Низко нахлобучив мокрые шляпы, крадутся в дождливой мгле вдоль посольского фасада
два человека... Метнулись к входу, потянулась к звонку дрожащая рука... Кто они?
Визитер первый: Нейгардт Дмитрий Борисович. Барон, сенатор, помещик. Имения в Нижегородской и Пермской губерниях.
Получил образование в Пажеском корпусе в Петербурге. Личными приятельскими отношениями с Николаем II связан был со
времени совместной их службы в молодые годы в Преображенском полку. Сдружились на пирушках, заполнявших гвардейские
будни и праздники. Позднее неоднократно получал из рук Николая назначения на должности. Служил в министерстве
внутренних дел, был градоначальником в Одессе, губернатором нижегородским и екатеринославским. В этих должностях
проявил незаурядную жестокость при подавлении народных волнений. Не раз уличенный в казнокрадстве и взяточничестве,
лишь с помощью августейшего покровителя выбирался сухим из воды. Представитель рода, вышедшего из Нассау и
«вженившегося» в русское дворянство; родная сестра Д. Б. Нейгардта была супругой председателя Совета министров П.
А. Столыпина. Это о ней писал Витте после убийства Столыпина в Киеве в 1911 году: «Когда государь вошел в комнату,
где лежал Столыпин, она, как истукан, шагами военного подошла к государю и сказала: «Ваше величество, Сусанины еще
не перевелись в России». Затем сделала несколько шагов задним ходом и стала на свое место».
Комментарий того же автора к эпизоду: «Но Столыпин погиб не как Сусанин, а как погибали подобные деятели,
употребляющие данную им власть в пользу своих многочисленных родственников далеко не первой пробы... Он развратил
администрацию и уничтожил всякое достоинство Думы, обратив ее в свой департамент».
К концу последнего царствования Нейгардт стал сенатором. После неудачных хлопот в Денежном переулке в 1918 году
бежал в Германию, где и окончил свою жизнь в Рейхенгалле (Бавария).
Визитер второй: Будберг Александр Андреевич. Барон, прибалтийский помещик. Учился в петербургском Пажеском корпусе.
Служил по ведомству юстиции, затем по военному. Сопровождал Александра III в его приватном путешествии по Австрии и
Германии. Из рук последних двух царей шесть раз получал назначения на крупные должности; в последней –
главноуправляющего канцелярией прошений на высочайшее имя - пробыл двадцать два года (с 1891 по 1913 год). Был вхож
к Николаю, пользовался его особым расположением, фактически состоял его политическим консультантом, участвовал в
1905 году в составлении его манифеста о «даровании свобод».
В 1919 году Будберг объявился в роли политического советника у Колчака в Омске, позднее перебрался к Врангелю в
Крым. После поражения белых армий осел в Германии. Там же оказался и его близкий друг Густав Кестринг, выходец из
Ганновера, он же тамбовский помещик, он же владелец магазинов в Москве.
Небезынтересный путь проделали в рейхе их сыновья.
Отто Ойген Будберг. В 1921 году вместе с отцом репатриировался в Германию из района Пабажи-Саулкрасты (под Ригой),
в середине двадцатых годов вступает в рейхсвер. В 1940-1941 годах в составе 22-й танковой дивизии вермахта в звании
майора участвует во вторжениях в Бельгию, Францию, Грецию, Югославию, Советский Союз. Участвовал в боях под
Ленинградом в районе Пушкина, способствуя разрушению тех самых дворцов, куда тридцатью годами раньше его отец
являлся с докладами к Николаю II. Будберг-младший - непосредственный виновник разграбления в Пушкине Большого
Екатерининского дворца, организатор похищения из дворца известного «янтарного кабинета», поныне не найденного.
Совершил этот акт вандализма вместе с лейтенантом Зольмс-Лаубахом, действовавшим по его приказу и под его
руководством. 5 марта 1945 года Будберг был упомянут в сводке ОКБ (гитлеровской ставки) как «герой» обороны Бреслау
от наступавших советских войск.
Эрнст Кестринг. Как и Отто Будберг, родился и вырос в России. Учился в Москве и Петербурге, владел русским языком,
как родным, много ездил по стране. Девятнадцати лет выехал в Германию, вступил добровольцем в кавалерию, воевал на
Восточном фронте. В составе кайзеровских войск участвовал во вторжении на Украину в 1918 году, был сотрудником
миссии при Скоропадском. Во времена веймарской Германии служил в рейхсвере в звании полковника. Дважды был
германским военным атташе в Москве: с 1931 по 1933 и с 1935 по 1941 годы, вплоть до нападения фашистской Германии
на Советский Союз. В течение шести лет из Москвы снабжал Гитлера всевозможной информацией, сыгравшей немалую роль в
его решении напасть на СССР. В годы войны занимался на Восточном фронте формированием банд из всякого отребья. В
послевоенные годы, сидя в ФРГ на пенсии, данной ему Аденауэром и Штраусом, занимается писанием мемуаров, в которых
оплакивает неудачи нацистского блицкрига против СССР.
