Вот историческая монография на злободневную тему. Алексей Епихин, Олег Мозохин, «ВЧК –ОГПУ в борьбе с коррупцией в годы новой экономической политики» (издательство «Кучково поле — Гиперборея», 2007). На обложке выразительная картинка: поверх денежных купюр загребущие руки казнокрада, но они уже связаны грубой, толстой верёвкой. Деньги, заметьте, старого образца. Современная иллюстрация на тему коррупции выглядела бы несколько иначе. Читатели могут сами пофантазировать как.

Насколько оправданы аналогии и насколько полезен опыт 80-летней давности?

Для начала — о самой книге. Часто приходится отмечать падение качества, просто деградацию исторической литературы, но вот несомненный позитив. Добросовестное исследование, свободное, с одной стороны, от советских идеологических штампов, с другой стороны — от антикоммунистического шаманства, которым сегодня подменяется история ХХ столетия. Есть такая дежурная похвала: «представлен огромный фактический материал». Действительно, половину книги составляют документы, многие из них уникальны. Но главное ведь не количество документов, цитат, ссылок на архивы, а честность в работе. Главное — то, что авторы не подбирают материал под готовые выводы, они показывают прошлое в его противоречивой сложности, прекрасно понимают (и читателю дают понять), что советская эпоха неоднородна, НЭП принципиально отличается, с одной стороны, от военного коммунизма (26 – 27), с другой — от режима «личной власти» Сталина (56). НЭП — специфическая эпоха, когда экономика «носила смешанный рыночно–административный характер» (57). Таким же противоречивым было и восприятие эпохи современниками, включая руководителей страны. Сталин в 22 году (еще не диктатор никакой, один из…) пишет в ГПУ: случайно узнал, что Красин, Енукидзе и Серебровский просят освободить арестованного за взяточничество Багдатьяна, а он, Сталин, «давно зная Багдатьяна», считает, что «было бы непоправимой ошибкой, если бы ГПУ уважил просьбу поименованных выше товарищей» (335). Противоречивы интересы социальных групп и характеры людей, которые предстают перед нами на страницах книги. Все знают, что после революции восторжествовал классовый подход. Деление на социально близких и социально чуждых. Правильно? Дзержинский отказывался участвовать в подавлении Кронштадтского мятежа: «не могу… карать трудящихся – рабочих и крестьян». Но вот его же официальная позиция в начале 24 года: «Никакого классового признака самого преступника не должно быть» (116).

Алексей Юрьевич Епихин и Олег Борисович Мозохин показывают, что для свёртывания НЭПа и поворота к принудительной коллективизации имелись объективные причины, а не просто злая воля кого-то нехорошего, «тоталитарного» (или как там: «не любящего Россию»). Но при этом в книге присутствует внятная человеческая оценка тех, кто в конце 20-х годов совершил «коренной поворот» в экономике и политике. Прямо говорится, что в борьбе за власть Сталин

«использовал такие приемы, как клевета и фальсификация… теоретический прорыв, связанный с переходом к нэпу, был отброшен…», а в области права господствующей стала установка на «дальнейшее обострение классовой борьбы в условиях социалистических преобразований» (58).

Вопрос, могло ли быть иначе, остается открытым. В любом случае изнутри НЭПа такое развитие событий было совсем не очевидно. Как из середины 80-х самостийная Украина. Кто-нибудь предвидел такую глупость? Нет, люди пытались решать проблемы своего времени. И в 20-е годы они формулировались очень интересным образом. НЭП, как известно, предполагал сосуществование коммунистов с капиталистами. А с какими? Авторы выделяют и противопоставляют разным категориям «бывших» новую, уже послереволюционную, самого демократического происхождения буржуазию. «Новые» предприниматели

«не стремились к реставрации дореволюционного строя… не желали возврата земель, фабрик, магазинов, жилых домов тем, кто владел ими до революции… даже испытывали своеобразную благодарность к советской власти, отобравшей собственность у одних и передавшей её другим» (138).

И именно они наиболее эффективно «сотрудничали» с государственными структурами, подчиняя ответственных работников своим интересам, вплоть до того, что «почти все губкомы РКП/б были должниками кооперативов, которыми владели крепкие крестьяне». «Кулацко — партийная смычка» (112). В порядке «альтернативной истории» можете пофантазировать, что из этого могло бы произрасти, если бы…

А параллели с современностью — сами напрашиваются. Как отмечал прямо по ходу Новой Экономической Политики один из ее авторов Юрий Ларин, «история буржуазного накопления в СССР в первый период… есть прежде всего история буржуазного воровства» (137). Но исторические аналогии — скользкая почва.

Здесь мы подходим к тому, что мне представляется главным недостатком книги. Формально — юридический уклон. Именно он открывает широкий простор для ассоциаций: в 20-е коррупция и в 90-е коррупция. Формулировки правовые похожие, даже какие-то технологические детали: «заключение с разными лицами явно невыгодных для государства договоров» (451). Но явления, конечно, разные. И не только по масштабам, хотя они, конечно, несопоставимы. Смешно сравнивать. Тогдашний застенчивый воришка Альхен и любая современная контора, включая правоохранительные: у подъезда выставка достижений иностранного автопрома, цена экспоната больше зарплаты его владельца за 100 лет беспорочной службы. Но главное — социальная природа явления. То, что юристы по привычке называли "коррупция", стало для номенклатуры ельцинского призыва вполне легальным и общераспространенным правом обналичивать властные полномочия и связи [Смирнов И. Закон язычества]. Иными словами, произошла приватизация государства сверху донизу: если вокруг царского трона распиливали целые отрасли, то в районной поликлинике нищий доктор выписывал несчастным старикам «номерные рецепты» на сушеные лопухи. И то, и другое делалось совершенно открыто. Кого выявлять, кого ловить? Это вообще не детектив, совершенно другой жанр.

Тем не менее, в детективе 20-х годов и гиньоле 90-х прослеживается нечто общее. Есть закономерности, по которым строится и функционирует любая бюрократическая пирамида, что бы её ни украшало — красный флаг или распятие — и какие бы порядочные и бескорыстные люди ни участвовали в её строительстве («Комиссар», «Мой друг Иван Лапшин» etc). Личный интерес чиновника неизбежно вступает в противоречие с корпоративным интересом иерархии в целом. Торжество личного интереса ведет к разложению и распаду. Торжество корпоративного интереса – это то, что раньше называли «азиатским способом производства», а теперь, правильнее, «политархией» . Общество довольно бесчеловечное и, как показывает история ХХ века, не очень стабильное, потому что массовые репрессии не могут продолжаться долго, а чиновник, придя в себя от ужаса, тут же вспоминает свой личный интерес. И телефоны знакомых спекулянтов. Вот уже маятник пошёл в обратную сторону, к распаду и бардаку. Изнутри аппарата, бюрократическими методами (законами, указами, контролем и контролем над контролёрами) его не остановить. Понимание этой механики трагично. Но не понимая, мы никогда не найдём выхода.

По этой теме читайте также: