пассивно и даже отрицательно, и чехи не так легко свергли бы ее по всей Сибири.

Обращено было внимание в «Сохе и Молоте» и еще на один факт, имевший крупное местное, значение, это именно на обстоятельства, при которых в 1918 г. произошло свержение советской власти в самом Минусинском уезде. Как бы то ни было в остальной Сибири, но в Минусинском крае советская власть тогда оказалась свергнутой не чехо-словаками и вообще не /37/ какой-либо посторонней силой, а по решению самих крестьян. Это произошло в июне 1918 г. в результате большого и длительного конфликта между советской властью в Красноярске и крестьянами, собравшимися в Минусинске на общеуездный съезд, так называвшийся VII уездный крестьянский съезд. Обстоятельства, при которых собрался этот съезд, были в свое время подробно описаны в местной печати, и я на них останавливаться не буду, подчеркнув здесь только самый результат разыгравшегося конфликта. Он дошел до такой острой степени, что делегатами съезда была объявлена целая крестьянская мобилизация для самозащиты, и минусинские крестьяне очень энергично откликнулись на призыв о помощи со стороны съезда. К Минусинску начали собираться целые отряды вооруженных, правда, вооруженных примитивным способом, крестьян. Настоящий лагерь их остановился под городом в ожидании развязки событий и исхода прений на съезде. Неизвестно, чем бы это все кончилось, как пришла весть о том, что из Красноярска власти уже эвакуировались, и город ими оставлен. Что происходило в Красноярске, на съезде в точности не знали, но что бы там ни происходило, а у крестьян Минусинского уезда создалось очень твердое и вполне понятное убеждение, что власть уступила свои позиции под их давлением, что настоящая сила – в них и они – сами хозяева своей жизни. Это сознание крестьянами своей силы имело позже крупное психологическое значение в местном крестьянском движении, и оно же положило свой отпечаток на вышеуказываемые статьи в «Сохе и Молоте».

Не забудем, вместе с тем, и еще одного факта, для того времени весьма показательного: главковерхом крестьянской армии являлся А.Д. Кравченко, агроном по образованию, много работавший притом в Минусинском уезде, поручик запаса во время войны 1914-1918 г., примыкавший к эсерам по общему уклону своего политического мировоззрения. В 1918 г. он был весьма далек от большевиков. Говорили, что именно он первым вошел в помещение Красноярского исполкома, когда члены последнего оставили город и отплыли в Туруханский край. Я не знаю в точности (меня в то время в Сибири не было), какую именно роль играл тогда Кравченко в организации борьбы с советской властью, но я не думаю, чтобы он оставался тут совершенно безучастным. Вероятнее всего, что он тогда сочувствовал падению власти советов.

Вот все это прошлое и отражалось в двусторонней формулировке лозунга, принятого в аншлаге «Сохи и Молота». Насколько партизанская армия придавала указанным обстоятельствам большое значение, показывает еще один чрезвычайно яркий факт, это – резолюции, принятые на съезде партизан в Красноярске в феврале 1920 г. уже при новой советской власти. Партизаны тогда настояли на том, чтобы им разрешено было созвать свой съезд, и он был, с соответствующего разрешения из центра, ими созван. В числе резолюций, принятых тогда участниками съезда, была и такая, которая опять-таки имела в виду прошлое и допущенные тогда «ошибки». Правда, она оказалась выраженной не столь категорически, как выражались в таком случае авторы статей «Сохи и Молота», но и сквозь ее туманно-дипломатический /38/ язык, через все ее эзоповские выражения, совершенно ясно, особенно для посвященных, пробивалась та же мысль о недопустимости повторения старых ошибок 1918 г.

Однако, я еще раз повторяю: все это, как статьи «Сохи и Молота», так и резолюции партизанского съезда, относилась к прошлому, а не к будущему и не к настоящему. Это были невольные воспоминания о печальных, но, так сказать, семейных недоразумениях, давно уже изжитых, о которых можно было тем спокойнее говорить, что, казалось, нет никаких данных бояться их возрождения снова. Настроение представлялось именно таким, и я считаю этот факт для истории общественных настроений в крае чрезвычайно характерным и важным, много объясняющим в дальнейшем ходе событий, почему и останавливаюсь на нем так долго и жалею, что не могу остановиться еще дольше.

3. Крестьянские съезды в Минусинске

Для повстанцев в Минусинске боевая жизнь, хотя фронт продолжал существовать, оставалась уже в прошлом. Наступила осень, ясная и свежая, настоящая сибирская. Колчаковские войска, стоявшие по Тубе и по Енисею, большой опасности не представляли. Обе реки, большие и многоводные, представляли надежный рубеж, переходить через который, оставляя их у себя в тылу, было не безопасно. К тому же генералы колчаковской армии, поссорившись между собой из-за какого-то «гусака», скорее готовы были загрызть один другого, чем допустить победу кого-нибудь из них над врагом.

С другой стороны, и повстанцы не имели особенного желания переходить Тубу или Енисей, что диктовалось им соображениями дипломатического расчета, так как продвижение вперед к железной дороге увеличивало шансы их столкновения с союзническими отрядами, и прежде всего с чехами, а это для повстанцев не представлялось желательным. Поэтому, они предпочитали другое: схоронившись до поры до времени за речной преградой, собраться с силами для зимней кампании и прочнее наладить отношения с местным крестьянством. Чрезвычайно любопытно проследить по «Сохе и Молоту», как у них шла эта работа.

Во главе всего управления краем стоял Армейский Совет, полувыборная организация, представлявшая идею коллективной военной диктатуры, вполне естественной в обстановке фронтовой жизни. Следует отметить, между прочим, что сам Минусинск расположен на одной из проток Енисея и от линии фронта находился чрезвычайно близко (в 12 верст.), так что иногда разведки правительственных войск достигали почти его предместий. Случалось, стычки происходили на Татарском острове, под городом, что заставляло быть бдительным и в самом городе. Но, являясь высшей формой власти в крае, Армейский Совет в своей коллективной диктатуре не шел по пути военной /39/ бюрократизации власти, а осуществлял ее через привлечение местного населения к отправлению функций революционного самоуправления. Власть, таким образом, оставалась в руках крестьян и рабочих, а осуществлялась через советы, в духе принятого лозунга.

