Возрождение
Я родилась в городке Хаттиг, на юге штата Арканзас, и получила имя Дэйзи Ли Готсон. В Хаттиге был лесопильный завод, владельцы которого управляли городком. Хаттиг можно было бы назвать лесопильной плантацией, ибо местные жители работали на заводе, жили в домах и делали покупки в магазинах, принадлежащих заводу.
Многие немощеные красные глинистые улицы городка не имели названий. Главная улица, самая длинная и широкая и самая грязная во время дождей, была здесь торговым центром. Вдоль нее стояли четыре одноэтажных дома, в которых разместились универсальный магазин, мясной базар, почта, кафе-мороженое и кинотеатр. Главная улица отделяла «белый городок» от «негритянского городка». Однако внешний вид этих двух районов размежевывал их еще больше.
Негритянские граждане Хаттига жили в основном в облезлых, грязных красных «простреливаемых» домах, называвшихся так потому, что они просматривались насквозь: из палисадника через двери главного и черного хода был виден задний двор. У негритянской общины было две церкви того же облезло-красного цвета, что и дома. Однако внутри благодаря усилиям сестер из церковной общины они содержались в безупречной чистоте. Двухкомнатная негритянская школа была оборудована пузатой печкой, которая никогда ее толком не обогревала.
 Негритянская школа в Южных штатах 30-е годы |
На другой стороне Главной улицы стояли белые одноэтажные домики, церкви с белыми колокольнями и белая просторная школа с большим газоном.
Хотя внешне отношения между неграми и белыми казались и дружелюбными, но по существу здесь господствовал традиционный дух «старого Юга».
Я выросла в этом городе и знала, что я негритянка, но не понимала по-настоящему, что это значит, пока мне не исполнилось семь лет. Мои родители, как и большинство негритянских родителей, старались как можно дольше ограждать меня от неминуемых оскорблений и унижений, которые на Юге являются уделом «цветных». Я была единственным ребенком в семье и росла счастливой и гордой девочкой, хотя мне вовсе не потакали в моих капризах. Однажды, вскоре после того, как мне исполнилось семь лет, меня позвала мать.
— Я неважно себя чувствую, — сказала она. — Тебе придется сходить на базар и купить мяса к обеду.
Я пришла в восторг от такого важного поручения. Я нарядилась в одно из самых моих красивых платьев, а мать причесала мне волосы. Она дала мне доллар и велела купить фунт свиных отбивных. Я стремглав побежала на базар.
На базаре несколько взрослых белых уже ждали, пока их обслужат. Когда мясник отпустил им заказ, я объяснила, что мне нужно. Вошли еще белые горожане. Мясник повернулся ко мне спиной и стал их обслуживать. Меня это немного задело, но, поскольку они были взрослые, я решила, что это правильно. Пока он обслуживал взрослых, вошла маленькая белая девочка, и мы разговорились.
Мясник обслужил взрослых, посмотрел на нас сверху и спросил:
— Что тебе нужно, детка? Я улыбнулась и сказала:
— Я вам уже говорила: фунт свиных отбивных.
— Я не с тобой разговариваю, — прорычал он и снова спросил у белой девочки, что ей нужно. Ей тоже был нужен фунт свинины.
— Простите, могу ли я получить мое мясо? — спросила я после того, как девочка вышла.
Мясник взял с прилавка мой доллар, достал несколько кусков жирной свинины и завернул их. Бросая мне сверток, он заявил:
— Черномазым положено ждать, пока обслуживают белых. А теперь бери свое мясо и убирайся.
Всю дорогу домой я бежала и плакала.
Когда я добралась домой, мама спросила, что случилось. Я стала тянуть ее к двери, рассказывая о мяснике. Я развернула мясо и показала ей:
— Один жир, мама. Давай возвратим мясо в лавку.
— Боже мой, я знала, что не должна была ее посылать! Ну, перестань плакать. Мясо уж не такое плохое.
— Нет, плохое. Почему мы не можем его вернуть?
— Иди на крыльцо и встреть папу.
Она отвернулась, но я увидела, что глаза ее наполнились слезами.
Заметив папу, я с плачем побежала ему навстречу. Он поднял меня на руки и улыбнулся.
— Ну, что случилось?
Когда я ему рассказала, его улыбка погасла.
— И если мы не поспешим, базар закроется, — закончила я.
— Поговорим об этом после обеда, моя маленькая.
Когда он нес меня домой, я чувствовала, как напрягаются мои мускулы.
Обед прошел в гнетущем молчании. После обеда мои родители ушли в спальню и долго там разговаривали. Потом мать вышла и сказала, что отец хочет поговорить со мной. Я вбежала в спальню. Папа сидел и долго смотрел на меня. Несколько раз он пытался заговорить, но ему это не удавалось. Я стояла, смотрела на него и удивлялась, почему он так странно ведет себя. Наконец он встал и не торопясь заговорил. Многое из того, что он говорил, я так и не поняла. Он сделал все возможное, чтобы объяснить семилетней девочке, что с точки зрения белого человека у негров нет никаких прав.
Он опустился передо мной на колени, положил руки мне на плечи и стал их трясти и кричать:
— Неужели ты не понимаешь, что я говорю? Я ничего не могу сделать! Если бы я пошел на базар, я бы только навлек беду на свою семью.
Глядя на отца, стоящего на коленях со слезами на глазах, я наивно выпалила:
— Папа, ты боишься?
