Глава 6.
«Переворотная команда»

Механизм Омского переворота изучен далеко не полно. Правда, можно назвать ценные труды П. С. Парфенова, Л. М. Спирина, М. Е. Плотниковой, В. В. Гармизы, Н. Г. Думовой и других советских ученых, проливающие свет на тот или иной аспект предыстории и истории переворота 18 ноября в Омске. [1] Имеется ряд работ, в которых переворот освещается,-так сказать, с другой стороны, т. е. в разные годы написанных белоэмигрантскими и иностранными историками и мемуаристами. [2] Но они дают ограниченную, а главное, тенденциозную характеристику этого важного в истории российской контрреволюции события. Суть ее сводится к изображению переворота 18 ноября как результата чуть ли не стихийного развития событий, в которых сам Колчак не играл сколько-нибудь существенной роли вплоть до самого последнего момента. [3] Сохранились, однако, некоторые архивные и другие материалы, которые опровергают такую трактовку.

Уже с первых дней пребывания в Омске Директория обнаружила свое бессилие. В сущности она оказалась расколотой. «Левая» часть ее (Авксентьев, Зензинов), так или иначе, была связана с эсеровскими центрами: правой группировкой в ЦК, Советом управляющих ведомствами бывшего Комуча и съездом членов Учредительного собрания. На правую часть (Вологодский, Виноградов) сильное давление оказывали кадеты с В. Н. Пепеляевым во главе и, пользуясь «слабостью» этих двух «директоров», достигли немалых успехов: Вологодский, а за ним и Виноградов не проявляли сопротивления активизации правых, кадетско-монархических сил. В центре находился главком Болдырев, терявший власть вследствие постепенной концентрации генеральско-офицерской верхушки вокруг нового военного министра - Колчака. В результате деятельность Директории оказывалась близкой к состоянию паралича. В записке, составленной летом 1919 г. для «Русского политического совещания», представлявшего белогвардейские правительства в Париже, указывалось, что накануне /122/ падения у большинства членов Директории «в смысле текущей административной и организационной работы были пустые столы». Автор записки, Ю. Ключников, перешедший на службу к Колчаку, отмечал, что главной причиной падения Директории была ее «органическая неработоспособность». [4]

Контрреволюции с немалыми трудностями в сентябре 1918 г. удалось как-то соединить свои силы под «всероссийской властью» в лице уфимской Директории. С этим прежде всего связывались надежды на изменение хода военных действий в ее пользу, но все оказалось тщетным. Красная Армия продвигалась почти на всем протяжении Восточного фронта. 7 ноября белые потеряли Ижевск, 12-го - Воткинск.

Но нельзя не учитывать, что Директория создавалась не только, так сказать, по внутриполитическим и военным соображениям. Не меньшее значение имели и внешнеполитические расчеты: союзники хотели иметь дело с максимально «представительным» антибольшевистским правительством. Директория, созданная как «всероссийское правительство», претендовала на признание ее в качестве такового западными союзниками.

Вопрос о признании был одним из самых «больных» для Директории. Уже после того как она была свергнута, многие ее сторонники обвиняли колчаковцев в том, что переворотом 18 ноября они якобы сорвали почти уже решенный вопрос о признании Директории союзниками и тем самым нанесли «антибольшевистской борьбе» непоправимый удар. Некоторые данные как будто подтверждают это. Так, когда советник министерства иностранных дел Директории во Владивостоке сообщил союзным «верховным комиссарам» об омских событиях 18 ноября, они, согласно его докладу Вологодскому, отнеслись к этому вполне спокойно. Вместе с тем, выразив надежду на «благополучный исход», англичанин Эллиот и француз Мартель «присовокупили, что признание Директории было совершенно близко к осуществлению, что теперь потребуется опять время, чтобы державы признали новое правительство». [5]

Через несколько дней после переворота посол в Лондоне К. Набоков телеграфировал в Омск: «Правительство (английское. - Г. И.) было склонно к признанию Директории, факт ее устранения поведет к усугублению свойственной англичанам осторожности, особенно в такой критический момент, когда по внутриполитическим причинам /123/ для здешнего правительства опасен упрек в поощрении реакционной перемены в России». [6]

Примерно в таком же духе сразу после переворота информировали Омск и послы в Париже (В. Маклаков), Риме (М. Гире), Мадриде и других столицах. Из их первых донесений следовало, что события в Омске, по всей вероятности, «побудят союзников быть еще более осторожными в вопросе о признании правительства». [7]

Но такого рода информация поступала от русских дипломатических представителей уже после переворота. До него их сообщения носили несколько иной характер. Из анализа дипломатической переписки министерства иностранных дел Директории с посольствами в Лондоне, Париже и других западных столицах за октябрь - ноябрь 1918 г. не следует, что речь о признании Директории действительно вошла в плоскость практического решения. Так, В. Маклаков 5 ноября 1918 г. телеграфировал в Омск членам Директории: «Союзники хотели бы избегнуть положения, при котором правительство, признанное официально за всероссийское, будет оспорено на самом конгрессе (в Версале. - / - . И.) такими крупными территориями, с мнением которых нельзя не считаться. Признание сделалось бы гораздо легче, если бы имелось соглашение с Югом России, Украиной, Крымом, Доном, Кавказом...». [8]

В другой телеграмме, отправленной в Омск 20 ноября, т. е. после переворота, о котором в Париже еще не знали, Маклаков сообщал, что «вопрос о признании... принимает значительный поворот к лучшему», но предупреждал о возможных «политических осложнениях и кризисах в Сибири», которые могут затруднить признание. [9]

Но, пожалуй, наиболее яркий свет на «больной» вопрос о признании Директории проливает докладная записка «директорального» министра иностранных дел Ю. Ключникова, предназначенная членам Директории. Это исключительно интересный документ, и мы остановимся на нем подробнее. Но прежде отметим, что Ключников составил свою записку спустя несколько дней после перемирия в Компьене и капитуляции Германии. Все свои доводы и предложения Ключников теснейшим образом связывал с этим событием глобального значения. Он писал, что прекращение войны приведет к изменению международного положения вообще и России в частности. Прежде всего оно будет заключаться в том, что «юридическая основательность акта 23 сентября» (т. е. решение Уфимского /124/ совещания о создании Директории и ее полномочиях) окажется неубедительной для определенных политических кругов на Западе. Почему? Во-первых, потому, что далеко не все регионы бывшей Российской империи признают «Уфу», а во-вторых, за границей знают, что Директории, даже на подконтрольной ей территории, оказывается «противодействие как справа, так и слева». В связи с этим, писал Ю. Ключников, союзники «или отсрочат признание Временного Всероссийского правительства, или вовсе откажут ему в признании».