Совершенно естественно при таких условиях, что первым шагом при организации местной власти явилось созвание Армейским Советом крестьянских съездов. Сначала крестьяне, повидимому, не особенно охотно отзывались на этот призыв собраться на съезд. Мало ли какие могли быть случайности и колебания в соотношении борющихся сил, не пришлось бы после отвечать за эти съезды; такова, несомненно, была мысль минусинского крестьянина. А кроме того, и по своему общему политическому настроению, поскольку оно проявлялось на губернском и всех уездных съездах, минусинский крестьянин должен был принципиально, по крайней мере первое время, занять выжидательную позицию, столь вообще свойственную «середняцкой» крестьянской психологии. Минусинск, это – край типичного середняцкого старожильческого крестьянства, издавна сидевшего на земле, хлебопашеского и скотоводческого по преимуществу.

Не забудем также, что как раз из этих мест происходил и в этих местах работал (в дер. Иудиной) крестьянин Бондарев, о трудовой теории которого в 80-х гг. писал Глеб Успенский и своеобразный трактат которого о «Труде» он передал Л. Н. Толстому, а Толстой опубликовал его, со своим предисловием, к большой гордости Бондарева, во французском переводе. Бондарев, несомненно, крупная фигура, глубокий и оригинальный ум, хотя ум темный, не обработанный современной культурой. Но такого рода Бондаревых, в меньшем только, разумеется, калибре, и теперь можно встретить по Минусинскому уезду: крестьянство в нем довольно интеллигентно по своему среднему уровню. В целом ряде больших и малых сел и деревень края, в таких как Курагинское на Тубе, как Шушинское, где когда-то отбывал ссылку Ленин[6], Ермаковское, одно из наиболее культурных мест края, Абаканское и др., до сего времени вкраплены в общую массу крестьянства вполне интеллигентные, но и чисто крестьянские семьи, живущие землей не только материально, но идейно, в духе Бондарева, в современной лишь, социалистической, переработке его учения о труде. И в других отношениях, – по грамотности, числу больниц, системам обработки земли, – Минусинский уезд выдвигается над средним уровнем по губернии. Все это должно было, конечно, сказываться на характере организации власти по уезду при коллективной диктатуре Армейского Совета. Достаточно было бы Армейскому Совету оставить за собой общее политическое руководство ходом краевой жизни, предоставив затем на местах управляться самому населению, сил для этого там хватило бы. Ко второму крестьянскому съезду все это уже выяснилось, отношения до известной степени установились, затем и военная обстановка окрепла, и на этот раз крестьянство гораздо дружнее откликнулось на призыв собраться снова в городе. /40/

На этот съезд прибыло уже 400 с лишним делегатов; среди присутствовавших начали проскальзывать, как руководители, хорошо знакомые лица. Власть находила базу на низах и шла на соединение с ними достаточно осторожно, стараясь не бить лишней посуды и не создавать ненужных конфликтов. Так как население в крае представляло в общем однородную в хозяйственно-социальном отношении массу, так как известные навыки к революционному самоуправлению в нем уже составились, то делать то, что поставил себе целью Армейский Совет, не представлялось особенно трудным. Не нужно было лишь грубо ломать хороших сторон установившегося раньше порядка, не нужно было пренебрегать создавшимися, путем большой предварительной работы, традициями у местного населения; следовало, напротив, постараться приспособить готовые уже навыки к отправлению новых требований, не перегружая при этом деревни излишним бюрократическим надзором и опекой, и постепенно отношения бы наладились, да уже и налаживались. Обще-культурная жизнь в уезде за это время продолжала существовать и развиваться, как обычно и, быть может, лучше, чем обычно. Основные культурные завоевания предыдущей эпохи – кооперация, самоуправление, школы и пр. – существовали, и, казалось, ничто не мешало им развиваться и дальше. Власть теряла свой прежний одиозный характер, как при Колчаке, и становилась близкой к народу, и по духу и по составу – рабоче-крестьянской.

И я глубоко уверен, что если бы этот уголок Сибири, столь богатый естественными дарами природы, был тогда на более или менее значительное время предоставлен самому себе и мог спокойно, никем не тревожимый извне, развиваться, то в нем мало по малу действительно установился бы своеобразный режим, глубоко-демократический и вместе с тем свободный. Здоровые государственные начала силой вещей взяли бы верх над началами анархо-бунтарскими, «новоселовскими», которые в минусинском крае тоже, разумеется, были, свои и транспортированные из других районов, – природный ум крестьянина «середняка», создавший когда-то трудовую философию Бондарева, вступил бы в свои права, и этот слой крестьянства, пользуясь советами, как аппаратом для защиты своих интересов, установил бы в конце концов такой строй, при котором народно-хозяйственная и политическая жизнь края вошла бы в привычное русло и создала бы оригинальную крестьянскую республику, самоуправляющуюся и свободную.

4. Вопрос об интеллигенции у повстанцев

Параллельно крестьянскому, в Минусинске собирался Армейским Советом съезд учителей и учительниц сельских и городских школ, тоже в довольно многочисленном составе. По отчетам «Сохи и Молота» на нем присутствовало около 60 делегатов. Если крестьянский съезд был съездом трудящихся, то это был съезд интеллигенции. /41/

Заслуживает внимания уже тот факт, что такой съезд имел место и работал, сколько можно судить по печатному отчету, довольно интенсивно. Вопрос об интеллигенции и об отношении к ней повстанцев был вообще за все это время больным вопросом общественной жизни в Сибири. Можно его поставить и шире, раздвигая до вопроса об интеллигенции за все время революции с 1917 по 1922 гг. За все это время в Сибири интеллигенции погибло очень много, головной мозг страны ампутировался. Она гибла всюду, от Петропавловска до Якутска, от Кузнецка до Сургута, и порой при очень трагических обстоятельствах. Слишком часто там интеллигенты играли роль без вины виноватых и своей жизнью платили за чужие грехи и ошибки. Для Сибири, вообще не обладающей большим запасом интеллигентных сил, это являлось и является огромным несчастьем, все последствия от которого еще будут долго давать знать о себе. Но, поскольку речь идет собственно о периоде колчаковского правления, то представляет еще большой вопрос, от кого собственно исходил более значительный урон для интеллигенции, от колчаковщины или от повстанцев.

Нет никакого сомнения, что на повстанческих низах царило часто крайне недоверчивое отношение к интеллигенции, и там «интеллигенция» огулом причислялась к «буржуям». Было бы странно, если бы этого не было при нашей общей некультурности. В частности, в минусинской газете шла порой жестокая травля интеллигенции, правда, не вообще, а собственно кооператоров. Бывали случаи индивидуальных расправ с кооператорами. И тем не менее кооперация в Минусинском крае существовала, аппарат ее не разбивался, и она могла достаточно свободно функционировать. Повстанцы все-таки чувствовали, что переустройство народно-хозяйственной жизни вещь не столь простая, как организация военной борьбы с деморализированной колчаковщиной, притом же и последняя, то есть эта военная борьба, была вовсе не так уж легка. И это сознание сказывалось в поведении повстанцев там, где им, от чисто разрушительной работы, приходилось переходить так или иначе к работе созидательной.

