В известном
смысле они шли сюда уже на готовое. В то время (весной и в начале
лета 1918 г.), когда контрреволюционные организации в центре
разрабатывали планы антисоветской борьбы, устанавливали связи с
союзнической агентурой, сколачивали боевые группы и т. п., на востоке
страны — в Поволжье и в Сибири — развертывались
драматические события.
Установление
Советской власти в этом огромном регионе несколько затянулось, однако
к началу весны 1918 г. она победила там повсеместно. [1]
Контрреволюция ушла в подполье, но не сложила рук, жаждала реванша.
Во многих городах формировались боевые организации из местных и
перебрасываемых сюда контрреволюционных элементов. В Поволжье такие
организации создавались в Казани, Симбирске, Саратове, Самаре; на
Урале — в Уфе, Челябинске, Оренбурге; в Сибири — в Омске,
Томске, Новониколаевске, Иркутске, Красноярске и других городах.
В политическом
авангарде подполья находились эсеры, но реальную вооруженную силу
составляли правые элементы, прежде всего промонархически настроенное
офицерство — белогвардейцы. Эта эсеро-монархическая коалиция
строилась на взаимных политических расчетах: правые эсеры надеялись
использовать белогвардейцев в качестве вооруженной силы для
установления своей власти под лозунгом Учредительного собрания, а
кадетско-монархические белогвардейцы, со своей стороны, полагали,
что, «передвинув» под эсеровским знаменем власть хотя бы
на один шаг вправо от большевиков, они затем сами сумеют сделать
дальнейшие шаги к ликвидации революционных завоеваний. Центрами
контрреволюционного подполья с начала 1918 г. стали в Поволжье —
Самара, в Западной Сибири — Томск и Новониколаевск.
Среди населения
Среднего Поволжья значительный удельный вес имели зажиточное
крестьянство и городская мелкая буржуазия. Уже с ранней весны 1918 г.
они стали проявлять недовольство продовольственной политикой
/56/ Советской власти. Самара оказалась как бы в кольце восстаний
кулаков и богатых казаков. Глухое недовольство росло и в среде
самарского обывателя, легко поддававшегося левацкой агитации
анархо-максималистских групп.
Антисоветский
нарыв, зревший в Среднем Поволжье, активизировал местных эсеров, в
том числе и тех, кто вернулся сюда из Петрограда сразу после роспуска
Учредительного собрания в январе 1918 г. Вероятнее всего именно они
обратили внимание своих столичных руководителей на Самару. Во всяком
случае состоявшийся в мае 1918 г. (в Москве) 8-й совет партии эсеров
принял решение о переброске своих основных кадров на восток, в
частности в Поволжье. В реализации этого плана принимал участие «Союз
возрождения России», в руководство которого входили и некоторые
члены ЦК эсеровской партии. С «Союзом возрождения» тесно
сотрудничал савинковский «Союз защиты родины и свободы»,
также готовивший антисоветские выступления на Волге. Вначале в
качестве центра «военной работы» эсеров намечался
Саратов, где вспыхнуло антисоветское восстание. Но там произошел
срыв: чекисты раскрыли подпольную эсеровскую организацию. Пришлось
переориентироваться на Самару. Эсер П. Д. Климушкин, член
Учредительного собрания от Самары, ставший одним из руководителей
Комуча, в своих воспоминаниях пишет, что прибывавшие в Самару
«деятели столиц» (эсеры, союзовозрожденцы, савинковцы)
убеждали местных «деятелей», что именно на них «вся
надежда», и «вели переговоры о совместной работе».
[2]
Весной в Самаре
уже действовала «инициативная группа», своего рода штаб в
составе эсеров И. М. Брушвита, Климушкина, Б. К. Фортунатова и члена
Учредительного собрания от Твери эсера В. К. Вольского. Скорее всего
вся эта подготовка свержения Советской власти окончилась бы тем же,
чем и в Саратове, если бы не событие, которое подобно черной
штормовой волне прокатилось по огромной железнодорожной магистрали от
Пензы до Дальнего Востока.