Он вскочил на ноги в таком гневе, в каком я никогда его не видела.
— К черту, нет! Я боюсь не за себя, я не боюсь умереть. Я мог бы пойти на базар и разорвать его на куски голыми руками, но я боюсь за тебя и за твою мать.
Вечером, когда я опустилась на колени, чтобы помолиться, вместо обычных молитв я молилась о том, чтобы мясник умер. С того дня мы о нем больше не говорили.
Вскоре после того, как мне исполнилось восемь лет, я играла на соседнем крыльце с другими детьми. Мальчик постарше меня, которого я не любила, подошел ко мне и стал дергать за косички. Я сказала, что уйду домой.
Мальчик сказал:
— Ты вечно задираешь нос. Если бы ты знала, что произошло с твоей матерью, ты бы так не задавалась.
— Ничего с моей мамой не случилось, — возразила я, — я только что ее видела.
— Я говорю о твоей настоящей матери, которую белый человек увел и убил.
— Ты это выдумал, и ты подлый и гадкий мальчишка!— Я расплакалась.
— Нет, не выдумал, я сам слышал, как мои родители об этом говорили.
В эту минуту на крыльцо вышла мать одной из моих подружек и начала истошно кричать на мальчика:
— Заткнись! Чего язык распустил! Я вот скажу твоей матери, она тебя так выпорет, что ты об этом не скоро забудешь!.. Детка, — обратилась она ко мне, — не верь тому, что болтает этот негодный мальчишка.
И все-таки у меня закралось сомнение, а не сказал ли он мне правду?
Вечером я стала внимательно разглядывать своих родителей, все время пытаясь решить, похожа ли я на них. Я не находила в себе ни малейшего сходства ни с тем, ни с другим. Я вспомнила множество мелочей, например тот день, когда мама разговаривала с продавцом, а я вошла в магазин. Он взглянул на меня, потом повернулся к маме:
— Что-нибудь было от ее отца?
Когда мама сказала, что нет, продавец кивнул в мою сторону:
— Она знает?
— Мы ей не говорили, — ответила мама.
В ближайшие несколько недель я так замкнулась в себе, что мои родители решили, что я нездорова. Поэтому меня стали пичкать розовыми пилюлями. К нам в гости приехал мой кузен Эрли. Он был на несколько лет старше меня, но я всегда радовалась ему, потому что он защищал меня от мальчишек, которые любили надо мной подтрунивать.
Однажды, когда мы прогуливались вдоль пруда у лесопилки, я попросила Эрли рассказать мне о моей матери. Он посмотрел на меня в недоумении.
— О твоей матери? — спросил он осторожно и кивнул в сторону нашего дома, где мама сидела на крыльце.
— Нет, я хочу знать о моей родной матери.
— Ты знаешь?
— Да.
— Все?
— Почти все.
— Кто тебе сказал? Я ему башку сверну! Ты рассказала об этом маме и папе?
— Нет.
Мы молча прошли до насыпи, отделяющей пруд от городского водоема, отведенного для рыбной ловли. В воде плавали бревна. Свежий запах распиленного дерева мешался с запахом дохлой рыбы. Стоя здесь, Эрли рассказал мне о моих родителях.
— Однажды ночью, когда ты была еще маленькая, твой отец работал в ночную смену на лесопилке. К твоей маме пришел человек и сказал ей, что с отцом произошло несчастье. Она выбежала из дому, оставив тебя одну, но по дороге встретила соседку и попросила ее присмотреть за тобой, пока она не узнает, что произошло с ее мужем. Когда на следующее утро твой отец вернулся домой, он застал тебя одну. Он начал расспрашивать соседей, не видели ли они твою маму. Соседка, которую твоя мама попросила присмотреть за тобой, рассказала ему о том, что произошло ночью; что она видела мужчину, похожего на цветного, хотя не смогла его хорошенько разглядеть, так как он шел впереди твоей мамы. По городку быстро разнеслась весть об исчезновении твоей матери. Позднее рыболовы, удившие в пруду, обнаружили ее труп.
Эрли замолчал и присел у насыпи. Я стояла возле него и смотрела в темную грязную воду.
— Где же ее нашли? —спросила я.
После долгой паузы Эрли, указав на воду, сказал:
— Как раз в этом месте. Вода покрывала ее только наполовину.
— Кто это сделал?
— Да вот, — ответил он, — среди поварих и уборщиц, которые работали в белом городке, было много разговоров. Они говорили, что это сделали трое белых мужчин.
— А что случилось с моим отцом?
— Он так страдал, что оставил тебя у своих лучших друзей. У них ты сейчас и живешь. Он уехал из городка. Никто о нем ничего больше не слышал.
— Как выглядели мои настоящие родители?
— Они были молодые. Твой папа был такой же светлый, как многие белые. Твоя мама была очень хорошенькая — темно-коричневая, с длинными черными волосами.
К Эрли подошли его друзья, и он ушел с ними. Я сидела и все смотрела в темную воду пруда и клялась, что когда-нибудь я найду людей, убивших мою мать. Я не заметила, что день превратился в вечер и что я сижу в темноте, пока кто-то рядом не прошептал: «Пора, маленькая, домой». Я оглянулась и увидела, что рядом со мной сидит отец. Он нагнулся в темноте и взял меня за руку.
— Давно ты это узнала? — спросил он.
— Давно, — сказала я.
Он нежно взял меня на руки и понес домой.