Это же сказалось и на отношении их к такой квалифицированной сельской интеллигенции, как учителя. Ссориться с ними они, судя по отчетам «Сохи и Молота», во всяком случае, не желали, командовать же учительским персоналом на том основании, что теперь у них, повстанцев, сила, тоже как будто не имели склонности. На съезде учителей в Минусинске все это обнаружилось с достаточной ясностью. Характерно, между прочим, что там шли прения не только о профессиональных вопросах, но и чисто политических, дебаты о которых, повидимому, заняли особенное внимание съезда. На голосование ставились разные революции, одна с признанием Учредит. Собрания, другая за советскую власть, но ни та, ни другая не получили сколько-нибудь значительного числа голосов. За первую было подано из общего числа 57-58 голосов всего 7 или 8, за вторую несколько больше, но не свыше 10-12. Так что обе эти резолюции в конце концов оказались снятыми с голосования. Огромным большинством была принята нейтральная резолюция, в которой говорилось, что непосредственной /42/ задачей народного образования является умственное и культурное развитие народа и подготовка его к умелому выполнению своих гражданских обязанностей и к защите им своих интересов. Это был своего рода аполитизм (на точке зрения аполитизма стояла при Колчаке и кооперация), но аполитизм для народного правления, каким старалась сделаться повстанческая военная коллективная диктатура, сравнительно благожелательный. При таких условиях между сельской интеллигенцией и новой властью мог установиться довольно прочный контакт, и работа по народному образованию могла бы идти без перебоев. Для начала этого было, собственно, вполне достаточно, остальное сделало бы время, особенно если бы новый порядок укрепился на более или менее продолжительный период. Совершенно в таком же положении находилась и остальная интеллигенция – врачи, агрономы, техники и пр. В самом механизме общественного развития есть свои законы, так называемая сила вещей, которая стихийно заставляла чувствовать свое влияние и подчиняла своим требованиям даже не желавших ей покоряться. Колчаковским правлением к этому времени все уже пресытились, и перед новыми формами власти открывалось широкое поле деятельности и богатая жатва. Надо было только уметь пользоваться своим положением...

5. Политическая программа повстанцев

Каждый факт в общественной жизни имеет только тогда крупное политическое значение, когда он является выражением известного принципа. В Минусинске, при господстве партизанской власти, существовали известные гражданские свободы, как в этом можно было убедиться из предыдущего изложения. Съезды учителей и съезды крестьянские служат тому достаточным доказательством. Что там существовала некоторая, даже, принимая во внимание обстановку военной жизни, довольно большая доля свободы в обсуждении событий текущего момента, это не представляет сомнений. Таков факт. Но, может быть, этот факт не является выражением какого-нибудь принципа? Может быть, это только случайное проявление слабости власти, неуверенности ее в своем положении и неумения провести с достаточной последовательностью начала военной диктатуры? Если бы это было так, то самая наличность известных политических свобод при господстве партизанской власти не представляла бы сколько-нибудь серьезного политического значения. Но это совсем не так. Политические свободы, пусть даже в ограниченном масштабе, существовали там не потому, что они существовали, не из-за слабости власти, а потому что они являлись выражением известного, принятого руководящими слоями принципа.

Чтобы убедиться в этом, достаточно опять-таки просмотреть ряд статей «Сохи и Молота», порой чрезвычайно красноречивых, из числа тех, которые носили программно-политический характер. Все они весьма симптоматичны, так как представляли собой довольно стройное развитие совершенно определенной политической системы. В основе этой системы лежало то понятие /43/ о «крестьянском праве», слухи о котором, как я упоминал выше, доходили еще зимой 1918 г. до Красноярска. Крестьянство является базисом всей общественной жизни, такова отправная мысль этой теории. Ему же должно быть предоставлено первое место и первый голос в выработке форм общественного устройства и в выборе методов управления. Этим у повстанцев в статьях «Сохи и Молота» отнюдь не исключалось участие в такой политической работе других общественных групп, рабочего класса и трудовой интеллигенции, этим только намечалась пропорциональность в распределении между ними общественных прав и обязанностей. Строй вообще должен быть чисто трудовым, демократическим, – для теоретиков «Сохи и Молота» такое условие являлось основным и неподлежащим оспариванию. Всеобщее избирательное право, столь популярное в начале революции, ими решительно отметалось, как не выражающее принципов трудового строительства. Избирательное право должно быть ограниченным. Формой власти являются советы, но советы учреждения по самому своему существу классовые, а не всесословные, не бесклассовые. Право участия в них, персональное или групповое, непосредственное или через посылку туда делегатов, определяется ограниченным избирательным правом, и мерилом, отграничивающим слои, имеющие право избирать, от лишенных такового права, будет – труд. Те, кто живет трудом своих рук, те получают такое право; те, кто живет не своим трудом, а эксплуатацией чужой рабочей силы, этого права лишаются.

Выставив этот принцип, публицисты «Сохи и Молота» намечают три основные общественные группы, как обладающие правом участия в советском строительстве, – рабочий класс, трудовое крестьянство и трудовая интеллигенция. Все они в целом и в совокупности представляют собой ту чисто демократическую базу, на которой будет воздвигнуто советское строительство. Но, если избирательное право является, в вышеуказанном смысле, ограниченным, то внутри этих групп никаких новых ограничений не вводится. Напротив, в «Сохе и Молоте» проповедовался своего рода принцип всеобщего избирательного права для трудовых элементов общества. Избиратели – это все, кто трудится, – таков принцип, никаких отступлений от него не допускается, по крайней мере не допускалось в статьях «Сохи и Молота». Тот же принцип проводился повстанцами и непосредственно в жизни, доказательством чего являются выборы на крестьянский и учительский съезды. На первый выборщиками являлись трудовые элементы деревни, на второй – трудовые элементы интеллигенции, без ограничения прав внутри каждой из этих групп. Наличие таких принципов у повстанцев совершенно понятно: они были слишком тесно связаны с широкими крестьянскими массами, они были слишком полны верой в правоту своего дела, столь отвечающего, по их понятиям, интересам народных масс, чтобы они могли, в построении своих политических программ, думать иначе, чем выше охарактеризовано. Никакая другая концепция для них не была бы психологически приемлема.