Где же выход из этой «коллизии»? Ключников рекомендовал сделать заявление о том, что «акт Уфимского совещания может быть в близком будущем восполнен новым конституционным актом», признающим, что созыв Учредительного собрания (1917 г. - Г. И.) «неправомерен и осуществлен не будет», а съезд членов Учредительного собрания «прекращает свои полномочия». [10] Таким образом, предлагалась фактическая самоликвидация созданной в Уфе «временной всероссийской власти», ее трансформация в нечто иное, но во всяком случае не связанное со знаменем «народоправства», под которым возникла и существовала Директория. Но то, о чем Ключников писал для обсуждения в закрытом, фактически секретном заседании Директории, в тот же день, 16 ноября (за день до переворота!), не дипломатическим, а «открытым текстом» появилось в омской печати! Газета «Заря» опубликовала передовую статью под многозначительным заголовком - «Положение чревато переменами».

Какие же перемены усматривала «Заря» в создавшемся положении? «Интересы держав-победительниц, - говорилось в передовой, - делают для них необходимым не только продолжение военных операций в России с целью ликвидации большевизма, но и усиление таковых ради обеспечения должной быстроты достижения поставленной цели». Дальше следовала «проекция» этого вывода на собственно сибирскую почву: для освобождающихся союзных сил более достижимыми и потому более удобными регионами могут оказаться Юг и Запад (Черное и Балтийское моря). Сибирь же в таком случае станет «совершенно второстепенным театром их (т. е. союзников. - Г. И.) военных действий». Соответственно может переместиться и «центр тяжести идущей к возрождению своего единства России: южный и западный политический центры получат значительно больший вес, чем центр сибирский». Тут, как /125/

видим, звучала ничем не прикрытая тревога в связи с возможным понижением роли сибирской контрреволюции в общей системе антисоветизма и антибольшевизма.

Что же предлагала «Заря» для отведения этой опасности? Предложение стоит того, чтобы процитировать его целиком. «Таким образом, - говорилось в статье, - может в конце концов получиться положение, что вопрос о всероссийской власти подвергнется коренному фактическому изменению и работа Уфимского совещания со всеми результатами ее утратит значение. А с изменением фактического положения вещей может стать на очередь и формальный вопрос - о новой организации всероссийской власти. Приходится в силу всего этого быть готовым к изменению и политической роли всероссийской власти, пребывающей на территории Сибири. Возможные перемены международного и внутреннего характера могут изменить и существо ее компетенции и формальную сторону ее положения».

Читая все это, нельзя не прийти к мысли, что газета сознательно ориентировала на изменение «компетенции» и «формального положения» существующей власти. Более того, статья фактически звучала как призыв к такому изменению, обосновывая его политическую необходимость! Но и это еще не все. «Заря» в сущности подсказывала, каким должно быть это изменение, откуда, с какой стороны оно должно последовать. Она указывала на то, что эсеровская партия уже делает для себя определенные выводы, о чем якобы свидетельствует ее кампания, проводимая «в целях подготовки переворота в пользу самарского обломка Учредительного собрания». Но, разъясняла газета, кампания эта «волею судеб становится работой в пользу организации новой центральной власти, облик которой должен быть для эсеров, так же как и для всех, покрыт пока мраком загадочной неизвестности».

Было, однако, ясно, что для самой «Зари» «мрак неизвестности» не являлся таким уж непроницаемым. Ирония истории, указывалось в заключение статьи, готовит эсеровским «государственным потугам ту же участь, которую претерпел недавно на Дальнем Востоке великолепный фрак Дербера, приобретенный им для должной представительности в исполнении высоких обязанностей главы Сибирского правительства».

Вот где была зарыта собака! Дабы не потерять своего значения как серьезной антибольшевистской силы в глазах антантовских союзников, «директоральный», авксентьевско-зензиновский /126/ Омск должен стать не эсеровским, не «черновским», а, напротив, сместиться в противоположную сторону - вправо. По своей «социалистической» стыдливости «Заря» делала вид, что пока еще не различает контуров этой новой власти, но правее авксентьевско-зензиновской Директории не было никого, кроме кадетско-белогвардейских элементов. Короче говоря, предлагалось поднять политические акции сибирской контрреволюции в глазах интервентов путем установления их диктатуры. Но были ли основания для подобного рода рекомендаций? Не противоречили ли они «русской политике» западных союзников? В этой связи интересно привести свидетельства А. Ф. Керенского.

Еще в конце октября 1917 г. он бежал из Гатчины, переодевшись матросом. Менее известно о его дальнейших похождениях. А он тогда сбежал недалеко, скрывался под Петроградом. Весной 1918 г. Керенский нелегально перебрался в Москву, где установил тесные связи с «Союзом возрождения». В июне, после того как Поволжье и Сибирь оказались во власти эсеровских правительств, он решил двинуться туда. Но ЦК эсеров через Е. Брешко-Брешковскую высказался против поездки Керенского на Волгу: он был там нежелательным лицом. [11] Тогда Керенский, также нелегально, выехал в Европу, откуда намеревался двинуться в США. О цели своей миссии Керенский писал Н. В. Чайковскому в августе 1918 г.: «...чтобы добиться немедленной интервенции в условиях, выработанных «Левым центром» (т. е. «Союзом возрождения». - Г. И.) по соглашению с представителями французской дипломатии в Москве, представлявшими, по их словам... союзные правительства». «Вместе с тем, - писал далее Керенский, - я должен был отстаивать перед правительствами необходимость закрепить еще прочнее соглашение с «Левым центром» и действовать с ним солидарно как с единственной силой, представляющей всю антибольшевистскую, негерманофильскую и нереакционную Россию». [12]

Все необходимые сведения Керенский, по его словам, должен был сообщать в Москву шифром по союзным дипломатическим каналам. Однако когда бывший премьер инкогнито прибыл в Лондон, а затем в июле 1918 г. в Париж, то союзники отказались предоставить ему эти каналы. Более того, и Д. Ллойд Джордж и Ж. Клемансо дали понять Керенскому, что они вообще очень плохо информированы о «Левом центре», почти «ничего о нем не знают». /127/

Объясняя это изменение позиции союзников, Керенский указывал на «влияние русской чиновной и военной реакции», т. е. монархистов, окопавшихся в Европе. Но главный фактор перемены он все же усмотрел в ином. В Париже министр иностранных дел П'йшон заверял, его, что Франция, как и другие союзники, желает сотрудничать с «русской демократией» и не хочет «поддерживать какие-либо монархические тенденции». Однако для Керенского стало ясно, что этот «ход» - «обман», что на самом деле «с начала августа курс Англии и Франции в русских делах решительно направляется в сторону консервативно-монархическую». «Во всяком случае, - писал Керенский, - «Союз возрождения России» должен знать, что все его переговоры и соглашения с представителями союзников в России здесь, в Париже и Лондоне, никакого значения не имеют». С другой стороны, ему «известно, что существуют особые отношения с монархическими антантофильски настроенными группами, в частности с группой Алексеева (речь идет о Добровольческой армии. - Г. И.), которая особо субсидируется...»