На следующее утро у меня поднялась температура. Я помню, как приходили соседи и шепотом разговаривали. В тот день одна из подружек принесла мне коробку с тремя морскими свинками. Сначала я подумала, что это крысы. Зная о том, что мама боится крыс, я спрятала коробку в постель.
Вечером сестры из церковной общины, которые собирались раз в неделю в церкви или у какого-нибудь больного, чтобы помолиться, пришли к нам. Они стали на колени вокруг моей кровати и принялись молиться о моей душе. Я заметила толстые колени одной из молящихся. Я не смогла удержаться от соблазна, поставила коробку на пол и выпустила свинок. Одна из них побежала по ноге толстоногой женщины. Этой женщине не удалось взгромоздиться на стоящий рядом с ней стул, и она начала носиться по комнате с истерическим криком. Остальные женщины тоже принялись кричать и бегать.
Сквозь шум я услышала голос мамы, которая решительно требовала объяснить ей, откуда взялись свинки. Изнемогая от смеха, я была не в состоянии ответить. Свинки разогнали молитвенное собрание, а меня мама отшлепала. А женщины, убедившись в том, что я действительно нуждалась в молитве, решили помолиться за меня в другом месте.
В Арканзасе даже в красной глинистой почве цветы растут без всякого ухода. Весной и летом в каждом дворе цвели какие-нибудь яркие кусты или растения. И в этом городке Хаттиг, где было так мало красоты, я страстно любила все, что цвело. В лесу я искала первую куриную слепоту и другие весенние цветы, а в полях — последние красочные цветы коричника. Я вечно приносила домой букеты.
Все соседи знали, что цветы в нашем дворе были посажены мной, а не мамой. У меня не было любимых цветов, я обожала цветы всех времен года. Когда отцветали последние розы и цинии, я знала, что через два-три месяца начнет цвести старый куст сирени, ибо зима в Арканзасе короткая. Но этот год был другим. Как-то утром, перед завтраком, я вышла нарвать цветов. Я нашла только одну красную розу с еще не просохшими каплями росы. Даже сегодня, зажмурив глаза, я вижу ее совершенно ясно. Не зная почему, я повернулась, оставив ее на стебле, и вошла в дом в слезах.
Мама встретила меня у дверей, и я увидела, что она испугалась. Почему я расстроена?
— Все цветы погибли, — всхлипывала я, — и моя роза тоже погибнет!
В ту ночь я слышала, как она говорит отцу: «Я не могу понять этого ребенка. Плачет из-за вянущего цветка».
Потом я услышала голос отца: «Оставь ее. На все требуется время!»
С того дня, как сестры из церковной общины приходили помолиться за меня, в нашей семье о моей родной матери при мне не разговаривали.
Как-то осенью, в субботний день, мы с отцом пошли погулять в лес. Был яркий день. Папа надеялся набрать спелых персимонов и, может быть, немного грецких орехов с большого дерева, которое он приметил раньше. Мы брели по лесу, вдыхая .резкий запах сосны, а затем вышли на открытую поляну перед рощей персимонов. Я всегда любила эти прогулки с папой. Вероятно, ощущение того, что сейчас я не могу быть счастливой, не могу успокоиться, и заставило меня задать отцу свой вопрос:
— Папа, кто убил мою маму? Почему ее убили? Мы прошли немного молча. Затем он указал на несколько плоских камней на холме; мы добрались до них и сели. Персимоны и грецкие орехи были забыты. Он начал говорить так тихо, что я едва различала слова.
Он рассказал мне о древней страсти белых мужчин к негритянским женщинам, страсти, которая глубоко ранит каждого негра-мужчину на Юге. Я не помню случая, чтобы этот человек, которого я называла своим отцом, не разговаривал со мной как со взрослой. И все-таки было очень трудно объяснить восьмилетней девочке, что такое страсть. Он говорил простыми, понятными мне словами, он хотел, чтобы я поняла, что моя мать не погибла бы, если бы не была черной, не была красивой и гордой женщиной и не любила моего отца.
— Твоя мать была одной из тех женщин, которые не покоряются, — говорил он, — поэтому они ее взяли силой. — В голосе его послышалась горечь.— Говорят, что это сделали трое белых. Поговаривали о том, кто они такие, но точно никто ничего не знал, а шериф палец о палец не ударил, чтобы это выяснить.
Он еще что-то говорил о том, как плохо обращаются с неграми на Юге, но я уже ничего не воспринимала, я только думала о трех белых и о том, что они сделали: они убили мою мать.
Когда мы вышли из леса, отец выглядел усталым и разбитым. Он взял меня за руку, и до дома мы шли молча.После этого куклы, игры, даже страсть к рыбной ловле меня уже не увлекали. Как это ни странно (ведь я была совсем еще девочкой), у меня появилась тайная цель — найти убийц родной матери. Счастливая когда-то, теперь я напоминала молодое деревце, у которого после бури уцелели лишь сучковатые и сломанные ветви.
Начались занятия в школе. Все было по-прежнему. Мы учились по тем же истрепанным учебникам, переданным нам из «белой» школы. Наступили морозы, и учительница с трудом справлялась с пузатой печкой. Пока мы старались в этих условиях чему-нибудь научиться, проходили дни. Как-то раз мама послала меня в универсальный магазин, где можно было купить что угодно — от гвоздя до автомобиля. Когда я подходила к магазину, то увидела идущих навстречу моих друзей. Дожидаясь их, я почувствовала на себе пристальный взгляд. Обернувшись, я встретила взгляд сравнительно молодого белого мужчины, сидевшего на крыльце, которое тянулось по всему фасаду магазина. Мы долго смотрели друг на друга. Мне приходилось читать о том, как змея гипнотизирует птицу. Со стороны мы, вероятно, так и выглядели, только мне трудно судить, кто из нас в этот момент был змеей и кто птицей.