Нейгардта-старшего генерал Татищев в свое время называл «немецкой сосиской». Александра Будберга и его приятеля
Кестринга-старшего Столыпин насмешливо именовал «прибалтийскими торгашами». Те в долгу не оставались. В письмах,
дневниках и заметках не для печати, после революции попавших в советский исторический архив. Плеве, Гире, Ламздорф
и им подобные шипят о «неприглядности» страны, к которой присосались, злословят в адрес народа, за счет которого
делали карьеру и сколачивали свои состояния.
Гирс и Ламздорф раз в неделю приезжали с докладом к царю. Являлись с трепетом (Ламздорф по дороге всегда заезжал в
Казанский собор помолиться, «чтобы все хорошо сошло»). После доклада шли за царем в столовую, куда обычно были
приглашаемы; откушав, уходили, низко кланяясь. А уйдя, предавались мыслям, о которых августейший наниматель не мог
знать, хотя иногда и догадывался. Иные же, кто близко наблюдал их, не обманывались насчет того, чем они дышат.
Ламздорф сам записал, что «дама, пользующаяся влиянием, как-то сказала мне о моем начальнике: «Что вы хотите, уже
сам по себе облик г-на Гирса есть оскорбление для России»».
Многое в России злило этих слуг престола, раздражало, будоражило. Втайне наемники ежедневно и ежечасно сжигали то,
чему на виду поклонялись.
В своих записках Ламздорф называет возглавляемое им ведомство стоящим «на зловонных берегах поМойки» (окна
министерства иностранных дел, помещавшегося в правом крыле здания Главного штаба, выходили на набережную Мойки).
Деятельность им же руководимого министерства он презрительно определяет как «бесцветную и расслабляющую канитель
жалкой дипломатии...» Оценка ценностей русской истории этой категорией помощников царя сводилась к отрицанию смысла
и значения почти всего, кроме голой силы. «Ничтожным предприятием», со ссылкой на Шиллера, рисуются Ламздорфу и
упрочение русской государственности, и сооружение Петербурга; даже созерцание памятников, мимо которых он фланирует
каждый день, не вызывает в нем ничего, кроме раздражения и насмешки: «Когда я вижу фигуры Петра и Екатерины,
покрытые нечистотами, которые возлагают на их знаменитые головы пролетающие птицы, мне их становится жалко».
Единственное впечатление, какое вызывает в министре «памятник великого основателя Петербурга», - это то, что он
«окружен скверной мостовой... собаки поливают и пачкают его снизу, в то время как птицы с удобством располагаются
на голове, с блеском носившей императорскую корону».
Тот же угол зрения у министра на многое другое, включая оказавших ему доверие хозяев и их отечественный персонал:
если уж в таком месте служить, записывает он, то лишь «с презрением игнорируя эту маленькую клику паразитов...
клику, которая по преимуществу составляет двор и круг развратников и бездельников, называемый светом...» Брезгливо
разглядывает он и собственных коллег по правительству. Был бы хоть монарх как монарх, а то и с этой стороны,
пожалуй, утешиться нечем. Настоящей самодержавности царю не хватает, вот что плохо. То ли дело был, скажем, Павел I
- тот прямо говорил, «что в России вельможа лишь тот, с кем он разговаривает, и лишь до тех пор, пока он с ним
разговаривает».
Министр злорадствует: «Не случайно же Готский альманах стал называть императорскую семью Романовых домом Гольштейн
-Готторпов» [1]. И в самом деле, «нужно уже не
чувствовать себя больше Романовыми, полными хозяевами у себя, чтобы прибегать к некоторым приемам, принятым за
последнее время нашей императорской семьей».
Очень раздосадован министр-граф умягчениями и послаблениями. Пора защитить Романовых от самих Романовых. Отстоять
самодержавие от самого самодержца. Возродить в царском дворце дух и стиль такого великого человека, каким был
безвременно задушенный Павел Первый. В государственной своей деятельности Ламздорф, подобно его предшественнику
Гирсу, вдохновлялся еще одной идеей, практически даже более насущной: спасти Россию от самой России. Это означало:
не допустить, чтобы Россия противилась германским домогательствам; воспрепятствовать организации политического,
экономического и военного отпора кайзеровским притязаниям как в Восточной Европе, так и в Западной.