Таким образом, Керенский констатировал весьма важный сдвиг политической ориентации союзников слева направо: от поддержки «демократической контрреволюции», олицетворявшейся проэсеровским «Союзом возрождения», они переходили к поддержке буржуазно-помещичьей, кадетско-монархической контрреволюции, представленной «Национальным центром» и еще более правыми группами. Это явилось следствием определенного разочарования в возможностях меньшевиков и эсеров и понимания того, что за ними стоят иные контрреволюционные силы, которые неизбежно выйдут на авансцену в условиях обострявшейся гражданской войны в России. Союзники опасались «упустить» их и потому склонялись к своевременной переориентации. И Керенский бил тревогу. «Оповестите обо всем Самару и всех наших, - писал он Н. В. Чайковскому. - Пусть будут они осторожны и каждый день готовы к неожиданности а 1а Чаплин... (имеется в виду переворот в Архангельске, где офицеры-монархисты под руководством капитана Г. Чаплина свергли правительство энеса Н. В. Чайковского. - Г. И.). Эпизод, который случился с вами в Архангельске, при первом удобном случае повторится и в Омске и Самаре - это я категорически утверждаю».

Несколько позднее свои тревожные сигналы Керенский /128/ стал направлять непосредственно в Омск. Впоследствии, в 20-х годах, он утверждал, что примерно за месяц до колчаковского переворота предупреждал о нем членов Директории. В частности, в конце октября 1918 г. он будто бы послал «с верным человеком» письмо Н. Д. Авксентьеву, в котором, в частности, писал: «С июля здесь в Лондоне и Париже работал «X» со своими друзьями. Он имел исключительное положение у «Z» и теперь едет к вам, чтобы в широких размерах повторить coup d'Etat в Архангельске, совершенный с ведома и по предварительному соглашению с английскими военными властями... Новое повторение корниловской попытки может окончательно разрушить и добить Россию. Будьте особенно внимательны к деятельности генерала Н. ...». [13]

В своих последних мемуарах Керенский раскрыл некоторые буквенные обозначения. Под «X» он имел в виду пресловутого Завойко (адъютанта Корнилова), который летом 1918 г. жил в Англии под именем «полковник Курбатов». «Генерал Н» - это Нокс, по словам Керенского, один из главных организаторов колчаковского заговора. [14] Ничего не сообщил Керенский о «Z», но С. П. Мельгунов, опираясь на воспоминания русского посла в Лондоне К- Набокова, называет и его: английский военный министр лорд Мильнер. [15] Роль Завойко Керенский, по-видимому, преувеличил, но в отношении Нокса (а значит, и Мильнера), как мы увидим дальше, во многом оказался прав.

О том же самом, что и Авксентьеву, Керенский неделей раньше сообщил в Париж В. А. Маклакову. Тот фактически отмахнулся от Керенского, ответив, что он «стреляет по воробьям...».

Но перенесемся в Екатеринбург, где, как мы знаем, находился съезд членов Учредительного собрания. 27 октября сюда прибыл В. Чернов. За ним сразу установили наблюдение. Сохранилась сводка сведений этого наблюдения, из которой видно, что военная контрразведка всячески старалась преувеличить «черновскую опасность». Сообщалось, что в гостинице «Пале-Рояль», где обосновались учредиловцы, имеется много оружия (даже пулеметы), что в конце октября - начале ноября у Чернова в номере происходили какие-то совещания, из чего явствует, будто его группа «ведет какую-то подпольную работу», хочет втянуть в нее «молодые русские войска» и даже чехов. [16] /129/

Все это, конечно, было, мягко говоря, преувеличением, хотя определенное давление на Директорию екатеринбургские учредиловцы действительно пытались оказывать. Эсеровский ЦК уже имел свой «счет» к Директории. Там были недовольны переездом ее в Омск, что считалось, по словам В. Чернова, «просто роковым, отдающим Директорию в плен». Вызывало острую критику и решение Директории о роспуске всех областных правительств, что прежде всего означало «умерщвление Комуча» в то самое время, как ликвидация Сибирского правительства на деле была лишь «деноминацией»: фактически именно оно составило «деловой кабинет» Директории. Капитулянтской уступкой считалось согласие Директории на роспуск Сибирской областной думы.

Как писал позже В. Чернов, свою оценку общего положения, содержащую как критику действий Директории, так и напоминание о необходимости ее поддержки во имя «принятых в Уфе перед демократией обязательств», эсеровский ЦК решил дать в особом директивном письме к партийным организациям. В основу письма был положен проект, написанный самим В. Черновым. [17] При обсуждении он был несколько смягчен, решительность критической части «приглушена», несмотря на то что документ предназначался для «внутреннего употребления». Но внутрипартийные отношения, как впоследствии жаловался В. Чернов, были ненормальными, и документ каким-то образом проник в печать. 5 ноября он был опубликован в Уфе в виде прокламации и вызвал настоящую газетную бурю. В нем, в частности, говорилось, что в Сибири вообще и в сибирском офицерстве в частности усиливаются монархические, реакционные настроения и потому «в предвидении возможных политических кризисов, которые могут быть вызваны замыслами контрреволюции, следует создавать вооруженные отряды».

Практически призыв этот мало что значил. Во-первых, он исходил лишь от той части партии, которая группировалась вокруг Чернова, во-вторых, сколько-нибудь значительных сил у эсеров уже не было. Но с тактической точки зрения, как впоследствии писал глава Директории Авксентьев, «лучшего подарка реакция ждать не могла». Она была «счастлива этой прокламацией», и многие офицеры-монархисты даже сами активно распространяли ее. Они истолковывали ее в том смысле, что ЦК партии эсеров обращается «с открытым призывом к вооруженной борьбе /130/ с верховной властью и к созданию партийного эсеровского войска, т. е. нелегальной воинской силы». [18]

В раздражении командующий екатеринбургским фронтом Р. Гайда приказал проверить у всех учредиловцев документы и выслать их в Курган, Тюмень, Челябинск, Омск. Только вмешательство чешского Национального совета временно приостановило приказ Гайды. Учреди-ловцы пока остались в Екатеринбурге. Но, пожалуй, не менее Гайды были раздражены прокламацией члены Директории. Болдырев в своих воспоминаниях утверждает, что вопрос об аресте Чернова «был предрешен» и лишь отсрочен по просьбе Авксентьева до предстоящего «самороспуска» Сибирской областной думы. [19] Авксентьев и позднее считал чуть ли не главным виновником свержения Директории не столько колчаковцев, сколько эсеровский ЦК во главе с В. Черновым. [20]

Позднее, на допросе в Иркутске, Колчак, со своей стороны, также придал черновской прокламации значение чуть ли не решающего звена в цепи событий, приведших к падению Директории. Она была, говорил Колчак, «глубоко оскорбительной для всего офицерства», так как в своей массе оно «вело борьбу с большевизмом, не преследуя никаких политических целей». [21] Но это утверждение опровергается другими показаниями Колчака, признающими, что острое недовольство Директорией в среде правых элементов Омска существовало задолго до обнародования эсеровского обращения.