Наконец друзья меня окликнули, я повернулась и вошла с ними в магазин. Переступив порог, я оглянулась. Взгляд белого человека все еще был устремлен на меня...
Люди, знавшие мою родную мать, говорили, что мы с ней похожи как две капли воды. И стоя здесь, я увидела, как менялось выражение лица этого белого— от удивления к страху. Он закрыл руками глаза, словно отгоняя призрак. Моя подруга Беатриса слегка подтолкнула меня локтем: «Дэйзи!» Я не двинулась с места. Человек вскочил со скамейки и ушел, оглядываясь.
— Что это значит? Он сказал тебе что-нибудь неприятное? — спросила Беатриса.
Я не ответила.
Когда мы собрались уходить, Беатриса сказала:
— Подожди меня, я должна поговорить со Стариком.
Я пошла за ней и стояла в стороне, пока она разговаривала со Стариком. Это был пожилой человек, бывший рабочий лесопильного завода, совершенно искалеченный артритом. В ясную погоду он всегда сидел на крыльце магазина и болтал с рабочими. Он знал все городские сплетни. Он знал по именам всех детей — белых и негров. Он обычно приносил с собой завтрак в бумажном пакете и клал его рядом с собой. Частенько он оттуда доставал для нас, детей, конфеты. Не приходится говорить, что для ребятишек он был самым популярным человеком в городке.
Я слышала, как Беатриса рассказывала ему, что у них дома появился новый малыш. Он вынул из пакета мятную конфету и отдал ей. Другую он протянул мне. Когда я отказалась, он спросил у Беатрисы:
— Что с ней случилось? Потеряла вкус к сладостям?
Она задала мне тот же вопрос:
— Что с тобой?
Я повернулась, чтобы уйти.
— Ничего, — ответила я. Беатриса догнала меня.
— Дэйзи, что с тобой? Почему ты такая хмурая?
— Если я захочу конфет, у меня хватит денег, чтобы их купить, — сказала я. — Мне ничего не нужно от белых.
На следующий день, вернувшись из школы, я спросила у своей приемной матери, не нужно ли ей что-нибудь в универмаге. У нее поручений не оказалось, но зато наша соседка попросила меня сбегать вместо нее в магазин. Всю дорогу туда я бежала.
Около магазина я снова увидела того белого парня, который вчера глазел на меня. Он сидел на той же скамейке.. До ступенек я шла медленно, потом остановилась. Парень смотрел на меня так пристально, словно хотел сказать: «Можешь смотреть на меня сколько влезет!» Я не сводила с него взгляда. Вдруг он вскочил и крикнул:
— Перестань глазеть на меня, ты, сука!
Он двинулся ко мне. Я так испугалась, что не могла пошевельнуться. Я услышала позади себя скрип отодвигаемого стула, оглянулась и увидела Старика, который, держась за стул, наблюдал за нами. Парень, который сверлил меня взглядом, тоже увидел его. Тогда слабым голосом парень пробормотал:
— Уходи! Разве я мало страдал? И он медленно побрел прочь.
Я видела, как он скрылся за углом. Теперь мне было не страшно, потому что я чувствовала, что он больше боится меня, чем я его. Я повернулась, чтобы войти в магазин, а Старик снова опустился на свой стул.
В последующие месяцы я старалась найти повод заглядывать в универмаг хотя бы через день. Я придумала прозвище человеку на скамейке — Пьянчуга.
С каждым разом он казался мне более пьяным и более грязным, чем раньше. Иногда он тоже таращил на меня глаза, иногда же притворялся, что не замечает меня. Но по судорожно дергающемуся рту и беспокойному взгляду я чувствовала, что он знает о моем присутствии.
Однажды, когда я уходила из магазина, меня догнала белая девочка примерно одного со мной возраста, с которой я давно дружила, и похлопала по спине.
— Дэйзи! Дэйзи!—окликнула она меня. Когда я обернулась, она сказала: — Смотри, Дэйзи, у меня есть два пенни. Давай купим конфет, и я расскажу тебе, как я провела каникулы.
Вероятно, на моем лице отразилась вся моя неприязнь, горечь, потому что она испуганно отступила. Я ударила ее по лицу.
— Никогда больше не трогай меня! Не нужны мне твои деньги!
Она прижала ладони к щекам и непонимающе смотрела на меня. Я кинулась по ступенькам и убежала вся в слезах. Когда я пришла домой, мамы не было. Я присела на крыльце и плакала, поджидая ее. Я не могла решить, должна ли я рассказать о случившемся отцу и матери. Смогу ли я когда-нибудь объяснить своей подруге, почему я ее ударила? Вряд ли я и сама понимала причину.
Мне страшно хотелось вернуться, извиниться и объяснить ей, что я совсем не ненавижу ее. Когда мы дружили, мы с ней часто встречались в магазине и делились своими медяками. Нам доставляло такое удовольствие тратить свои пенсы! Если я покупала мячи, то она — мятные конфеты, и мы делили их между собой. Как же мне объяснить ей, что... Мне вдруг стало страшно. А что, если она расскажет родным, что я ее ударила? А вдруг они ночью придут за мной или отцом?