Еще при
Временном правительстве на Украине из военнопленных и
эмигрантов-добровольцев был сформирован Чехословацкий корпус,
насчитывавший около 60 тыс. человек. После победы Октябрьской
революции по соглашению чехословацкого Национального совета с
Советским правительством корпус должен был эвакуироваться из
/57/ России через Владивосток, с тем чтобы принять участие в войне
против Германии на стороне Антанты. Весной 1918 г. воинские эшелоны
чехословаков двинулись на восток. Из-за разрухи на транспорте
продвигались они медленно, и не было ни одной крупной станции, где бы
не стояли поезда с частями корпуса.
До
сих пор некоторые советологи утверждают, что белочешский мятеж,
вспыхнувший в конце мая 1918 г., явился якобы «божьим даром»
как для внутренней российской контрреволюции, так и для антантовских
верхов. [3] Но мы уже знаем, что идея воссоздания Восточного фронта
на русской территории вынашивалась в «Союзе возрождения»
и «Национальном центре», тесно связанных с
представителями Антанты с ранней весны 1918 г. Напомним, что,
например, по плану, разработанному генералом В. Г. Болдыревым,
предполагалось создать русскую антигерманскую и антисоветскую армию в
восточном (или северном) районе страны, «предварительно
защищенном союзническим десантом». В соответствии с этими
замыслами контрреволюционное подполье и антантовская агентура активно
подготавливали соответствующие силы. Имеется целый ряд данных,
свидетельствующих о том, что далеко не последняя роль среди них
отводилась Чехословацкому корпусу. Было бы противоестественным иное.
Командование корпуса, в состав которого по мере его продвижения на
восток вливалось немало белогвардейских генералов и офицеров, не
могло оставаться вне сферы внимания тех, кто делал ставку на
свержение Советской власти.
11
мая 1918 г. первый лорд адмиралтейства Я. Смэтс и начальник
имперского генерального штаба Г. Вильсон представили военному
кабинету записку, в которой, в частности, говорилось: «Представляется
неестественным, что в тот момент, когда прилагаются большие усилия
для обеспечения интервенции со стороны Японии... чехословацкие войска
собираются перевести из России на западный фронт».
Рекомендовалось, чтобы чехословацкие войска, уже находившиеся во
Владивостоке или на пути к нему, были «возглавлены,
организованы там в эффективные воинские части... французским
правительством, которое нужно просить, чтобы впредь до того, как они
будут доставлены во Францию, использовать их в качестве части
интервенционистских войск союзников...». [4] 16 мая британский
консул во Владивостоке Ходжсон получил секретную телеграмму из МИДа
Англии, в которой прямо указывалось,
/58/ что корпус «может быть использован в Сибири
в связи с интервенцией союзников...». [5]
Менее
известны те конспиративные нити, которые тянулись от антисоветски
настроенных генеральско-офицерских верхов корпуса (а среди них были и
русские военные) к контрреволюционному подполью Поволжья и Сибири. А
они имели для начала мятежа, может быть, не меньшее значение. В.
Чернов прямо пишет, что эсеровский ЦК вошел в сношения с
командованием чешских легионов, «предупредил о надвигающейся на
них грозе (имея в виду приказ об их разоружении.— Г. И.) и
предложил им сконцентрироваться по возможности в районе Пенза —
Челябинск, где они могут рассчитывать на поддержку зреющего сильного
противобольшевистского движения». [6]
Что
касается самарских эсеров, то у Климушкина есть прямое свидетельство,
из которого следует, что они «еще недели за полторы-две»
знали о том, что в Пензе (там стояли ближайшие к Самаре чешские
эшелоны) готовится вооруженное выступление чехов. «Исходя из
того, что интересы русского антибольшевистского движения совпадают,—
пишет Климушкин,— самарская группа эсеров, тогда уже
определенно подготовлявшая вооруженное восстание, сочла необходимым
послать к чехам своих представителей...». [7] В Пензу был
срочно направлен Бруш-вит в сопровождении поручика Взорова и
представителя чехов в Самаре — Фишера. Они прибыли на место,
когда там уже кипел бой.
Пока в Пензе
Брушвит и другие вели переговоры с представителями белочехов —
Ленфелатом и Медеком, в Самаре Фортунатов, Климушкин и Вольский
спешно заканчивали подготовку собственных сил для выступления в
момент подхода чехов. Сформировали две офицерские дружины и одну —
«партийную», эсеровскую, всего — более 500 человек.