Авксентьев, Зензинов и другие «директоры» отмежевались от него, и, таким образом, вопрос можно было считать исчерпанным. Но все дело заключалось в том, что риторический призыв эсеров упал на вполне подготовленную почву.

В эти дни военные и чиновничьи круги Омска пребывали в праздничном настроении. Только что наконец был сформирован «директоральный» Совет министров, в который вошли почти все министры Временного Сибирского правительства; из дальневосточной поездки с «триумфом» вернулся Вологодский, «подчинивший» правительства Лаврова - Дербера и Хорвата, а также снискавший благорасположение союзников. Это демонстрировалось посылкой в Омск иностранных воинских частей. Первым прибыл английский батальон, за ним - французский. Начались торжественные встречи. 13 ноября в честь французского батальона в гарнизонном собрании дали пышный банкет. /131/

Приглашенные белогвардейские офицеры быстро перепились и, как они это обычно делали в подобных случаях, потребовали исполнения «Боже, царя храни». Последовали как крики одобрения, так и возгласы протеста. Возникло замешательство. Присутствовавший на банкете эсерствующий профессор Н. Я. Новомбергский, читавший в Омске лекции о необходимости «народоправства», попытался разрядить обстановку. Он произнес речь, смысл которой состоял в том, что, поскольку русский народ еще не сложил нового гимна, ему не хочется расстаться с «дивной музыкой» старого. Однако войсковому старшине Красильникову этих «увещеваний» показалось недостаточно Будучи, как и многие другие, в сильном подпитии, он выхватил пистолет и направил его на ораторствующего профессора. Начался скандал. Глава французской миссии Реньо покинул зал.

Вечером в тот же день состоялся обед в Коммерческом собрании. Инцидент продолжился и тут. Когда официальный представитель правительства Тренденбах потребовал прекратить исполнение царского гимна, разгневанные офицеры из окружения Красильникова крикнули ему: «Пошел прочь, паршивый эсер!» Скандал принял настолько вызывающий характер, что член Директории главком В. Г. Болдырев был вынужден отдать распоряжение о расследовании и наказании виновных. Но никто не спешил его выполнять. В дневнике П. Вологодского имеется весьма многозначительная запись от 15 ноября. Оказывается, в этот день заместитель министра внутренних дел, эсер Е. Ф. Роговский доложил главе правительства о том, что у него имеются агентурные сведения о готовящемся правыми кругами свержении Директории. Ему предложили «усилить разведку», но в общем отнеслись к сообщению «довольно спокойно». [22]

За несколько дней до переворота почти одновременно Омск покинули военный министр Колчак и главком Болдырев. Независимо друг от друга они направились на запад, в прифронтовые районы. Путь Колчака лежал в Екатеринбург; с ним ехал английский Мидлсекский батальон под командованием полковника Дж. Уорда. Есть свидетельства, что поездка Колчака была задумана с целью согласования предстоявшего переворота с фронтовыми генералами. Р. Гайда в своих воспоминаниях позднее /132/ писал, будто Колчак приехал на Урал «уже с готовым решением» и получил от него, Гайды, согласие на «нейтралитет». [23] Проверить точность этого свидетельства трудно, но сам Колчак в Иркутске признал, что при встречах с Гай-дой, А. Пепеляевым, М. Дитерихсом и другими вопрос об установлении диктатуры неоднократно затрагивался и все «определенно говорили, что только военная власть может теперь поправить дело». [24] Об этом же на многочисленных банкетах прямо говорил и английский полковник Дж. Уорд.

В Петропавловске Колчак встретился с Болдыревым. По-видимому, в окружении Колчака ожидалось, что Болдырев, скорее всего информированный о планах заговорщиков, во всяком случае о «диктаторских речах» в ходе инспекционной поездки адмирала, предпримет какие-то предупредительные шаги. Сопровождавший Колчака бодро настроенный Уорд на всякий случай даже приказал «зарядить ружья». Но Болдырев лишь мрачно выговаривал министру за его «излишнюю активность».

Случайным или преднамеренным был отъезд Колчака из Омска за несколько дней до переворота? Не создавали ли заговорщики, с одной стороны, алиби для будущего диктатора, а с другой - не хотели ли воспользоваться отсутствием Болдырева? А самое главное - знал ли Колчак о том, что должно произойти в Омске? Анонимный автор обширных мемуаров о гражданской войне на Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке, сотрудник уфимских «Отечественных ведомостей» (издавались членом «Национального центра», правым кадетом А. С. Белоруссовым) писал: «Трудно поверить, чтобы до решительного заседания Совета министров и ареста членов Директории адмирал Колчак не понимал, что готовится переворот. Может быть, для г-на Гинса все, что случилось в дневном заседании Совета министров 18 ноября, и было неожиданностью, но для активно действующих лиц все было заранее предусмотрено и все роли заранее распределены...». [25]

Такого же мнения придерживается и уже упоминавшийся И. Серебренников. По его убеждению, Колчак был осведомлен о заговоре «и дал заговорщикам свое согласие принять на себя бремя диктатуры». В связи с этим Серебренников вспоминает небольшой, но весьма показательный эпизод, который произошел с ним в ночь на 18 ноября. Он возвращался из гостей и неожиданно был арестован военным патрулем. Освободил его случайно проезжавший /133/ казачий наряд во главе со знакомым Серебренникову есаулом Поротниковым. На недоуменный вопрос: «Что происходит?» - есаул сообщил, что только что арестована Директория. «Кто же будет?» - спросил Серебренников и тут же получил категорический ответ: «Будет адмирал Колчак!». [26]

Автор упомянутых мемуаров о гражданской войне в Сибири и на Дальнем Востоке сообщает, что в 1921 г. он беседовал с двумя лицами, «заслуживающими полного доверия» и стоявшими близко к перевороту. По утверждению одного из них, «адмирал накануне переворота был предупрежден о готовящемся акте». Он в принципе не возражал против «реконструкции власти», но по вопросу о его личной кандидатуре несколько колебался. Поставил условие: личная безопасность 'членов Директории, поскольку, по его мнению, политически важна была бескровность переворота. Ему дали в этом заверения, и он согласился.