Принимая такую теорию, они на страницах «Сохи и Молота» делали и все выводы из нее. Очевидно, если демократические слои внутри себя вполне /44/ равноправны, то не могла бы быть допущена и какая-нибудь насильственная власть одного из них над остальными, то есть диктатура того или иного слоя. Если бы такая диктатура оказалась допущенной, это явилось бы выражением неравенства в правах, а неравенства в правах теория политического строительства «Сохи и Молота» не признавала. Совершенно последовательно поэтому она не признавала и такой диктатуры. Ее точка зрения в этом случае должна быть признана точкой зрения старого, романтического народничества времен его зарождения и первых шагов на общественном поприще, приблизительно в 70-х гг. прошлого столетия, эпохи «бакунизма». И очень характерно, что публицисты «Сохи и Молота» неоднократно в своих популярных статьях вспоминали об этом времени и ни о ком так охотно не писали, как о тогдашнем авторитетном вожде этой ветви общественного развития, о Бакунине. Как самому Бакунину, так и роли его в истории Интернационала там было посвящено несколько больших статей, достаточно хорошо аргументированных.

Отрицая диктатуру в вышеуказанном смысле и развивая в остальном старонародническую революционную точку зрения с столь типичным для нее в 70-е г.г. недоверием к всеобщему избирательному праву и ко всякого рода парламентарным говорилкам, как выражались прежние бакунисты, – публицисты «Сохи и Молота» принимали и остальную часть тогдашнего символа веры, – именно, признание политических свобод, но только не вообще, а для трудовых элементов общества.

Такова была в целом их теория, и соответственно этой теории они строили в течение своего трехмесячного господства в Минусинском крае свою практику. Вот почему практика их в данном случае, являясь выражением известного принципа, – выдерживавшего или не выдерживавшего критику, это безразлично, – представляла несомненно крупное политическое значение. Эта теория знаменует высший пункт, до которого тогда доработалась на сибирских таежных прогалинах политическая мысль партизан, предоставленная самой себе и не стесняемая никаким давлением со стороны.

6. Что объединяло повстанцев

Было бы чрезвычайно интересно проверить на фактах, насколько вся эта политическая теория (совершенно утопическая с современной точки зрения) соответствовала настроению и взглядам остальных повстанческих армий и взглядам населения тех районов, которые эти армии занимали. За недостатком соответствующего материала ответить на этот вопрос можно только предположительно.

Она, конечно, была безусловно неприемлема для тех отрядов и для тех групп населения, которые стояли на анархо-бунтарской, чтоб прямо не сказать погромной, точке зрения в духе Рогова и Новоселова, как и вообще для всех не поддающихся никакой государственной дисциплине элементов населения. Как бы ни расценивать, особенно с современной точки зрения, выше охарактеризованную /45/ систему понятий, но ею во всяком случае устанавливались какие-то общеобязательные нормы поведения для населения, для проведения которых в жизненную практику потребовалась бы, разумеется, определенная принудительная сила. Без принудительного аппарата вообще не может существовать никакая государственная власть, это – азбука социальной науки, теперь особенно для всех ясная. На этой почве та теория, которую развивала «Соха и Молот», при первой же попытке провести ее в жизнь, несомненно, столкнулась бы с анархо-бунтарскими настроениями и должна была бы вступить с ними в борьбу. Нечто подобное, как мы скоро увидим, имело место и в самом Минусинском районе, что тоже характерно. Но, с другой стороны, столь же несомненно, что та же теория «Сохи и Молота» почти полностью могла бы оказаться вполне приемлемой, напр., для партизан, собиравших Черно-Ануйский съезд, несмотря на то, что они стояли как бы на иной точке зрения, именно на точке зрения отрицания советской власти. Но едва ли черно-ануйские партизаны стали бы в этом случае особенно препираться с минусинскими повстанцами: крестьянская мысль для этого слишком реальна и деловита, и подобные споры для тех и для других повстанцев показались бы безусловно слишком академическими. Общую почву для политического соглашения между ними найти было бы во всяком случае не так трудно, что опять-таки понятно само собой.

Несколько сложнее обстоит дело с определением, насколько точка зрения, развитая в «Сохе и Молоте», оказалась бы приемлема для других партизанских армий, официально стоявших на советской платформе, напр., для той же армии Мамонтова. Как я упоминал выше, там тоже издавались свои газеты и листки, в виде хотя бы «Известий Главн. Штаба Алт. Окр.», но это не были политические органы, а главным образом информационные. Повстанческие армии являлись по преимуществу крестьянскими армиями, интеллигенция в них почти отсутствовала и вести политической работы было некому. В частности, в армии Мамонтова работа такая почти совсем не велась, да и там не представлялось нужным ее вести, так как «армия и без того жила ненавистью к колчаковщине и определенно шла под лозунгами советской власти», как передавал один из участников этого движения. Это было, конечно, ошибкой. Дело состояло не в том, какие лозунги принимались разными группами повстанцев, а в том, как они эти лозунги понимали. К сожалению, судить о том, как эти лозунги понимали партизаны только что указанного Барнаульско-Славгородского района, мы не можем. И не потому, что материала для разрешения такого вопроса у нас нет под руками, а и потому, что его, повидимому, вообще нет, так как политической работы там не велось. Можно лишь судить о том, на какой почве партизаны тех мест объединялись, – этой почвой была ненависть к колчаковщине. Но ненависть к колчаковщине представляла только отрицательный лозунг движения, а не положительный, ссылка же на принятие повстанцами лозунгов советской власти сама по себе не способна разрешить в этом случае всех сомнений. Так что, в итоге, при характеристике политических настроений и взглядов партизан, мы можем считать /46/ пока установленным, но, правда, установленным безусловно, один факт: всех повстанцев, к какой бы политической категории они ни принадлежали, объединяла воедино прежде всего ненависть к колчаковщине. Это полное и глубокое единство в отрицании колчаковского строя и придавало такую мощь партизанскому движению.

Что касается определения положительных лозунгов движения, здесь тоже едва ли возможно было ожидать особенных разногласий. По-видимому, без большого риска ошибиться, можно сказать, принимая во внимание группировки интересов в сибирском населении, отчасти нами уже указанные, что в общем политическая система, намеченная в «Сохе и Молоте», оказалась бы приемлемой для основной массы всех повстанческих армий и для мирного населения занятых ими территорий. Конечно, эта система представляется несколько элементарной и даже наивной, но чем элементарнее система, тем она понятнее для народной массы. «Простота – враг анализа», как говорил когда-то Достоевский. Теория «Сохи и Молота» тем и была хороша, что она была простой и ясной, делавшей ненужным излишний анализ. К чему анализировать, когда и так все понятно и убедительно! Поэтому, политическую теорию, развитую в «Сохе и Молоте» от лица минусинских или, точнее, канских партизан, без большой натяжки можно считать выражением взглядов всего вообще сибирского партизанского движения. Так, как в «Сохе и Молоте», очень многие сибирские партизаны понимали советскую власть, да и власть вообще, т.е. власть правильно организованную. К такой же общественной позиции склонялись и к ней же в сущности подходили, но с другой стороны, самостоятельно, и в тех партизанских отрядах, которые стояли не на советской, а обще-демократической платформе или близкой к ней. Для серьезных конфликтов и разногласий тут во всяком случае не имелось места, заниматься же академическими спорами, а тем более спором о словах, никто бы не стал.