Одновременно разрабатывалась структура будущего государственного
управления, в котором большинство мест эсеры отводили, конечно, себе.
Вместе с тем как носители идеи «национального единения»
они вступили в переговоры с другими партиями, прежде всего с
меньшевиками и кадетами. Меньшевики заявили, что не будут
препятствовать выступлению, но для окончательного определения своей
позиции им необходимы директивы из центра. И хотя «центр»
летом 1918 г. высказался против вооруженной борьбы с большевиками,
считая ее содействием реакции, местные меньшевики поддержали эсеров.
/59/ Кадеты не скрывали, что «принципиально являются
сторонниками вооруженной борьбы с Советской властью», окажут
эсерам полную поддержку, но успех стопроцентно связывают с действиями
чехословаков.
Между
тем части мятежного корпуса от Пензы через Сызрань с боями двигались
к Самаре. С ними, по признанию Климушкина, находился Брушвит и «люди»
Фортунатова. В начале июня пала последняя железнодорожная станция
перед Самарой—Липяги. Оттуда, пишет Кли-мушкин, «пробрался
к нам делегат от Фортунатова и Брушвита, забрал план Самары,
таинственно шепнул, что сегодня ночью «ждите» и ушел
обратно...». [8]
В ночь на 8
июня белочехи ворвались в город. Сразу же все наличные члены
Учредительного собрания во главе с Вольским собрались в условленном
месте. Туда же явился Брушвит, прибывший с чешскими эшелонами. Под
охраной чехов все двинулись в городскую думу. Уже ранним утром 8 июня
по городу расклеивалось воззвание Комитета членов Учредительного
собрания (Комуча), призывавшее всех, «кому дороги идеи
народовластия», «встать под знамена Учредительного
собрания».
Комуч стал
одним из первых так называемых областных эсеровских правительств,
возникших на территориях, где Советская власть оказалась свергнутой.
Но от всех других он отличался тем, что чуть ли не с самого начала
заявил о своих «всероссийских претензиях». Правда,
подвластная Комучу территория ограничивалась частью Среднего
Поволжья, Южного Урала и Екатеринбургской губернии, но это не смущало
комучевцев: ведь они представляли всероссийское Учредительное
собрание — «хозяина земли русской» —
«незаконно» распущенное Советской властью. Себе Комуч
присвоил законодательные права, а исполнительная власть вручалась
созданному им Совету управляющих ведомствами, фактически Совету
министров, в котором все посты занимали эсеры; лишь ведомство труда
было поручено меньшевику И. М. Майскому (впоследствии стал
большевиком, видным советским дипломатом), позднее разоблачившему
антинародную деятельность Комуча в книге «Демократическая
контрреволюция».
Какой же
политический курс намеревался проводить Комуч? Климушкин в своих
мемуарах утверждает, что перед Комучем «открывались три пути».
Первый путь — сделать ставку исключительно на трудовые
массы, на /60/ рабочих, крестьян и «честную интеллигенцию»,
что практически значило бы действовать против правых,
кадетско-монархических элементов с той же решительностью, с какой
«Комуч действовал в отношении большевиков». Наиболее
радикальные члены Комуча (их было немного) предлагали идти этим
путем, предсказывая, что буржуазия и помещики рано или поздно сами
выступят против Комуча.
Второй путь,
напротив, предполагал поворот политического курса резко вправо, с тем
чтобы привлечь к себе «правые группировки», по крайней
мере те, что шли за кадетами. Такой курс требовал значительных
уступок буржуазии и помещикам и, по признанию Климушкина, означал бы
введение расстрелов, военно-полевых судов и карательных экспедиций
против революционных масс.
И, наконец, еще
один путь — «наиболее сложный и извилистый» —
мог исходить из того, что «умеренные и правые группы кое-чему
научились за время революции», поняли,.что «вне
демократической программы нет спасения для антибольшевистских сил»,
и согласятся на серьезные уступки трудящимся классам общества. Этот
«лавирующий» путь, следовательно, содержал в себе расчет
на классовое примирение.