Другое лицо, с которым беседовал автор воспоминаний, сообщило, что в среде заговорщиков имелось сильное течение (ему особенно сочувствовали командиры казачьих отрядов), настаивавшее на том, чтобы члены Директории и вообще учредиловцы были ликвидированы решительно и беспощадно. Косвенное подтверждение тому - письмо Вологодского Колчаку, написанное на другой день после переворота - 19 ноября. Вологодский ставил в нем условием своего пребывания в Совете министров «сохранение жизни Авксентьева, Зензинова, Аргунова, Роговского». Он просил «принять меры к охране жизни и здоровья этих лиц и предоставить им возможность вполне приличного существования, хотя бы в условиях изоляции». [27] Вологодский, по-видимому, знал о том, что нависало над головами «директоров».

Ход переворота свидетельствует о том, что верх все же взяли «умеренные», те, кто стремились придать ему максимум «легальности». Действительно, на первый взгляд все выглядело так, будто офицеры самочинно арестовали Директорию, вследствие чего она «распалась», перестала существовать; затем Совет министров вступил в свои права и «законно» передал власть диктатору - «верховному правителю». Не так уж трудно понять, почему Колчак настаивал именно на таком или примерно таком варианте: он должен был придать случившемуся некую «демократическую» видимость, что было важно как с точки зрения /134/ внутренней, так (может быть, еще важнее) и внешней политики, отношений с союзниками. И все же, как мы увидим дальше, другое, крайнее течение не осталось полностью неудовлетворенным: спустя месяц (й декабре 1918 г.) черносотенно настроенные офицеры зверски расправились с группой эсеров-учредиловцев, находившихся под арестом в Омске после событий 18 ноября.

В соответствии с сохранившимся в архиве письмом квартирмейстера Сибирской армии полковника А. Д. Сыромятникова И. Михайлову («Ивану Андреановичу» - как сказано в письме) тремя главными организаторами ноябрьского переворота были В. Н. Пепеляев, фактически руководивший кадетскими организациями Сибири, И. Михайлов и он сам, Сыромятников. Они представляли три силы внутренней контрреволюции, на которых базировался переворот: политическую - сибирских кадетов, социальную - торговцев-промышленников и финансистов и военную - офицеров-монархистов. Обязанности организаторов были определены довольно четко. Пепеляев должен был «вызвать в политических кругах благожелательное отношение к перевороту». [28] И. Михайлов помимо финансового обеспечения взял на себя задачу «склонить Совет министров к передаче всей полноты власти адмиралу Колчаку». [29] Сыромятников отвечал за организацию переворота «в военном отношении», поддерживал связи с офицерами академии Генерального штаба, возглавляемыми генералом Андогским. [30]

Как пишет Сыромятников, все эти задачи были теснейшим образом связаны. Когда одному из главных исполнителей переворота, полковнику Волкову, предложили осуществить центральный пункт плана - арестовать членов Директории, он поставил несколько условий: дать заверение в сочувствии перевороту «общественных групп», обязательное личное участие Пепеляева, гарантии в том, что союзники не будут предпринимать какие-либо контрмеры, и, наконец, важное для самого Волкова условие: производство его в генералы. Были приняты все условия, в том числе и относительно позиции союзников.

Вопрос об их отношении к колчаковскому перевороту имел, как видим, исключительно важное значение. Ясно, что без их поддержки «переворотчики» вряд ли решились бы действовать. Собственно, одно из условий, выдвинутых Волковым, прямо свидетельствует об этом. Но входили ли союзнические агенты непосредственно в состав «переворотной /135/ команды»? На этот счет имеются различные точки зрения.

Авксентьев (как, впрочем, и другие члены свергнутой Директории) уверял, что переворот «подготовили некоторые из союзников, которые имели в Сибири «переворотчика» - генерала Нокса, как в Архангельске они имели «переворотчика» - генерала Пуля». [31] Однако в обоснование этого тезиса не приводилось конкретных данных

Французские представители в Сибири (главнокомандующий союзными войсками генерал М. Жаннен и его штабные офицеры) «инженерами» омского переворота считали своих коллег - англичан. В своих мемуарах Жаннен писал, что Колчак находился у них «в кармане»: генерал Нокс провел необходимую подготовку еще в октябре, когда находился в Омске, а один из его офицеров - капитан Л. Стевени - принял участие в детальной разработке плана переворота. Такого рода свидетельства можно найти в воспоминаниях французского посла Ж. Нуланса и др.

Английская сторона, естественно, не склонна была подтверждать их. Но ведь именно по непосредственному указанию английской военной разведки Колчак был «повернут» из Месопотамии на Дальний Восток - в Маньчжурию, а его поездка в Сибирь осенью 1918 г. была «проконсультирована» генералом А. Ноксом именно в тот самый период, когда, как мы уже знаем, англичане и их союзники по Антанте переориентировались с «демократической контрреволюции» внутри России на правое крыло антибольшевистского фронта - на кадетско-монархическую контрреволюцию. Случайно ли, что вскоре по прибытии в Омск Колчак был взят под охрану английского батальона полковника Уорда? М. Жаннен писал, что близость Уорда - «этого ничтожества» - к адмиралу объясняется тем, что он находился под влиянием своих переводчиков - четы Франк, «реакционеров и германофилов», конкретнее тем, что мадам Франк состояла в большой дружбе «с любовницей адмирала». [32] Это, конечно, наивное объяснение. Но Уорд безусловно подчинялся Ноксу.

Кроме Уорда в Омске во время переворота находились еще два английских офицера: уже знакомый нам капитан Л. СтеВени (он всюду следовал за Колчаком) и полковник Дж. Нельсон. Оба хорошо говорили по-русски (Стевени долго жил в Москве) и, без сомнения, располагали достаточной информацией о положении Директории. В книге /136/ П. Флеминга - американского биографа Колчака - приведены интересные материалы о деятельности этих офицеров и их шефа - генерала Нокса (в момент переворота он находился во Владивостоке), почерпнутые из английских архивов. Воспользуемся ими, правда несколько опережая события.

Уже ранним утром 18 ноября в английской военной миссии знали о свержении Директории: эту новость сообщил своим коллегам капитан из французской миссии 3. Пешков. Полковник Нельсон сразу же направился в Ставку. Колчак (он только что вернулся в Омск) сидел у себя в кабинете в английском френче, но с русскими погонами. После взаимного приветствия новоявленный «верховный правитель» предложил поднять бокал вина за дружбу и победу. Принесли шампанское, зазвучали тосты...