Немецкое ядро петербургской внешнеполитической службы поставило своей конкретной целью не допустить переориентации
внешней политики с Пруссии и Германии) на Францию; затормозить отход от традиций династического союза с прусским
двором; воспрепятствовать установлению близких, тем более союзнических отношений с Парижем.
Каждый шаг России навстречу Франции группа Гирса-Ламздорфа допускала крайне неохотно, всячески упираясь, хотя и
этой группе было ясно, что поворот в русской политике вызван слишком глубокими причинами, чтобы можно было помешать
ему с помощью даже самых хитроумных уловок. Тем изворотливей действовала пронемецкая партия, восставшая против
участия России в любых комбинациях, направленных на сдерживание рейха. И тем активней подбадривал из-за кулис эту
группу в Петербурге сам Вильгельм, стремясь подбрасывать ей подходящие аргументы. Наилучшим средством к этому он
считал систематически возобновляемые наступательные акции, которые, расшатывая, как ему казалось, внешние позиции
России, в то же время давали пищу оппозиции петербургских германофилов, требовавших во имя блага династии уступок
монархической Германии повсюду и во всем. Не последнюю роль играли при этом сильно разветвленные связи германской и
австрийской дипломатических служб с германофильскими кругами в Петербурге.
Гирс и Ламздорф внушали Александру Ш, что Тройственный союз, созданный Германией, представляет безобидное
образование, на которое не стоит обращать особого внимания. Когда выявился курс царя и его правительства на
сближение с Парижем, они принялись чернить Францию, как не заслуживающую доверия. Они запугивали двор мощью
Германии, в борьбе с которой, по их утверждениям, Россию ждет верное поражение; кайзера, доказывали они, надо
умаслить, по возможности ему не перечить. Они ссылались на экономические выгоды политики уступок кайзеру, в жертву
которой стоит принести многие другие соображения. Убедившись, что сближение с Францией неотвратимо, группа Гирса-
Ламздорфа принялась втолковывать царю, что не следует связывать себя формальным союзом; лучше, говорили они,
зарезервировать для себя позицию нейтралитета, чтобы в случае нападения Германии на Францию выступить в роли
арбитра. Пронемецкая группа рассчитывала таким образом прикрыть кайзеру тылы, обеспечив ему благоприятные условия
для нового военного разгрома Франции. А когда, наконец, выяснилось, что невозможно предотвратить союз с Францией,
эта группа принялась настаивать, чтобы он был зафиксирован не договором, а путем обмена нотами между двумя
правительствами. И, наконец, потерпев неудачу по всем перечисленным пунктам, она пустила в ход еще один довод,
перед которым, по ее расчетам, царь должен был спасовать. Она доказывала ему, что противостояние рейху чревато
революционным взрывом в любом из двух вариантов: и в случае военного поражения рейха, и в случае если неудача
постигнет Россию.
Показали свое искусство на поприще смешанной военно-дипломатической диверсии и другие деятели того же клана фон-
баронов, в их числе, например, адмирал граф Гейден, начальник военно-походной канцелярии Николая II, - организатор
незаурядного подвоха, камуфлированного под реорганизацию командования военноморскими силами. Возвратясь из
командировки в Германию, Гейден представил царю, в обход министра Бирилева, проект такой реорганизации, основанной
на использовании «ценного германского опыта» в этой области. Проект был порочный: функция высшего руководства,
которую прежде выполняло одно лицо (министр), дробилась между пятью (министр, начальник штаба, три командующих
флотами), с раздельным прямым подчинением каждого из этих пяти лиц царю; о последнем же заранее можно было сказать,
что координацию такого рода он не обеспечит, напротив, по выражению Витте, «все спутает и собьет».
По просьбе Бирилева царь вынес проект Гейдена на обсуждение Особого
совещания, созванного в Большом
Екатерининском дворце. С первых же минут царь оказал давление на участников совещания, объявив во вступительном
слове, что проект составлен Гейденом с его согласия, им одобрен и намечен к претворению в закон. Затем Гейден в
своем пояснении подчеркивает, что он переносит в Россию схему, «давно оправдавшую себя в Германии». Почти все
участники обсуждения высказались против проекта. Они показали, что схема не только не годится для русских условий,
но искажает и постановку этого дела в Германии. Тем не менее, она была царем утверждена и введена в действие.
Последствия этой реорганизации для русского флота оказались в годы первой мировой войны самыми плохими.