Почва для конфликтов, если и была, то не в этой плоскости, а в иной: не разные типы партизанского движения могли бы оказаться в конфликте, а на одной и той же территории и в среде одной и той же партизанской армии могли бы возникнуть недоразумения между верхами и низами, особенно низами из мирного населения. Форма власти, установившаяся в том же минусинском районе, сводилась все-таки к военной диктатуре, пусть коллективной, но диктатуре. Представляло чрезвычайно большие удобства и для армии и для населения, что эта диктатура стремилась осуществляться через народ, через низшие ячейки, свободно избираемые населением. Это создавало контакт между и верхами и делало их единым слитным организмом, что представляло огромные преимущества для партизанской армии и в ее борьбе с противником. Это не являлось и случайностью, это было логическим следствием из раз принятых принципов. Но логически же мыслимым представляется такой случай, когда требования этой военной власти оказались бы в некотором противоречии с мнением и настроением низов, когда, одним словом, низы с верхами разошлись бы. Нечто подобное однажды и случилось в Минусинске, что и было отмечено в «Сохе и Молоте», это именно тогда, когда съезд учителей /47/ отказался принять чисто советскую резолюцию и почти единогласно высказался за резолюцию нейтрального характера. В «Сохе и Молоте» тогда появилась очень резкая статья об учительском съезде. По существу тут произошло незначительное столкновение, не имевшее особенных последствий, но при других условиях мог бы быть длительный конфликт, между, употребляя старые термины, «силой власти» и «силой мнения». Как бы поступила в таких случаях власть, располагающая всем аппаратом коллективной военной диктатуры, и в какие бы отношения к ней поставила себя сила крестьянского мнения, такого аппарата не имеющая? Возможность такого столкновения логически вполне допустима, и если бы во время борьбы с Колчаком она имела место, это до чрезвычайности ослабило бы позицию повстанцев и нарушило бы органическую связь между составными частями принятого у них, в аншлаге «Сохи и Молота», лозунга. Но эта логическая возможность при борьбе повстанцев с Колчаком нигде не переходила в практику, оставаясь только возможностью логической. Мне, по крайней мере, такие случаи неизвестны. Так что, та политическая платформа, которую развивала «Соха и Молот», вполне могла считаться общей почвой для объединения в одно целое всех оттенков партизанского движения, за исключением «новоселовского», до того времени объединявшихся одними отрицательными лозунгами.

7. Отрицательные стороны партизанского движения

Говоря о жизни в Минусинске за период пребывания в нем партизан, надо принимать, конечно, во внимание общий культурный уровень повстанческой армии, в состав которой входили самые разнообразные и неравноценные элементы. Этот уровень не мог быть, – и не был, – особенно высоким. Нравы у нас всегда отличались жестокостью, особенно в деревне; к культуре крестьянство приобщалось только спорадически и только верхними слоями; с другой же стороны в повстанцы шла прежде всего та «бродячая Русь», о которой я упоминал выше; наконец, и вся обстановка гражданской войны мало способствовала смягчению нравов, так что в результате средний культурный уровень повстанческой армии еще более понижался.

Чрезвычайно любопытны в этом отношении в «Сохе и Молоте» рецензии на театральные представления, так как они вскрывают перед нами некоторые характерные черты тогдашнего повстанческого быта в Минусинске. Быт повстанцев, это – тема, вообще незатронутая сибирской публицистикой, настолько незатронутая, что для характеристики его ценны даже театральные рецензии «Сохи и Молота». Этот отдел в «Сохе и Молоте» представляет сплошной публицистический вопль, иначе его никак нельзя определить. Все рецензии только частично говорят о самих пьесах и об их исполнении, – ставились обычно чисто провинциальные мелодрамы и исполнялись любителями по мере сил и талантов, – главное же внимание обращается в них на то, как во время представления вела себя публика, на три четверти состоявшая из солдат /48/ повстанческой армии. Судя по рецензиям в минусинской газете, публика вела себя крайне непристойно; конечно, совсем не так, как где-нибудь в «Гранд-Опера» в Париже и даже не так, как в любом глухом итальянском театре, где полагается, таков уж быт, вести себя во время представления, как дома, или лучше сказать, как в своей привычной остерии. Там во время действия и пьют, и курят, и разговаривают, а если придется, то хором с мест аккомпанируют певцам на сцене. В театральном зале благодаря этому страшно накурено, пол грязный, воздух тяжелый. Приблизительно то же самое наблюдалось и здесь, в Минусинске, но только в еще большей степени, чем там, и без того налета своеобразного проявления все-таки культуры в этом быте казалось бы, столь некультурном, который так или иначе, но там, в Италии, чувствуется.

Здесь тоже и пили, и курили, и плевали на пол, но все это в какой-то обнаженной от всяких культурных налетов форме. По внешности как будто и то же самое, но по существу иное, нечто гораздо более неприглядное. Солдаты народной армии приходили на представление пьяные, дебоширили, не слушали, что идет на сцене, или – хуже того, – там, где надо плакать (как находил рецензент) смеялись, где надо смеяться, возмущались, – кроме того, задевали женщин, пачкали им платья, вообще держали себя не по-итальянски. Картина в результате получалась такая, что в каждом № театральный рецензент тратил много сил на обличения и убеждал солдат народной армии не позорить свое звание таким непристойным поведением. Все это может показаться, конечно, мелочью, но во всяком случае эта мелочь характерная, пренебрегать которой, как материалом для характеристики тогдашнего быта, тоже нельзя. А затем, рядом с этим, можно привести факты и не столь уже мелочные, факты тоже обличительного свойства, но иного порядка.