На другой день Нельсон сообщил Ноксу во Владивосток о случившемся, подчеркнув, что, с его точки зрения, это «абсолютно честная попытка восстановить порядок». [33] Но шеф Нельсона, по-видимому, уже был в курсе дела. С. П. Мельгунов - автор ряда работ по истории революции и гражданской войны, написанных им в эмиграции, - широко пользовался таким источником, как личные опросы участников событий: тогда они еще были живы. Выясняя историю причастности англичан к колчаковскому перевороту, он интервьюировал и А. Нокса. По словам Мельгунова, Нокс сказал, что о готовившемся в Омске перевороте знал за 2 - 3 дня до него, находясь в Маньчжурии. Одним из его информаторов был якобы генерал К- Сахаров. При этом Нокс не отрицал, что члены его миссии, особенно полковник Нельсон, вполне могли принимать участие в каком-либо совещании, где обсуждалось предстоящее свержение Директории. [34]

Получив депешу Нельсона, Нокс направил соответствующее донесение в Лондон и через несколько дней получил ответную шифровку за подписью начальника генерального штаба генерала Г. Вильсона. Он требовал от Нокса предупредить полковника Нельсона, что его «деятельность... рассматривается в Форин оффис как в высшей степени необдуманная и компрометирующая правительство его величества», поскольку она может вызвать подозрение о вмешательстве во внутренние дела «на стороне одной из партий Сибири». И хотя усердие и энергия Нельсона высоко ценятся, он тем не менее в дальнейшем «должен быть /137/ осторожным». От Нельсона потребовали отчета о его деятельности. В январе 1919 г. отчет был представлен в Лондон. Главный его тезис заключался в утверждении, согласно которому «англичане не принимали участия» в перевороте, хотя и располагали некоторыми данными о его подготовке. Суть резолюции начальства по докладу Нельсона сводилась к тому, что полковник может считать себя «полностью оправданным». [35]

Приведя все эти данные, свидетельствующие о безусловной вовлеченности англичан в колчаковский переворот, Флеминг тем не менее стремится представить дело таким образом, что она в значительной мере была «самодеятельностью» британских агентов «на месте». Что же касается «больших политиков», то они якобы не санкционировали такую «вовлеченность» и после переворота будто бы выражали даже свою неудовлетворенность, поскольку уже готовились признать Директорию. Но версии такого рода слишком банальны, чтобы их принимать всерьез. Щекотливые дела всегда берут на себя «стрелочники», хорошо понимающие, что от них требуется, и дающие алиби своему начальству.

Английский историк Р. Уллмзн в своем исследовании англо-русских и англо-советских отношений 1917 - 1920 гг. также считает, что в перевороте непосредственно были замешаны полковник Дж. Нельсон и капитан Л. Стевени. [36]

Тот факт, что союзники сыграли свою роль в перевороте, подтверждается и свидетельством самих «переворотчиков». Полковник Сыромятников, по его признанию, информировал полковника Нельсона и капитана Стевени о предстоящем перевороте и получил от них заверение в том, что «англичане, а следовательно, и французы могут гарантировать свой нейтралитет».

Поскольку Сыромятников отвечал за военную сторону «вопроса», в его письме именно эта часть освещена наилучшим образом. Он называет нескольких офицеров, выполнявших по его указаниям определенные задания, связанные с конкретной организацией переворота: капитаны Симонов, Щепин, Буров, Гриневич (или Гриневский), Чай-ко и И. Бафталовский (будущий автор воспоминаний «18 ноября 1918 г.», написанных в эмиграции, в Тунисе).

Симонов, выясняя настроение частей Омского гарнизона, принимал меры к обезвреживанию комиссара «государственной охраны» Директории - Роговского - и устанавливал /138/ местонахождение ее членов, подлежавших аресту. Важное задание получил капитан Щепин. Он должен был взять под свой контроль транспорт и связь. О Щепине пишет и Мельгунов. Он встречался с ним уже в эмиграции, и Щепин рассказал ему, что некий офицер был специально прикомандирован к поезду Колчака во время его инспекционной поездки на фронт в канун переворота. Офицер этот должен был поддерживать связь с организаторами переворота, координировать их действия с Колчаком, повернув его поезд в надлежащий момент в Омск. Мельгунов, приводя эти сведения, не очень охотно верит им. Сам Колчак отрицал, что во время поездки на фронт у него имелась какая-либо связь с Омском. [37]

Но рассказ Щепина находит неожиданное подтверждение в письме Сыромятникова; правда, в несколько иной версии. По Сыромятникову, Щепин назначил связного офицера не в поезд Колчака, а в поезд главнокомандующего, члена Директории, генерала Болдырева (он тоже в это время, как мы знаем, уехал из Омска в Челябинск). Этот офицер - поручик Выдовский - должен был «по получении шифрованной телеграммы в момент ареста Директории... задержать все получаемые и отправляемые ген. Болдыревым телеграммы», т. е. фактически блокировать поезд главкома. Расхождение между версиями Щепина (в передаче Мельгунова) и Сыромятникова может быть объяснено двумя обстоятельствами: либо Мельгунов допустил ошибку в изложении рассказа Щепина, либо следует предположить, что связные офицеры имелись как в поезде Болдырева, так и в поезде Колчака, но в передаче участников событий произошло какое-то соединение этих двух вариантов в один. [38]

Важную роль играл капитан Буров. Через него осуществлялась связь между руководителями переворота и его непосредственными исполнителями - полковником Волковым и казачьим атаманом Красильниковым. Кроме того, с помощью Бурова реализовывалась такая важная часть плана, как вывод из Омска «неблагонадежных» (для заговорщиков) войсковых частей и, напротив, намеренное задержание в городе тех, которые, по данным контрразведки, были настроены против Директории (например, морская флотилия, следовавшая в Красноярск).

Капитану Бафталовскому (в паре с другим офицером - Гриневским) вменялась весьма важная задача: не допустить попыток каких-либо воинских частей помешать /139/ перевороту, аресту Директории или освобождению ее после того, как она будет арестована. Такие попытки заговорщики ожидали, в частности, со стороны командира 2-го Степного корпуса генерала Матковского и его начальника штаба полковника Василенко. Сыромятников утверждает, что такая попытка в действительности имела место: получив сообщение об аресте Директории, Матковский и Василенко будто бы отдали приказ «выступить из казарм для действия оружием» против казачьих отрядов, свергнувших Директорию. Однако мерами, принятыми Бафталовским, якобы «удалось предотвратить кровопролитие на улицах, и уже выступившая сербская рота штаба корпуса была возвращена в казармы, а распоряжения прочим частям гарнизона отменено».[39]

Воспоминания Бафталовского в основном подтверждают картину подготовки переворота, нарисованную Сыромятниковым. «План переворота предусматривал малейшие детали грядущих событий... В штабы армий и корпусов были командированы заслуженные офицеры с секретными инструкциями...». О содержании их мы уже знаем из письма Сыромятникова. Но в воспоминаниях Бафталовского имеются существенные дополнения.