Климушкин писал
о «трех путях» как о возможности свободного выбора,
имевшегося у Комуча. Но реально выбора не существовало. Комучевские
эсеры не могли действовать против правых сил так же, как против
большевиков, потому что опирались на поддержку правых. Но и круто
свернуть вправо без риска потерять свою «революционную»,
«демократическую» вывеску они не могли.
Оставался
«третий путь» — балансирования между двумя лагерями
классовой борьбы, уже принявшей ожесточенные формы гражданской войны.
«Мы,— пишет Климушкин,— избрали этот третий путь
объединения творческих сил России». Комуч, с одной стороны,
заявил, что, разогнав Советы, существовавшие при большевиках, он
проведет выборы в новые Советы, будет поддерживать профсоюзы,
проведет в жизнь аграрную программу, утвержденную Учредительным
собранием (программу социализации земли), окажет содействие местному
самоуправлению и т. д. Вместе с тем, с другой стороны, Комуч делал
все возможное, чтобы втянуть в орбиту своей деятельности правые,
«цензовые», т. е. кадетско-монархические, элементы. В их
интересах он проводил денационализацию /61/ промышленности,
замораживал конфискацию частновладельческих имений, беспощадно
репрессировал большевиков и представителей Советской власти. [9]
Но
«третий путь» оказывался фикцией. Правая чаша весов явно
нарушала балансирование, перевешивала. Иначе и не могло быть:
политического блока налево у эсеров из Комуча не было, с большевиками
они вели беспощадную войну. А политический блок с правыми явился
реальностью: кадеты и монархисты исходя из своих расчетов
поддерживали Комуч. В результате — Комуч с «третьего
пути» неуклонно сползал на означенный Климушкиным «второй
путь». Даже некоторые эсеры были смущены происходившей
эволюцией. На собрании самарских эсеров (в августе 1918 г.)
раздавались голоса о том, что «Комуч в своей тактике слишком
взял крен вправо, привлекая в свои ряды без разбору, и назначал на
ответственные посты заведомых черносотенцев, что Народная армия
оказалась целиком в руках правого офицерства...». [10]
Комуч,
как мы уже знаем, рассчитывал на «то, что привлекаемые им
реакционные элементы «чему-то научились» за время
революции и потому вместе с ним мирно последуют по пути борьбы за
«чистую демократию». Но, получив возможность сделать
первый шаг, буржуазно-помещичья контрреволюция собирала свои силы,
чтобы двинуться дальше. Тот же Климушкин вспоминал свою беседу с
близким к кадетам промышленником К. Н. Неклютиным. В «шутливой
форме» тот говорил: «Вы работаете на нас, разбивая
большевиков, ослабляя их позиции. Но долго вы не можете удержаться у
власти, вернее, революция, покатившаяся назад, неизбежно докатится до
своего исходного положения, на вас она не остановится, так зачем же
нам связывать себя с вами? Мы вас будем до поры до времени немного
подталкивать, а когда вы свое дело сделаете, свергнете большевиков,
тогда мы и вас вслед за ними спустим в ту же яму». [11]
Такую
перспективу рисовали «гражданские» правые, а офицерство,
лелеявшее мечты о возвращении царских времен, уже исподволь готовило
свержение Комуча.
В июне был
раскрыт антикомучевский офицерский заговор, во главе которого стоял
сын начальника военных заводов в Самаре поручик Злобин. По признанию
Климушкина, руководившего ведомством внутренних дел, решено было
«простить» заговорщиков, но не из чувства гуманности, а
просто по собственному бессилию, поскольку /62/ сам Комуч в
действительности находился «в плену» у монархического
офицерства. Приходилось закрывать глаза на многое.
Через месяц
возник второй «злобинский заговор», в который оказались
замешанными офицерские круги военного штаба, возглавлявшегося
полковником Н. А. Галкиным. Цель заговорщиков — свержение
власти Комуча и провозглашение военной диктатуры. На этот раз все
было подготовлено более основательно. Злобин допустил лишь один
просчет: он обратился к командующему группой чешских войск в районе
Самары С. Чечеку с просьбой о поддержке. Это и привело к провалу
заговора. Главари Комуча Вольский и Климушкин требовали отдачи
заговорщиков под суд, но Галкин и Фортунатов настояли на мирном
решении «конфликта». Злобина и других заговорщиков
отправили на фронт. Обуреваемые воинственными антисоветскими планами,
комучевцы не хотели вносить раскол в офицерство.