Я как-то слышала об одном белом, который явился в дом негра с широким кожаным ремнем и заставил отца выпороть сына, чтобы научить его «уважать белых». Говорили, что дочь этого белого, столкнувшись с негритянским мальчиком на улице, заявила ему: «Сойди с тротуара, черномазый, и дай мне пройти!» И будто бы негритянский мальчик ответил: «Это же не ваш тротуар. Здесь достаточно места, чтобы вы могли пройти, а если вы думаете, что я сойду с тротуара на грязную мостовую, то вы спятили». После этого случая мальчик перестал ходить в школу, и семья вынуждена была переехать в другое место. Когда мама вернулась, я решила не рассказывать ей, что ударила свою белую подружку.
К рождеству сильно похолодало. Старая пузатая школьная печь непрерывно подтапливалась. Однако большую часть времени мы сидели в классе в пальто. Ученик, который вечерами помогал своему отцу в магазине, сказал нам, что там выставлены рождественские игрушки. Я помчалась домой, а затем в магазин, чтобы посмотреть на них. Я пролетела мимо Пьянчуги, сидевшего на своем обычном месте. Вбежав в магазин, я принялась рассматривать игрушки. К прилавку, где продавались куклы, прислонились трое мужчин. Я стояла за ними и любовалась большой раскрашенной куклой, когда двери отворились и ввалился Пьянчуга. Я услышала, как один из мужчин спросил: «Что с ним случилось?» Другой ему ответил: «Можно догадаться, что случилось.
Слыхал о цветной женщине, которую несколько лет назад нашли в пруду у лесопильного завода? Мне говорили, что он в этой истории замешан... Во всяком случае, вскоре после этого он стал пить и с тех пор пьет все больше и больше. Он совсем опустился, а в то время у него была хорошая работа». — «Если он не работает, то на какие деньги он пьет?» — спросил один из них. «Он помогает бутлегерам [1] чистить пивные бочки».
Я стояла не двигаясь и слушала. Теперь, когда я убедилась в том, что давно подозревала, у меня пропал всякий интерес к кукле.
Рождество, этот радостный праздник, полный волнующего ожидания прихода Санта-Клауса, нагруженного подарками и сластями, в тот год потерял для меня всякое значение. Наша церковь готовилась к ежегодному рождественскому представлению, которое изображало рождество Христово. Одна из сестер церковной общины пришла к маме и стала рассказывать ей о роли, которую собирались поручить мне, — роли ангела, парящего над плетеной колыбелью младенца Иисуса. «В прошлое рождество Дэйзи была такой хорошенькой в костюме ангела»,— ворковала женщина. Мама улыбалась. Ей, конечно, было приятно это слышать. К общему изумлению, я огрызнулась:
— Нет! Не буду!
— В чем дело? — удивилась мама. — Что случилось, моя дорогая?
— Я не хочу! — плакала я. — Я не хочу участвовать в пьесе про эту мертвую белую куклу!
Мама была поражена.
— Я не потерплю таких разговоров, — заявила она, — немедленно прекрати.
— На всех изображениях Иисуса, которые я видела, он белый! — кричала я. — Если Иисус такой же, как все белые, я и знать о нем не хочу! — И я выбежала из комнаты, оставив всех в состоянии оцепенения.
Больше никто не заикался о том, чтобы я участвовала в рождественском спектакле. Когда мои родные и друзья смотрели представление, я сидела дома с собакой и куклой.
С наступлением весны я жила по заведенному порядку: школа и домашние задания. Мне доставляло удовольствие досаждать Пьянчуге. Мне казалось, что я заставляю его расплачиваться за совершенный им грех. Я обвиняла его и за то, что лишилась моей белой подружки, по которой я ужасно скучала. Я вспоминала, как мы встречались с ней в. магазине, просматривали журналы и мечтали о разных городах, в которых нам обеим хотелось побывать. Перелистывая однажды журналы, мы наткнулись на фотографию Нью-Йорка на фоне статуи Свободы. А что если и она, как один из ее семнадцатилетних кузенов, попадет туда когда-нибудь? Задумавшись, она повернулась ко мне и спросила:
— Как ты думаешь, неужели всегда так будет? Мне нельзя прийти к тебе домой, а тебе — ко мне!
Я видела, как Пьянчуга сникал при виде меня, когда бывал достаточно трезв, чтобы меня узнать. Он опускался все больше. Изувеченный Старик, сидевший на крылечке, всегда был молчаливым свидетелем этих встреч. Его глаза уже не улыбались, как раньше; я каким-то образом чувствовала, что он тоже страдает, как я и эта пьяная свинья. С того дня, как я отказалась взять у него конфеты, Старик со мной не разговаривал.
Кругом хозяйничала весна. Буйно цвели деревья, и горожане работали в своих садах. Как-то утром я услышала, как мать говорит отцу:
— Я думаю, что нам следовало бы отправить Дэйзи погостить к бабушке. Мне кажется, наш городок не очень-то для нее полезен. Дэйзи больше не интересуется садом. Я спросила, не надо ли ей перекопать цветочные клумбы, но она и этого не хочет. Единственное, что ее интересует, — это ходить в магазин. Хотелось бы мне знать, что происходит в ее головке. Как-то я встретила мать той белой девочки, с которой Дэйзи играла. Она спросила меня, почему ее дочь и Дэйзи перестали дружить. Я не знала, что ответить.