Например, в оценке позиции союзников. Если Сыромятников констатирует их «благожелательный нейтралитет», то, по свидетельству Бафталовского, батальон полковника Уорда готов был «по первому приказу Ставки ликвидировать контрсопротивление Директории». Свою роль Бафталовский освещает с существенными подробностями. Например, утром 17 ноября Бафталовский и Буров были вызваны в Ставку к Сыромятникову. Волнуясь, он сказал: «Господа, все, к чему мы готовились в течение последнего месяца, должно сегодня ночью свершиться. Помните, что в случае провала нас всех ждет веревка...». [40]

Вечером 17 ноября, в 17 час. 30 мин., за несколько часов до начала переворота, в Омск возвратился Колчак. Удивительное совпадение! Нанесшие ему визиты генералы и офицеры Ставки и Омского гарнизона (Андогский, Сурин, Лебедев, Волков, Катанаев, Красильников и др.) в один голос «определенно говорили, что Директории осталось жить недолго и что необходимо создание единой власти». При этом визитеры прямо заявили Колчаку: «Вы должны это сделать». [41] Об этом он сам рассказал на допросе.

Около часу ночи Бафталовскому, находившемуся в Ставке, сообщили, что «дело сделано». А в 3 часа ночи /140/ раздался звонок Матковского. Узнав об аресте Директории, он приказывал начальнику штаба Василенко «принять срочные меры к ее освобождению». Однако Бафталов-ский, по его словам, сумел быстро склонить Василенко на сторону заговорщиков, из чего следует, что никаких серьезных попыток к освобождению «директоров» предпринято не было. Это подтверждается и свидетельством самого Колчака: когда в ночь с 17-го на 18 ноября ему сообщили о перевороте, то он сейчас же связался по телефону с начальником штаба главкома Болдырева генералом Розановым. На вопрос, что происходит в городе, Розанов ответил, что «в городе полное спокойствие, разъезжают усиленные патрули, но что он никак не может добиться ни штаба, ни Ставки, Ни управления казачьими частями, т. к. их телефоны, по-видимому, бездействуют». [42] Об этом позаботились, очевидно, Бафталовский и другие.

Отряд примерно в 300 пехотинцев и всадников в полной темноте морозной ночи подошел к дому, где жил товарищ министра внутренних дел, заведующий департаментом полиции эсер Роговский. Тем, кто командовал этим отрядом, уже было известно, что у Роговского находились два эсеровских члена Директории - Авксентьев и Зензинов, члены ЦК эсеров М. Я. Гендельман и Д. Ф. Раков, а также только что прибывшие из Архангельска представители так называемого верховного управления Северной области М. А. Лихач, С. С. Маслов и Я. Т. Дедусенко.

Этим людям было что рассказать Авксентьеву и Зензи-нову. Совсем недавно они пережили монархическо-офицерский переворот в Архангельске, свергнувший правительство Чайковского, и были возвращены после изгнания на Соловки лишь благодаря вмешательству английских интервентов.

В разгар беседы дверь в комнату, где сидели члены Директории, эсеровские цекисты и посланцы из Архангельска, была чуть ли не сорвана с петель и к ним ворвалась группа офицеров с револьверами в руках. Что произошло? 26 ноября 1918 г. уфимская эсеровская газета «Народ» опубликовала рассказ поручика Малышева, офицера «батальона государственной охраны», приставленного к Директории. Это, кажется, единственный рассказ о бесславном конце «всероссийского правительства», прекратившего свое существование так же невыразительно и даже /141/ уныло, какими были его возникновение в сентябре 1918 г. и два месяца существования, сначала в Уфе, а затем в Омске.

Примерно в четверть второго ночи, рассказывал Малышев, к зданию Директории на Атаманской улице подошли две роты отряда Красильникова и конный казачий отряд, быстро окружили дом. Затем группа прибывших вошла в помещение; начальнику караула было заявлено, что получены сведения о возможном аресте членов Директории и они прибыли сюда для того, чтобы взять их охрану на себя. «Переворотчики», таким образом, прибегли ко лжи. Что-то заподозривший начальник караула все же сумел послать юнкера на вокзал, близ которого находились казармы «батальона государственной охраны». Его командир капитан Калинин поднял батальон по тревоге, но было уже поздно. К казармам подошли конные и пехотинцы с пулеметами. Один из их офицеров вступил в переговоры с Калининым. Он предложил его людям сдать оружие и не сопротивляться, поскольку «министры» Директории уже арестованы и идет заседание правительства, которое создает новую власть. В случае неподчинения офицер грозил открыть огонь. Калинин пытался оттянуть время, заявив, что ему необходимо «переговорить с чехами». Тогда по казарме начали стрелять. Один солдат-чех оказался раненым. Это, кажется, была единственная жертва, принесенная во имя спасения Директории.

Фактически никакого сопротивления «батальон государственной охраны» не оказал. Около сотни его кавалеристов и пехотинцев были быстро разоружены и взяты под стражу. Впрочем, через несколько дней по приказанию начальника гарнизона Омска их отпустили.

Дальнейшие события также разворачивались с калейдоскопической быстротой. Арестовав «директоров» (одновременно в гостинице «Россия» был арестован еще один эсер - заместитель Зензинова по Директории Аргунов), офицеры под конвоем отправили их в штаб красильников-ского отряда.

Рано утром появился начальник штаба, некий капитан Герке, и заявил, что арестованным предлагается выбор: либо они будут препровождены в тюрьму («со всеми возможными последствиями», многозначительно добавил Герке), либо их вышлют за границу. Выбор, естественно, был не сложен: члены Директории без колебаний выбрали второе. Под усиленной охраной арестованных доставили /142/ на квартиру Авксентьева, где они пробыли до 20 ноября. Здесь и состоялось подписание «соглашения» между старой и новой властью: Авксентьев и Кo отправлялись за границу с условием, что они не будут вести политической деятельности против Колчака и его правительства. Вечером 20 ноября поезд уносил членов бесславной Директории в Китай, откуда они кружным путем должны были добраться до Франции. Французское правительство дало на это согласие в ответ на запрос министра иностранных дел Ю. Ключникова через «русского посла» в Париже В. А. Маклакова.

Ну а победители, триумфаторы? Где были они и что делали? Министры ехали на заседание, когда город еще спал: было темно и пустынно. Очертания губернаторского дома возле собора, где находился Совет министров, расплывались в морозном мраке. Здание оцепили солдаты сербской роты, офицеры придирчиво изучали документы.

Присутствовали 12 человек: члены Совета министров и некоторые военные чины. По свидетельству И. Серебренникова, стенограмма этого совещания не велась. В мемуарных же описаниях имеются некоторые разночтения. Тем не менее можно все же выявить то основное, что составляло его содержание. Колчак в своих показаниях представлял дело таким образом, что чуть ли не подавляющая часть присутствовавших находилась в состоянии полного неведения и смятения. Никто толком вначале якобы не знал, кем произведен арест четырех «директоров», где они теперь находятся и т. п. Примерно в таком же духе пишет в дневнике Вологодский: случившееся для него - главы правительства - явилось будто бы полной неожиданностью.