Театральные обличения печатались в «Сохе и Молоте» обыкновенно в конце номера, в начале же его нередко можно было найти официальные заявления от Армейского Совета, решительным образом и категорически запрещавшие всякого рода самовольные реквизиции, захваты, частного имущества и другие нарушения революционного порядка. Имущества, стало быть, захватывались, самовольные реквизиции производились, – это несомненно. Несомненно также, что во всем этом проявилась та же некультурность, как и в поведении повстанческих солдат на театральных представлениях, но только эти проявления некультурности были не столь уж невинного характера. Укоренившись в повстанческой армии, они могли повести к вырождению ее в отряды, занимавшиеся грабежом населения и мародерством, что грозило бы ее гибелью. Армейский Совет с этим вырождением усиленно боролся и не одними только публичными запрещениями реквизиций, а и более решительными мерами. Но, во всяком случае, тут находилась ахиллесова пята партизанской армии, ее больное место, для уничтожения которого было необходимо заранее принимать серьезные меры.

Быть может, партизанам собственными силами, без помощи со стороны, от правильно организованной регулярной армии, не удалось бы даже справиться /49/ с этими проявлениями гангрены на своем организме, требовавшими временами хирургических методов лечения. Эта опасность представлялась тем более серьезной, что и в самой политической системе, охарактеризованной выше, имелись такие же слабые, гангренозные места, существование которых могло быть чревато гибельными последствиями. В своем политическом развитии партизанские армии остановились вообще на 1918 г., когда советская власть легко перерождалась в так называемую – «власть на местах», не желавшую подчиняться дисциплинирующему влиянию центра. Для характеристики этого настроения чрезвычайно типичен один эпизод, разыгравшийся на VII крестьянском уездном съезде в Минусинске, на том самом съезде, с которым связано падение советской власти в 1918 г. в Минусинском уезде. Перед самым финалом, когда обстановка уже выяснилась и стало известно, что советской власти в Красноярске не существует, один из делегатов, имевших непосредственную связь с Красноярском, объявил на съезде об образовании сибирского временного правительства и о том, что оно теперь является восприемником государственной власти от советов. Когда это было оглашено, присутствовавший на съезде кооператор Б., типичный правый демагог, дал такую реплику: «Вот, не успели свергнуть одно правительство, как явилось уже другое». Реплика имела несомненный успех, так как по-видимому чем-то отвечала общему настроению.

Не трудно даже понять чем, именно – «хорошо было бы хоть на время остаться без правительства, а жить самим по себе» – такова, несомненно, была мысль многих из крестьян, присутствовавших на съезде. Это для крестьянства типичный пример: идея государственной власти (безразлично в данном случае, в чем она состоит), а тем более власти централизованной и дисциплинирующей, с трудом переваривалась крестьянством. От этой власти крестьянство никогда не видело ничего для себя полезного, т. е. полезного непосредственно. «Москва навалилась, нас совсем задавила», – такой пословицей великорусское крестьянство давно уже определяло свои отношения к центру.

Между тем без центральной государственной власти, притом власти дисциплинирующей, существовать мы не могли, партизаны же по самому существу своей социальной психологии с трудом ей поддавались. Вопрос о создании центральной государственной власти, которая, будучи действительной властью, вместе с тем сумела бы учесть все местные особенности и наладить свои отношения с группами, отличающимися центробежными стремлениями, такой вопрос являлся тогда кардинальнейшим в сибирской жизни. Правительство Колчака не сумело разрешить его и погибло.

8. Красноярские рабочие и партизаны

Чтобы закончить этот схематический отчет о партизанском движении в Сибири при Колчаке, я должен коснуться еще одного пункта, именно отношения к партизанскому движению городских рабочих, в частности железнодорожного пролетариата. Наиболее ярким фактом, характеризующим эти /50/ отношения, мне представляется следующий. В тот момент, когда в Красноярске пала уже власть Колчака и наступило междуцарствие, когда аппарат по управлению губернией перешел в руки Комит. Общ. Орг. (в просторечии «земская власть»), в красноярских жел.-дор. мастерских представителями названного Комитета был собран митинг для информации рабочих о текущих событиях. На митинг собралось небывалое количество рабочих, заполнивших весь сборочный цех, – здание колоссального размера. На этом митинге, между прочим, при голосовании резолюций поступило предложение со стороны одной группы рабочих: «передать власть Щетинкину».

Это было не только характерно, но и симптоматично. Как симптом, это являлось прекрасной иллюстрацией к тем отношениям между городом и деревней, которые тогда установились. Щетинкин представлял собою бунтовавшую деревню, деревню не желавшую покориться и с оружием в руках отстаивавшую свои права. Железнодорожные же рабочие, да еще красноярских мастерских, самых левых и наиболее большевистски настроенных во всей Сибири, (Красноярск, это «Сибирский Кронштадт», как его называли еще в 1917 – 1918 г.), являлись передовой фалангой городского пролетариата. И вот по тем или по иным причинам, но этот авангард рабочего класса, как и весь рабочий класс Сибири, во времена Колчака не сумел выработать специфически своих форм протеста, и тем более протеста, принимавшего длительную и организованную форму; между тем деревня эти формы выработала. Предлагая «передать власть Щетинкину», рабочие красноярских мастерских этим как бы признавали, что приоритет революционного действия и революционной инициативы принадлежат не им, как бы это следовало по всем нашим предположениям, а деревне. Деревня, Щетинкин, вот кто является вождем даже с точки зрения городских рабочих и вот кому следует передать немедленно власть. Из всего этого было совершенно ясно, каким непререкаемым сочувствием и – главное – каким политическим авторитетом пользовалось партизанское движение среди рабочих. Но лично для меня столь же очевидным представлялось и то, что рабочие в сущности не отдают себе должного отчета, в чем же собственно состоит это партизанское движение и какова его политическая программа. Я выступил тогда против этой резолюции, приведя против нее целый ряд аргументов. Меня поддержал присутствовавший на митинге анархист Алейников (вскоре убитый в дер. Коркиной офицерами отступавших частей колчаковской армии), и резолюция была снята.