В этот момент я вбежала в комнату и крикнула:
— Только не сейчас! Пожалуйста! Я не могу сейчас уехать!
Они смотрели на меня с удивлением. Наконец, папа сказал:
— Ладно, дорогая, если тебе не хочется ехать к бабушке, никто тебя не заставляет.
Март наступил сырой и ветреный, но я продолжала свои почти ежедневные походы в универмаг. Однажды я обнаружила Пьянчугу спящим. Я подошла и стала его разглядывать. Так как он не двигался, я зашла в магазин и купила мячик.
Выходя, я увидела, что вокруг Пьянчуги собрались несколько человек. Они о чем-то разговаривали. Когда они ушли, я осмотрелась. Убедившись, что, кроме дремлющего Старика с одеялом на плечах, здесь никого нет, я подошла к Пьянчуге и легонько толкнула его. Но он не шевельнулся, и я стала трясти его сильнее. Он медленно открыл глаза. Увидев меня, он снова прикрыл глаза рукой. Еще раз взглянув на меня, он увидел, что я стою над ним и пристально разглядываю его. Не знаю, сколько времени продолжался этот поединок. Наконец он с трудом поднялся на ноги. Тихим, умоляющим голосом он сказал:
— Ради бога, оставь меня в покое.
Затем он повернулся, побежал, спотыкаясь, и исчез за углом. Домой я шла такая счастливая, какой не была уже много месяцев. И все-таки мне было грустно, потому, что, отвернувшись от Пьянчуги, я увидела у входа в магазин свою белую подружку, которая наблюдала за мной. Я улыбнулась и уже хотела к ней подойти. Она улыбнулась в ответ и протянула кулек, в котором, я знала, были конфеты. Я почти поравнялась с нею, но, вспомнив вдруг, что она белая, отвернулась и ушла.
В дождливую погоду я простудилась и сидела дома. Когда я поправилась и дожди прекратились, мама снова разрешила мне пойти в магазин. У магазина, на своем обычном месте, греясь на солнце, дремал Старик. Пьянчуги не было видно. Я заглянула в магазин, потом заглянула на почту. Затем я вышла и стала ждать. Старик проснулся и некоторое время разглядывал меня. Наконец он сказал:
— Дэйзи, он больше не придет. Я нерешительно подошла к нему.
— Больше не придет? А почему?
— Потому что его сегодня утром нашли в переулке. Вот почему. Он умер.
— Не может быть, чтобы он умер! — воскликнула я.
— Для него так лучше, — тихо сказал Старик.— Да и для тебя тоже.
Я почувствовала, как у меня навертываются слезы, и отвернулась, чтобы он их не заметил. Но я не сумела сдержаться и разрыдалась; и тут же почувствовала, как Старик меня обнял и крепко прижал к себе.
— Ты единственная в этом городе, кто оплакивает этого пьяницу, — шепнул мне Старик на ухо.
Когда я успокоилась, он достал из своего пакета большую мятную конфету.
— Это я приберег для тебя, — сказал он ласково. — Теперь иди домой и постарайся обо всем забыть.— Он отпустил меня, и я ушла.
Зажав в руке конфету, я шла домой, чувствуя себя подавленной и разбитой. Дома я положила конфету и деньги на стол. Вдруг я спохватилась, что не сделала для мамы покупок. Я вышла во двор и присела на кучу дров.В тот вечер я мечтала умереть. Мне хотелось Последовать за Пьянчугой в ад—я была уверена, что он попал именно туда. Через несколько дней, когда я легла спать, отец услышал, что я плачу. Он вошел и стал меня успокаивать. Присев на стул у моей кровати, он взял меня за руку.
— Я знаю, что ты давно несчастлива, — начал он. — Я говорил со Стариком, который Сидит около универмага. Он рассказал мне о пьянице, который недавно умер, и посоветовал отправить тебя куда-нибудь. Ты не хочешь рассказать мне, что произошло?
Всхлипывая, я рассказала ему о своих встречах с Пьянчугой. Когда я кончила, отец протянул руку, вытер слезы на моих щеках и велел мне уснуть и забыть обо всем.
Пока я осуществляла свою вендетту против Пьянчуги, я в то же время почти постоянно находилась в состоянии войны со своими взрослыми соседями. Я считала их ленивыми распустехами, которые вечно торчат на крылечках, а нас, ребят, заставляют выполнять свои поручения. Меня возмущало, что за это они одаривают нас черствыми пирогами или подмоченным домашним печеньем.
Как-то, после того как я больше шести кварталов протащила бидон с молоком для миссис Колмен, она полезла в свою красно-белую миску за кусочком пирога.
— Спасибо, Дэйзи, что принесла мне молоко. Последнее время я что-то очень устаю, — говорила она, вручая мне вознаграждение.
— Скажите, пожалуйста! Я тоже устаю,— отрезала я. — Вы вечно меня гоняете по всему городу, а в награду, кроме черствого пирога, ничего не даете. Он мне не нужен, я все равно бросаю его в канаву.
— Нет, вы слышали что-нибудь подобное? — воскликнула госпожа Колмен. — Какая наглость! Я позабочусь, чтобы твоя мама об этом узнала. На этом кончились мои сражения со взрослыми. Моя мама позаботилась, чтобы их больше не было.