Основной вопрос, который обсуждался на заседании, сводился к следующему: какие выводы должны быть сделаны из факта ареста части Директории? Сами собой напрашивались два вывода. Первый сводился к тому, что, поскольку три члена Директории (Вологодский, Болдырев и Виноградов) остались на свободе, арест остальных не означает ее распада и она должна функционировать. Если все то, что произошло ночью, действительно было неожиданностью для участников совещания, то естественным и логичным для них было бы именно такое решение.

Между тем большинство усматривало иной выход, полностью соответствовавший намерениям тех, кто совершал переворот: поскольку власть не сумела противодействовать /143/ аресту, она должна сложить свои полномочия и уйти. Тут же возникал вопрос о новой власти, и, конечно, в виде диктатуры. Помог Виноградов, который, по характеристике В. Пепеляева, никогда ничего не понимал. А на сей раз понял все. Виноградов заявил, что после случившегося он слагает свои полномочия как член Директории. Это означало, что в ней остаются лишь двое: Вологодский и Болдырев, который к тому же отсутствовал. Вопрос о возможности сохранения Директории отпадал, таким образом, сам собой. И тогда на обсуждение поставили одно предложение: об объединении гражданской и военной власти в одном лице, т. е. об установлении диктатуры. «Кем был поставлен этот вопрос, - говорил Колчак на допросе, - я точно не могу сказать, но кажется, что он был поставлен одним из военных». [43]

Из воспоминаний Бафталовского следует, что этим военным являлся все тот же Сыромятников. Он якобы заявил, что у него на руках имеются документы, свидетельствующие о «сильном брожении в рабочей массе, о пропаганде в армии» и, главное (это была фальшивка), о «намерении эсеров и других революционных элементов захватить власть». Выход из этой «катастрофической ситуации» предлагался один: «необходимо установить единоличную власть». Сыромятников будто бы тут же был поддержан генералом Розановым - начальником штаба Ставки. Он «стукнул кулаком по столу и сказал, что от имени армии требует диктатора». Сразу же было названо имя Колчака, однако Розанов будто бы «опять стукнул кулаком и от имени армии потребовал Болдырева». Ввиду возникшего разногласия министр финансов И. Михайлов произнес «с улыбкой»: надо баллотировку. [44] Он, конечно, знал, почему улыбался, да и другие присутствующие знали это: исход баллотировочной комедии был уже, по-видимому, всем ясен.

По свидетельству будущего управляющего делами колчаковского правительства Г. Гинса, Колчак, когда был военным министром, вел замкнутый образ жизни, «выходил мало», а на заседаниях правительства, на которые неохотно являлся, «довольно угрюмо молчал». Это подтверждает И. Серебренников, присутствовавший на заседании, состоявшемся сразу после переворота. Он пишет, что против обыкновения Колчак вдруг «с пафосом» произнес речь. Он говорил об искоренении большевизма, об усилении тыла и фронта, о борьбе с эсерством. Он, пишет /144/ Серебренников, «торопил Совет министров с решением обсуждаемого вопроса». [45]

Когда подсчитали голоса, оказалось, что за Колчака подано 10 голосов, за Болдырева - один. [I] Поскольку, как мы знаем, в заседании участвовали 12 человек, один голос «исчез». Бафталовский утверждает, что это был голос генерала Матковского, который перед голосованием «поспешил немедленно исчезнуть из зала заседания, ибо не был твердо уверен, в какую сторону уклонится чаша весов...». [46] Он снова появился, когда голосование было уже окончено. Небольшой комический штрих в наскоро разыгранной оперетке «исторического» совещания. Другим таким же штрихом было присвоение Колчаку звания полного адмирала за победу, которую одержала его «переворотная команда» на суше.

Итак, все было кончено. Совет министров принял единственно возможное решение. Если бы он, утверждает Серебренников, принял какое-то иное решение, его немедленно разогнали бы те же силы, которые в ночь на 18 ноября совершили переворот; министры были бы арестованы, а Колчак все равно был бы провозглашен диктатором и сам сформировал бы Совет министров. [47]

Одновременно с высылкой Авксентьева, Аргунова, Зензинова и Роговского новоявленный «верховный правитель» учинил комедию суда над главными «путчистами»: командующим Сибирской казачьей дивизией полковником В. И. Волковым, командиром 1-го Сибирского казачьего Ермака Тимофеевича полка войсковым старшиной А. В. Катанаевым и командиром партизанского отряда войсковым старшиной И. Н. Красильниковым. Разыскивать их не пришлось: 19 ноября они сами явились к министру юстиции Старынкевичу, а затем и к Колчаку с «повинной». Юридический фарс превратился в суд над высланными членами Директории, которые были обвинены в том, что, находясь «в плену ЦК партии эсеров», вели «антигосударственную работу». [48]

Таким образом, Волков, Катанаев и Красильников представлялись чуть ли не героями, предупредившими некий переворот, якобы готовившийся эсерами. Но, даже /145/ будучи высланными из Сибири и оказавшись в Европе, Авксентьев и Зензинов доказывали, что их основной заботой являлась борьба с Советской властью и большевизмом. [49]

Ну а остатки Директории и те эсеры, которые цеплялись за нее, что предприняли они? Главком Болдырев фактически не шевельнул пальцем для ликвидации переворота. Сообщение об омских событиях застало его в Уфе на банкете с участием членов эсеровского Совета управляющих ведомствами (бывших комучевцев) и офицеров самарской группы войск во главе с генералом С. Войцеховским. В разгар пышных тостов вбежал офицер, что-то шепнул Войцеховскому, тот Болдыреву. Главком сразу же вышел.

Как свидетельствует присутствовавший на банкете П. Д. Климушкин, Болдырева пригласил к прямому проводу находившийся в Омске Колчак, уже объявленный верховным правителем. В ответ на жалкие сентенции Болдырева об угрозе новой гражданской войны и т. п. он резко оборвал его: «Генерал, я не мальчик! Я взвесил все и знаю, что делаю! Благоволите немедленно выехать из Уфы...». [50]

И Болдырев покорно подчинился. Его ближайший сотрудник генерал Гоппер писал: Болдырев «пришел к заключению, что для отечества ничего хорошего такая борьба на два фронта не принесет и что это приведет только к победе большевиков. Поэтому он посоветовал фронтовикам слушаться Колчака». [51] Вскоре Болдырев уехал в Японию. В письмах к нему, написанных летом 1919 г., Н. Чайковский и Е. Брешко-Брешковская писали, что они с пониманием относятся к его «этическим переживаниям», связанным с омскими событиями, но вместе с тем призывали бывшего главкома вновь «идти и бороться» с большевиками. [52]

Таким образом, полуэсеровская-полукадетская Директория, эта сибирская керенщина, которая всей своей политикой по существу подготовила новую корниловщину - колчаковщину, фактически без сопротивления ушла в политическое небытие.

---