Итак, вот отношение красноярских железно-дорожных мастерских, к партизанскому движению. Этим собственно все сказано. Для партизан представлялось разумеется чрезвычайно важным наиболее полно использовать это настроение в свою пользу. Деревня тогда боролась с городом, но одолеть город без помощи некоторых городских же групп населения она не могла; это чувствовала она сама. Рука помощи со стороны городской демократии для нее была крайне необходима, просто спасительна. Так как фронт порой очень близко подходил к городу; так как между городом и крестьянством по ту сторону фронта общение не прерывалось; с другой стороны, так как деревня /51/ испытывала недостаток в целом ряде предметов чисто городского происхождения (медикаменты, перевязочные средства, деньги, оружие, военные припасы), то партизанам постоянно приходилось прибегать к помощи города, наряжая туда специальных уполномоченных. Это были опасные экспедиции и кончались они не всегда благополучно. В декабре 1919 г. я имел сношения с одной из делегаток повстанцев, приезжавших с манского фронта (она была арестована в Красноярске весной 1919 г.; я встречался с нею зимой, после ее выхода из тюрьмы, где она только случайно, заболев тифом, не была расстреляна), и от нее слышал кое-что о том, как ее встречал город, в частности жел.-дорожные рабочие во время ее приезда. Многим она осталась недовольна; той активной помощи, на которую она рассчитывала, и в той степени, на которую она имела право, она не получила. И это тоже было характерно. Город в общем оставался пассивным, при всем сочувствии деревне. Деревня боролась с властью, шедшей из городов, почти один на один, и это вносило в ее самочувствие горечь и недоумение. Я оставляю пока этот факт без комментарий, предполагая вернуться к нему еще впоследствии.

9. Итоги и выводы

Как расценивала все приведенные мной факты та земcко-социалистическая оппозиция, о которой я говорил выше? Здесь мне хотелось бы полнее обрисовать именно то, как она тогда их расценивала, дабы ввести читателя глубже в круг тогдашних сибирских взглядов, оценок и настроений. Ошибки исторической перспективы всегда возможны: так легко усвоить прошлому, хотя и очень от нас близкому, взгляды, которых в то время не существовало или которые, если и существовали, то принимали оттенки, почему-либо стершиеся из памяти.

Я бы мог очень легко избежать всякой возможности подобных ошибок исторической перспективы чрезвычайно простым путем. Осенью 1919 г. работа земско-социалистической оппозиции, направленная против Колчака, шла уже во всем разгаре. Как я говорил, в конце сентября и начале октября 1919 г. в Иркутске собрался нелегальный земский съезд, создавший для объединения политической работы земств Земск. Полит. Бюро. Одновременно аналогичная организация создалась на Дальнем Востоке, с которой я состоял в непосредственных сношениях, сначала от себя лично (до образования Бюро), а потом по поручению вновь созданной организации. Еще в сентябре мне пришлось посылать из Красноярска во Владивосток подробную информацию о положении дела в средней и южной Сибири, и там было уделено много внимания крестьянскому движению по Енисейской губ. Вскоре после этого мной была помещена под псевдонимом «Русский Социалист» большая статья в «Чехо-Словацком Дневнике» (я писал ее по-русски, там она переводилась на чешский язык) в №№ 264, 267 и 268 за 1919 г., озаглавленная – «Крестьянское движение по Енисейской губ. и его вожди», статья, дававшая оценку того повстанческого /52/ движения, которое прочно укоренилось к тому времени в деревнях приенисейского края. Наконец, еще позже, в ноябре мной была составлена, по одному четному случаю, докладная записка: «Земское Полит. Бюро и его задачи», намечавшая общий план деятельности Бюро и его отношения к крестьянству. Кроме того, большое внимание крестьянскому движению я уделял в журнале «Новое Земское Дело», который одно время (март – май 1919 г.) я редактировал в Красноярске. Если бы все эти документы имелись у меня сейчас под руками, я бы просто перепечатал их полностью или в выдержках, и тогда стало бы сразу ясно, как земская оппозиция оценивала весной и осенью 1919 года крестьянское движение. Но у меня нет ни этих материалов, ни многих других; я жил всегда в таких условиях, когда было не до того, чтобы хранить при себе личные архивы. Поэтому, в нижеследующих строках я постараюсь восстановить свою тогдашнюю точку зрения так, как она осталась теперь в моей памяти. При случае мое изложение можно будет проверить[7] всеми вышеуказанными документами.

Наблюдая крестьянское движение как в Енисейской губернии, так и в других областях Сибири (за исключением Дальнего Востока, с партизанами которого я не имел никаких личных связей), – я обращал внимание прежде всего на однотипность его, на повторяемость при сходных бытовых и экономических условиях некоторых основных видов. Это облегчало ориентировку в крестьянском движении той или другой области безграничной по своим пространствам Сибири. Это же давало руководящие правила для разного рода практических соображений при решении вопроса, как успокоить взбаламученное море крестьянской стихии. Рядом с этим фактом, и в непосредственной причинной связи с ним, стоял другой ряд наблюдений, подтверждавшихся многими знатоками сибирской жизни. Крестьянство всюду волновалось, это представлялось неоспоримым, но вместе с тем также повсюду, в том числе и в повстанческих районах, жизнь все-таки шла в старых, привычных рамках, в частности не падал темп трудовой жизни, и – что мне казалось особенно важным – не сокращались запашки земель и посевы. Больше того, местами они даже увеличивались[8].

Это обстоятельство заставляло обратить на него серьезное внимание; очевидно, своеобразная «власть земли» в Сибири ничуть не ослабевала, несмотря на самые неблагоприятные условия для мирной трудовой жизни; очевидно, крестьянин стихийно втягивался в привычную для него, веками созданную обстановку трудовой жизни. Некоторые весьма интеллигентные люди, с мнением которых я считался, так как они внимательно наблюдали местную /53/ жизнь, полагали даже, что к весне 1919 г. крестьянское движение само сойдет на нет, смоется этим стихийным тяготением трудового населения к земле и ее обработке. Взойдет весеннее солнце, пригреет землю, прогонит зимнее безделье, так хорошо питающее всякое ушкуйничество, и жизнь войдет в норму. Так думали многие из местных людей. Мне не казались подобные соображения убедительными, но самый факт тяготения крестьянства к обычной трудовой жизни я считал чрезвычайно показательным.

Летом 1919 г. на этой почве в среде трудового сибирского крестьянства разыгрывались иногда характерные явления. Самым ярким из них я считаю историю отношений между двумя волостями Канского уезда – Тасеевской и Рождественской. Эти две волости, Монтекки и Капулетти Канского уезда, они разной политической ориентации: Тасеево – советской, Рождественское – трудно определить какой, скажем «земской», хотя это будет не точно. Столкновения между ними случались постоянно и доходили иногда до кровавых стычек, особенно обострявшихся при приходах карательных отрядов. К моменту полевых работ столкновения между ними так обострились, что для сенокоса и уборки хлебов приходилось выходить на работу с оружием в руках, ибо иначе нельзя было ни сено косить, ни хлеб убирать. Крестьяне скоро сами поняли, что нужно либо сражаться, воевать друг с другом, либо работать, делать же сразу и то, и другое нельзя. Путая войну с работой, они рисковали остаться на зиму без запасов, этот факт представлялся до такой степени ясным, до такой степени бесспорным, что обе волости заключили перемирие на период полевых работ и свято его соблюдали. Поля были благополучно убраны, хлеб свезен на место.