Сохранился
любопытный доклад уполномоченного Сибирского правительства при Комуче
Е. Е. Яшнова, воссоздающий политическую обстановку во владениях
уч-редиловцев. Яшнов приходил к выводу о «шатком»
положении Комуча исходя, в частности, из анализа итогов выборов в
Самарскую городскую думу, состоявшихся в середине августа 1918 г.
«Левые» (к которым Яшнов относил блок меньшевиков,
эсеров, энесов и «полускрытых большевиков»), по его
данным, получили 56,9 % голосов. Правый блок (кадеты, домовладельцы,
некие «ревнители православия», под которыми, вероятнее
всего, скрывались черносотенцы, и «прочие») получил 43,1
% голосов.
«Однако
на вопрос о том, насколько прочна эта опора,— писал Яшнов,—
приходится ответить с большим сомнением. Не говоря уже о рабочих,
даже крестьянство... является пока крайне неустойчивым фундаментом
власти... Солдат оно дает явно неохотно, налогов не платит,
переживает товарный голод... В итоге, я не ошибусь, если скажу, что в
сущности Комитет (Комуч.— Г. И.) живет лишь силой
инерции и чехословаков». [12]
Тем временем
части «народной армии» и белочехи уже рвались к Казани,
куда еще раньше Советское правительство эвакуировало почти весь
золотой запас России.
Захват
Казани не входил в заранее разработанный стратегический план Комуча.
Его лидеры склонялись к тому, чтобы развивать наступление в
юго-западном направлении, на соединение с Добровольческой армией
генералов Алексеева и Деникина. Полковник Галкин писал Алексееву, что
в «народной армии» «политика и партийность
отброшены» и что в момент, когда начнется создание
всероссийской власти, военные «нивелируют все попытки в
стремлении к сепаратизму и эгоизму со стороны отдельных партий и
групп». [13] Это вполне соответствовало алексеевско-деникинским
декларациям. Но обозначился успех в северном направлении, и в Комуче,
как пишет Климуш-кин, стали думать: «Не права ли армия в своем
инстинктивном устремлении на Казань — Москву, в сердце
России...? Не проще ли всего ворваться в Москву, перебить там всех
комиссаров... и конец всему?». [14]
Комучевские
успехи на фронте повышали его «государственные акции». К
Комучу в июле примкнул оренбургский атаман монархист А. И. Дутов, так
называемое Уральское областное правительство (с центром в Оренбурге),
некоторые другие контрреволюционные областные и националистические
образования.
Но главное
внимание самарские эсеры обращали на Сибирь. Связь с сибирскими
эсерами у них была установлена еще в марте 1918 г. В Томске и других
городах нелегально побывал вездесущий И. М. Брушвит. Было договорено,
что эсеровская контрреволюция в Сибири не выступит до того момента,
покуда не получит «сигнала» с Поволжья и из других мест.
И когда в Томске, Новонико-Лаевске и других городах, так же как и в
Самаре, произошли антисоветские перевороты, опиравшиеся на чешские и
белогвардейские штыки, в Комуче решили, что и в Сибири у кормила
власти оказались их товарищи — эсеры. Ожидалось, что эта власть
вот-вот примкнет к Комучу как к единственному законному
«всероссийскому правительству». Но вышло несколько иначе.
Чтобы понять почему, перенесемся теперь в Сибирь.
Сибирское
контрреволюционное подполье было разделено на два военных округа:
западный — с центром в Томске, а затем в Новониколаевске и
восточный — с центром в Иркутске. Западный округ возглавил
полковник А. Н. Гришин, скрывавшийся под фамилией Алмазов, восточный
— полковник Элерц-Усов. Эти люди придерживались монархических
взглядов, но с готовностью принимали политическое руководство эсеров,
понимая, что иных политических центров антисоветизма и
/64/ антибольшевизма пока нет. Глубоко в подполье шло сколачивание
военных организаций. Наибольшее их количество сосредоточивалось в
Западном округе. В Омске существовала так называемая «организация
13», насчитывавшая до 3 тыс. человек. В ее руководство входили
монархисты-черносотенцы — полковники П. Иванов-Ринов, В.