Мама была высокой темно-коричневой женщиной с добрым лицом и большими карими глазами, которые сверкали, когда она смеялась. Она была очень религиозна и верила каждой букве священного писания, в том числе следующему изречению: «Пожалеешь розгу — испортишь ребенка», которого, как я позже узнала, в библии вовсе нет. Но для мамы не имело значения, что этого нет в библии. Она все равно этому верила.
Меня часто наказывали, пороли, шлепали и ставили в угол. Пол в углу был слегка потерт от шарканья моих туфель.
Однажды, когда я выстаивала в углу, я нарочно шумела больше обычного. Я знала, что у мамы болит голова, и надеялась, что, если буду много шуметь, она выставит меня из дому. Потом я услышала, как она довольно громко сказала отцу, так, чтобы мне было слышно: «Пожалуй, я буду привязывать Дэйзи под полом, вместо того чтобы ставить ее в угол».
Мой замысел не удался, и я затихла. Я слишком хорошо помнила о пауках и насекомых, живущих под полом. Мысли о насекомых напомнили мне вечер, когда к нашему дому подъехал один из папиных белых друзей. В его машине был пестрый поросенок. После угощений и бесконечных разговоров наш гость
решил у нас переночевать. Его мы хорошо устроили, но что делать с поросенком — решить было труднее. Мы хотели поместить его в курятник, но старая наседка не потерпела такого вторжения. Я предложила взять его к себе в постель. Он мне казался таким забавным. Но стоило моей маме бросить на меня строгий взгляд, как я отказалась от своей затеи.
Цоколь нашего дома был глухим, если не считать небольшого отверстия для водопроводчика. Водопроводчиком был сам папа, и он оставил этот проход, чтобы иметь возможность чинить единственную трубу водопровода, которая вела в кухню и в комнату, где стояла жестяная ванна. Наконец было решено поместить поросенка под домом, закрыв отверстие досками.
Теперь я подумала, что, если мама оставит меня под полом и наглухо закроет отверстие, как тогда с поросенком, она ведь может позабыть меня выпустить.
Я была настоящим сорванцом, и мне доставляло удовольствие состязаться с соседскими мальчишками. Я не хуже их взбиралась на тутовое дерево, что росло за нашим домом. Однажды я слетела с дерева прямо на осколки стекла. Я не решалась идти домой, так как порка пугала меня больше, чем кровоточащая рана. Но когда я все же пришла домой, мама даже не упрекнула меня. Она не теряя времени повела меня к врачу, и он наложил швы на колено. После этого играть с мальчишками мне пришлось только на земле. Я никогда не умела играть в марблс [2] и решила, что за каждый урок буду платить один цент чемпиону нашей округи. Он потребовал десять центов, но учил меня добросовестно.
Однажды во время игры в марблс, которая происходила на нашем заднем дворе, я выиграла у одного мальчишки его любимый шарик, но он потребовал, чтобы я ему его вернула. Когда я отказалась, возник спор. Вышла мама, чтобы унять шум, и этот болтун заявил, что я отобрала у него шарик и не отдаю обратно.
— Дэйзи, верни ему шарик! — крикнула она мне.— Ты отлично знаешь, что шарики нельзя выигрывать насовсем. Это азартная игра, а азартные игры — грех! Сейчас же отдай ему шарик!
Конечно, папа грешил каждую субботу, когда играл со своими друзьями в покер. Наутро, когда он садился завтракать, ему приходилось выслушивать мамины упреки:
— Если уж ты никак не в силах воздержаться от этой адской игры, то по крайней мере сходи в церковь и попроси у бога прощения.
Перед сном папа всегда выкладывал свой выигрыш на комод, а мама, перед тем как начать свою нотацию, учитывала его финансовое положение. Когда он выигрывал, он мог рассчитывать на прощение бога и мамы. Но если он проигрывал, ему приходилось иметь дело со строгим богом и еще более строгой мамой.
Однажды воскресным утром я спросила у папы:
— Папа, почему бы тебе не сходить в церковь и не попросить у бога прощения за целый месяц? Тогда тебе не придется каждое воскресенье ходить в церковь. Мама выпорола меня и отправила в воскресную школу. После этого заботу о папиных грехах я решила оставить маме и богу.
Когда в нашем районе стало известно, что мама заставляет меня возвращать выигранные марблс, толпа ребят нагрянула к нам в дом.
— Миссис Сюзи, — говорили они,— у Дэйзи наши марблс.
Мама заставила меня вытащить коробку из-под обуви, доверху наполненную шариками. Пораженная моими успехами, она бросила на меня взгляд, выражающий: «Тобой я займусь попозже». Затем она обратилась к маленьким воришкам и ласково им сказала:
— Теперь пусть каждый из вас выберет свои шарики.
Пока они расхватывали шарики, которые я выиграла у других ребят, она прочитала им наставление о том, что нельзя выигрывать «без отдачи».
В этот вечер мама во всем обвинила отца: «Дэйзи играла в марблс «без отдачи». Мама ворчала: «У нее обувная коробка набита шариками, которые она выиграла у мальчишек. Ты понимаешь, что ты делаешь со своей дочкой?..»
Отец улыбнулся.
— Ты действительно здорово играешь? — спросил он у меня.
Не успела я ответить, как резко вмешалась мама:
— Перестань так говорить. Разве ты не видишь, к чему ведут твои субботние игры в покер!
Мама не позволила мне дожидаться воскресенья. В тот же вечер (в среду) она потащила меня в церковь на богослужение, чтобы я молила бога отпустить мне грехи.