На тот же гейденовский манер поусердствовал в служении Романовым и Петер Христиан Шванебах - другое достойное
украшение бранденбургского гарнитура царского дворца.
Это был, по характеристике Витте, «человек культурный, хорошо владеющий языками, но легковесный и легкомысленный и
к серьезному делу непригодный».отказывались работать с ним все, кто знал его: «ни один из начальников Шванебаха не
хотел иметь его у себя». Бесталанность же свою он возмещал подхалимством во дворце, преимущественно «путем
подлаживания к высочайшим принцессам». Однажды за Шванебаха замолвил слово перед Витте сам Николай II; в результате
Россия увидела Шванебаха в должности главного государственного контролера - в должности, по словам Витте,
подходившей ему весьма мало, ибо «с таким же успехом его можно было бы назначить и митрополитом».
На этом посту легковесный Шванебах нанес тяжелый ущерб стране. Хотя, как отмечал Витте, «ни по своему положению,
образованию или способностям Шванебах не имел для этого никаких оснований, он вмешивался в дела, до него не
касающиеся и в которых он как будто не имел никакого понятия». Оказалось, и «касаются», и «понятие имеет» - в меру
того, что нужно ему было для оказания услуг иностранным тайным службам. Тем более, что и должность контролера была
не такой уж безобидной: она открывала ему доступ к разнообразным государственным секретам, он легко узнавал о
проектах, закрытых обсуждениях, не подлежащих огласке решениях.
В то время (первое десятилетие века) представителем габсбургской империи был на берегах Невы барон фон Эренталь -
сначала секретарь посольства, затем советник и, наконец, посол. Во всех трех качествах Эренталь поддерживал связи
со Шванебахом. В Териоках, где находилась загородная резиденция Эренталя, Шванебах был наиболее частым из гостей.
Как свидетельствовал впоследствии Витте, из рук Шванебаха Эренталь и получал наиболее ценную для Вены информацию об
обстановке в России: «Посредством такой близости к Шванебаху Эренталь мог узнавать настоящее положение, в котором
находилась тогда Россия».
Эренталю удалось таким образом наладить конвейер шпионских донесений, которые окончательно утвердили Вену в
предположении, что «истощенная дальневосточной войной Россия не в состоянии вести на Западе "активную политику».
Вывод (по словам Витте): «Пока Россия бессильна, другим странам следует устраивать свои дела и делишки».
Одним из таких «делишек» был захват габсбургской империей Боснии и Герцеговины. Дерзость, с какой Австрия решилась
на эту агрессию, не в последнюю очередь, по мнению современников, объясняется шпионскими услугами, оказанными Вене
Шванебахом. (Ему помогал в сборе и обработке информации для Эренталя некий Шелькинг, бывший секретарь царского
посольства в Берлине, по выходе в отставку - сотрудник суворинского «Нового времени».)
После своего отозвания из Петербурга Эренталь занял в Вене пост министра иностранных дел. «Благодаря всем тем
картам, - писал Витте, - которые раскрыли Эренталю в Петербурге г. Шванебах и его коллеги, Эренталь, вернувшись в
Австрию, принялся распоряжаться так, как будто России не существовало».
Под конец посольской деятельности Эренталя, когда тот уже укладывал чемоданы, Шванебах явился к нему на териокскую
виллу с «прощальной» докладной о внутреннем положении России, попросив по использовании переслать документ для
сведения кайзеру. И в дальнейшем Шванебах поддерживал такие связи и с Эренталем, и с Вильгельмом II, продолжал
посылать им информацию. Личной мечтой Шванебаха было - провести остаток своей жизни в фатерланде, в поместье на
Рейне, что ему и удалось. Он сложил свои кости на кладбище небольшого прирейнского городка как раз к тому времени,
когда в России вскрылась подноготная его поганой двойной жизни.
Живя в России, дыша ее воздухом, питаясь ее хлебом, Нейгардты, Будберги и Шванебахи оставались чуждыми и стране, и
ее людям. И без того неприглядное ремесло ландскнехтов они до конца опохабили, преступив его стародавний закон: кто
платит, тому служишь. Плату принимали у одного, служили другому, какового служения образчик и показал Шванебах.
Холодным, безразличным взглядом озирали они гигантскую панораму народных лишений и страданий, в значительной
степени их же соучастием вызванных. И если случалось им произнести слово, оно было не словом сожаления или
доброжелательства, а призывом к еще большей жестокости, к еще более безжалостному воздействию на чернь голодом и
кнутом.
Шванебах и был в своем роде олицетворением идеалов и методов придворной немецкой партии, образцом ее одновременного
служения и нашим, и вашим.