Волков, атаман Б. Анненков и др. В Томске эсеры сколотили отряд из
1,5 тыс. человек; здесь заправляли полковники Сумароков и А.
Пепеляев. В других городах (Новониколаевске, Барнауле,
Семипалатинске, Красноярске) также существовали контрреволюционные
подпольные отряды по нескольку сот человек в каждом. Всего в Западной
Сибири, по данным упоминавшегося нами И. Якушева, готовилось к
антисоветскому мятежу до 8 тыс. бойцов, в подавляющем большинстве
офицеров. Иркутская организация насчитывала более 1 тыс. человек. Ею
командовали Элерц-Усов и капитан Калашников. [15] Кто субсидировал
эту западносибирскую и восточносибирскую контрреволюцию? По
свидетельству И. Якушева, Гришина-Алмазова и других, деньги главным
образом давала кооперация, в которой верховодили эсеры. [16]
(Согласно архивным данным, в начале 1918 г. существовало около 3,5
тыс. кооперативных обществ с 10 млн. членов и капиталом в 100 млн.
рублей.)
В начале мая
1918 г. в Новониколаевске состоялся нелегальный съезд руководителей
почти всех местных штабов. Обращает на себя внимание дата этого
съезда: он состоялся за две-три недели до того, как на Сибирской
железнодорожной магистрали вспыхнул чехословацкий мятеж.
Из
доклада Гришина-Алмазова, сделанного им уже в его бытность на юге (в
декабре 1918 г.), следует, что он приблизительно в то время (в начале
мая) связался с чешским командованием и встретил с его стороны
«полное сочувствие», причем особенно «прямолинеен»
был капитан Р. Гайда. Это свидетельство полностью совпадает с тем,
что пишет И. Якушев: «Некоторые командиры чешских полков (как,
например, капитаны Гайда и Кадлец)... вошли в половине мая в
неофициальные переговоры с некоторыми представителями
Новониколаевского военного штаба... По достигнутому соглашению между
штабом сибирской областной организации и чехословацкой группой во
главе с Гайдой, полковник Гришин отдал приказ о выступлении в Омске,
Томске, Барнауле, Семипалатинске и Новониколаевске...» А теперь
снова обратимся к докладу /65/ Гришина: «Я решил с Гайдой
произвести первый взрыв в Ново-николаевске. Этот вопрос был тогда же
решен и в остальных эшелонах, чтобы показать большевикам нашу силу.
Два эшелона во главе с капитаном Клецандой в Мариинске и капитаном
Гайдой в ночь на 26-е мая свергли большевиков вместе с моими
организациями». «Окружили Совет,— хвастался
Гришин,— кое-кого отправили на тот свет...». [17]
Как
и в Поволжье, решающим фактором в успехе антисоветского выступления в
Сибири стал чехословацкий мятеж. Гришин-Алмазов не скрывал этого.
Больше всего его тревожило дальнейшее поведение чехов: захотят ли они
и в дальнейшем действовать с белогвардейцами или предпочтут
«уходить». Он бросился в Томск для переговоров с ними, и
тут, по его словам, ему помог американский консул Гаррис. Вначале он
будто бы не пожелал говорить с «вождем белогвардейцев»,
но, когда Гришин устроил в Томске парад своих войск, представившись
командующим Западносибирским округом, Гаррис сменил тон. «Я
обещаю,— сказал он,— что чехи останутся, пока вы не
организуетесь...». [18]
В
момент белочешско-белогвардейского мятежа из подполья вышел и объявил
себя властью Западносибирский комиссариат, действовавший именем
Временного правительства автономной Сибири («правительство
Дербера»), которое еще зимой 1918 г. бежало в Харбин.
[19]
Но соотношение
политических сил после падения Советской власти быстро менялось.