Из года в год я проводила лето на нашей ферме в восточном Арканзасе, где жила бабушка. У нее были коричневая охотничья собака, старая верховая лошадь, норовистая дойная корова и свиньи, которых откармливали на зиму. Иногда мы ездили в другие штаты или меня посылали погостить к друзьям или родственникам родителей.
Наступило отрочество. Однажды, когда я гостила у знакомых, мама вызвала меня домой. Моего отца увезли в больницу. Когда я приехала, врач сказал мне, что отец тяжело болен и долго не протянет. Мой мир рушился.
Как-то вечером отец велел маме пойти домой и немного отдохнуть. «Со мной останется Дэйзи»,—. успокаивал он ее.
Когда мама и медицинская сестра ушли, я всмотрелась в его усталое лицо, темневшее в белизне постели. Я видела глубокие морщины — следы тяжелой болезни, борьбы и долгих страданий, упрямый подбородок и гордый, высокий лоб. Я начала беззвучно плакать. Он открыл глаза;
— Не плачь из-за меня, Дэйзи, — простонал он.— Я знаю, что умираю, но...
Я начала протестовать, но он остановил меня. Он знал, что я знаю, и отрицать это — значило свести на нет ту искренность, которой всю жизнь отличались наши отношения. Он спокойно сказал:
— Так для меня будет лучше.
И я знала, что это так: у него был рак.
— Мне почти нечего тебе оставить, Дэйзи, поэтому подойди ко мне поближе и запомни, что я тебе скажу.
Я придвинула стул и вложила свою руку в его.
— Ты полна ненависти. А ненависть, Дэйзи, может тебя уничтожить. Нельзя ненавидеть белых только за то, что они белые. Если уж ненавидеть, то что-то большое. Возненавидь унижение, которому мы подвергаемся на Юге. Возненавидь бесправие, которое разъедает душу всех негров—мужчин и женщин. Возненавидь оскорбления, которыми осыпают нас белые подонки... И тогда постарайся все это как-то изменить, иначе твоя ненависть ничего не будет стоить.
— Я слушаю каждое твое слово, папа, и постараюсь сделать все, как ты говоришь. Но сейчас отдохни— тебе нужен покой.
Он закрыл глаза и нетерпеливо качнул головой: » — Я сам решу, когда мне отдохнуть.
Как я любила этого сильного человека, который в течение всей своей жизни не мог применить свою силу так, как ему этого хотелось. Он вынужден был подавлять ее, сдерживать себя, покоряться белым, иначе они могли его уничтожить. И теперь, когда его жизнь угасала, он еще пытался использовать остатки своих сил и передать ее мне на всю жизнь.
— Дэйзи, — возобновил он разговор, — ничего в мире не меняется вдруг, и любой негр, который вздумает бороться в одиночку, проиграет. Но когда за ним пойдет все больше и больше негров, и когда-нибудь, действуя сообща. Голос его ослаб. Я затаила дыхание. Собрав силы, он прерывисто продолжал:
— Я помню день похорон твоей матери. Я пошел на почту за письмами. На мне был выходной темный костюм. Когда я вышел с почты, на крыльце стояли трое развязных белых парней. Один из них сказал: «Посмотри на эту разряженную обезьяну! Ты что, живешь здесь?» Я им не ответил, и тогда двое преградили мне дорогу, а третий сказал: «Я знаю, чего ему не хватает. Ему нужно что-нибудь красное!» Он достал кисть из ведра с краской. Его забыли здесь маляры, которые красили кирпичный фундамент дома. Он сделал красный мазок на спине моего пиджака. Потом они ушли, громко гогоча. Я стоял там и жаждал мести. Я мог бы голыми руками задушить его. Но я знал, что, если упадет хоть один волос с его головы, меня линчуют. На обратном пути я встретил помощника шерифа. Я показал ему свой пиджак и объяснил, что со Мной случилось. Он засмеялся и сказал: «Не стоит расстраиваться из-за такого пустяка. Они просто забавлялись. Немножко скипидара — и твой пиджак станет чистым».
Отец замолчал и закрыл глаза. А я сидела и только поглаживала его огрубевшие пальцы, надеясь, что он заговорит еще. И он заговорил. Его голос, все еще ясный, стал слабеть, и говорил он с трудом.
— Иногда, — сказал он, — слишком поздно сознаешь, когда тебе следовало умереть. Мне нужно было умереть в тот день, когда они измазали мне пиджак. Я должен был схватить этих типов и задушить, как цыплят. Но я захотел жить, а для чего — я и сам не знаю.
Я перестала гладить его руку, и он задремал. Глядя на него, я поняла, что он уже не проснется. Близился рассвет. Когда сестра милосердия вошла в комнату, я тепло поздоровалась с ней. Впервые за последние годы я заговорила дружески с белым человеком.
Я вышла на пустынные улицы. Тяжелая от росы трава сверкала под первыми лучами солнца. В большинстве дворов еще цвели цветы, и во многих— красные розы. Я вспомнила об одном таком утре много лет назад и о красной розе, которую я так и не решилась сорвать. Я знала, что как та роза, цепляющаяся за ветку в последнем пламенеющем прощании, так и мой отец умрет к исходу дня. Я не плакала, потому что поняла, что впервые за многие годы он обрел полный покой.
Идя по улице и вдыхая утреннюю свежесть, я твердо знала, что, пока мой отец умирает, я рождаюсь заново. Отец передал мне бесценное наследие которое будет поддерживать меня всю жизнь.