Для меня этот факт являлся своего рода символом и в этом отношении привлекал особенное мое внимание. Не ясно ли было, что «власть земли» имела в деревне действительно решающее значение, и не в этой ли области приходилось искать решение всех проблем, поставленных перед нами текущим моментом?

В Степно-Баджейском районе к концу апреля оперировавший там повстанческий отряд выдержал до 70 боев, всю весну с марта месяца положение было крайне напряженным и тяжелым, шла неустанная военная работа. Тем не менее, все поля оказались засеянными; буквально все. Этот факт впоследствии был подтвержден статистическим путем земским обследованием. Следовательно, и здесь трудовая психология давала о себе знать полностью. Если бы жизнь в сибирской деревне вошла в нормальное русло, то, очевидно, все конфликты и все партийные группировки, наметившиеся в ней, постепенно бы сами собой потонули в общем стремлении крестьян – «к красоте ржаного поля», как выражался некогда Глеб Успенский. При Колчаке этого не произошло. Как только обнаружилось, что правительственная власть принимает определенный реакционный курс, как только ее авторитет стали поддерживать в деревне новые милицейские и разные атаманы, там спутались все партии, исчезли все оттенки, самая «красота ржаного поля» отошла как-то в тень, и крестьянство сплоченной массой выступило против правительственной реакции. Начались массовые крестьянские восстания, /54/ крайне сложные по составу участников, крайне запутанные по идеологии. Эта сложность состава участников и эта запутанность идеологии крестьянского движения имели, однако, ясно видимую причину: крестьянство объединялось не на почве положительных, а на почве отрицательных лозунгов движения, на почве ненависти к колчаковщине. Когда в Минусинском уезде Щетинкина спрашивали (разговор происходил у него с одним местным кооператором), какие у него лозунги, Щетинкин отвечал: – «Я иду против милиции, против казаков, против Колчака». Он схватывал отрицательные стимулы восстания, стимулы реальные и жизненные, и мало интересовался его отвлеченной идеологией.

Получался в результате клубок запутанных интересов, который надо было как-то распутывать. Я полагал в то время, что из всего намеченного тут клубка противоречий выход найти все же не так трудно. Прежде всего, разумеется, нужно было удовлетворить законные, обще-гражданские и специально крестьянские политические и экономические нужды. Этим устранятся условия, объединяющие крестьянство на почве одних и тех же отрицательных лозунгов. Практически это сводилось к низвержению власти адмир. Колчака, низвержению вооруженным путем, если не будет иного способа с ним покончить. К этой работе мне и пришлось приступить вплотную с весны и особенно с лета 1919 г., весной заведя сношения с представителями чехо-словацкой солдатской массы, а с лета, – после свидания с ген. Гайдой, отколовшимся тогда от Колчака.

Что касается дальнейшей работы по отношению к крестьянству, то и она была для меня ясна, так как определялась моим общим взглядом на роль трудового начала в крестьянской жизни, на роль в ней «красоты ржаного поля». Несмотря на эту красоту, дело стояло, впрочем, прозаически. Я полагал тогда, что деревню успокоит и ее политическое доверие завоюет тот, кто даст ей товары. Товар – вот средство для политического завоевания деревни и создания в ней настоящей трудовой обстановки.

Но чтобы получить этот товар, нужно было иметь беспрепятственный выход к морю, к Владивостоку, а чтобы иметь беспрепятственный выход к морю, нужно было от чисто местных дел перейти к распутыванию некоторого клубка международных отношений. На пути к Владивостоку стояла Япония. Я слишком хорошо знал роль Японии на Дальнем Востоке и внутри Сибири, чтобы преуменьшать значение этого факта[9]. Трагизм нашего положения в Сибири состоял в том, что мы не могли сделать ни одного шага во внутренней жизни ее, вплоть до налаживания наших отношений с крестьянством, не задевая какие-то сложные и болезненно переплетенные интересы больших капиталистических держав, творивших политику где-то там, за тридевять земель от нас, в бассейне Великого Океана. Надо было искать союзников не только в самой сибирской деревне, во внутренней группировке ее политических направлений, но и на арене международной политики. «Нужно, – как /55/ образно формулировал эту мысль ген. Гайда в последнем разговоре со мной на ст. Слюдянка (в Забайкалье) в конце июля 1919 г., – нужно привязать гири к ногам японских дивизий». А этими гирями могли быть только американские броненосцы, что было для меня тоже ясно.

Всем сказанным определилась вся моя последующая общественно-политическая деятельность в Сибири, как одного из более ответственных руководителей Земск. Полит. Бюро. Но прежде чем перейти непосредственно к отчету о ней, я должен коснуться еще ряда сторон сибирской жизни при Колчаке, а равно должен остановиться на нем самом и на той роли, которую играли тогда в Сибири союзники. /56/



1. В этом районе население волости в среднем надо считать в 10-12 тыс. человек.

2. В Степно-Баджейской вол. 3111 жит., в Перовской – 9590. Это переселенческий район.

3. Об этих переговорах, так же, как о тех, которые вел Иркутский «Полит. Центр», и о договоре в Томске, заключенном 20 янв. 1920 г., я буду еще говорить специально.

4. Протоколы Черно-Ануйского съезда были мною опубликованы в обширных выдержках, после свержения власти Колчака, в газете «Народный Голос» в Красноярске в декабре 1919 г., еще до прихода туда советских войск.

5. См. сборник «Три года борьбы за диктатуру пролетариата» (1917 – 1920). Омск, Сиб. Гос. Издат., 1920. – Цит. место на стр. 130.

6. Здесь в Шушине, между прочим, написан известный протест 17 соц.-дем., составленный Лениным, против «Credo» Кусковой и Прокоповича.

7. Отчасти это можно сделать и теперь. В книжке полк. Солодовникова «Сибирские авантюристы и ген. Гаида» напечатан в выдержках мой доклад полк. Прхала, нач. 3-ей чех.-сл. дивизии, поданный мною ему 12 мая 1919 г. Доклад посвящен крестьянскому движению до Енисейской губ. Копию ее Солодовников (лично мне неизвестный) получил, невидимому, в Владивостоке, куда иной в свое время был отослан ряд документов.

8. Сокращение площади посева стало наблюдаться гораздо позже.

9. См. об этом в моей брошюре «Дальний Восток и наше будущее». – Публичные лекции, прочитанные в Томске 15 ноября 1918 г. – Красноярск, 1919 г.

Предыдущая | Содержание | Следующая

Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017