Сибирская буржуазная реакция, чьи интересы выражали кадеты и скрытые
монархисты черносотенного образца, не желала отдавать власть
«дерберовским эсерам», к тому же находившимся в бегах,
когда начался мятеж против Советской власти.
И
хотя Западносибирский комиссариат довольно широко привлекал к работе
своего «делового кабинета» (к управлению отдельными
ведомствами) кадетские и даже откровенно монархические элементы,
буржуазия тем не менее считала, что комиссариат слишком «скомучился»
и не очень торопится искоренять завоевания революции. В 20-х числах
июня Западносибирский комиссариат издал постановление, в котором
признавалось, что некоторые преобразования Советской власти «оставили
глубокий след» и потому полное «установление прежнего
порядка представляется либо уже невозможным, либо нецелесообразным».
Комиссариат предлагает «произвести пересмотр распоряжений и
законов Советской власти», но сохранить в силе те, которые
«оказались жизнеспособны». [20]
В ответ правые
элементы из «делового кабинета» пытались «нейтрализовать»
комиссариат, выдвинув план создания так называемого Административного
совета, который координировал бы действия всех ведомств и таким
образом практически взял бы власть в свои руки. Но эта затея не
прошла — эсеры поняли прямую опасность, ее пришлось отложить,
правда, как мы увидим дальше, только на время. Пока же реакции
приходилось применять иной, обходный маневр, некое половинчатое
решение, соответствовавшее еще не полностью нарушенному балансу сил в
эсеро-монархическом антисоветском лагере. Это решение было,
по-видимому, «счастливо» найдено в замене одних
представителей Временного правительства автономной Сибири (т. е.
членов комиссариата) другими его же представителями, конкретно —
теми, кто не уехал с Дербером на Дальний Восток, а нелегально остался
в Сибири. Их было пятеро: П. В. Вологодский, И. А. Михайлов, Г. Б.
Патушинский, Б. М. Шатилов, В. М. Крутовский (несколько позднее к ним
присоединились И. И. Серебренников и др.). Члены Сибирской областной
думы (она была избрана еще в декабре 1917 г.) санкционировали эту
замену. В конце июня председатель думы И. Якушев издал в Омске
«грамоту», в которой оповещалось, что «по прибытии
в Омск достаточного числа членов правительства, избранных Сибирской
областной думой, Сибирское правительство в лице П. В. Вологодского,
В. М. Крутовского, И. А. Михайлова, Г. Б. Патушинского и Б. М.
Шатилова принимает на себя власть по всей Сибири». Главой этого
«правительства пяти» стал П. В. Вологодский.
Дерберов-ское правительство, обретавшееся уже во Владивостоке,
оказывалось в двусмысленном положении. Замена Западносибирского
комиссариата Временным Сибирским правительством означала определенный
сдвиг вправо.
Почему же в
таком случае эсеровская дума санкционировала эту комбинацию? Дело в
том, что первоначальная пятерка вновь созданного правительства
Вологодского не была однородной. В ней существовали два крыла. Левое
составляли, так сказать, подлинно правые эсеры или эсерствующие —
Б. М. Шатилов, Г. Б. Патушинский и В. М. Крутовский. К правому крылу
относились И. А. Михайлов, И. И. Серебренников. Эти люди
лишь /67/ номинально считались эсерами, но фактически занимали
кадетские и промонархические позиции. Особую роль — некоего
«центра», поддерживающего баланс двух флангов,—
играл П. В. Вологодский.
Такой
состав правительства в известной мере отражал пока еще существовавшее
равновесие сил в эсеро-кадетско-монархической коалиции. И если
эсеровская Сибирская областная дума благословила новое правительство,
то, вероятно, она исходила из двух соображений: во-первых, из
необходимости сохранения единства с правой «общественностью»,
за которой шли военные, и, во-вторых, из расчета расширения и
укрепления своих позиций в дальнейшем. Сходный расчет был несомненно
и у правых. Таким образом, правительство Вологодского (первого
состава) можно считать правительством переходного периода, в течение
которого неизбежно должна была развернуться острая политическая
борьба за господствующее положение в сибирском контрреволюционном
лагере. Само правительство также неизбежно должно было превратиться в
арену борьбы между мелкобуржуазной (эсеровско-меньшевистской)
«демократией» и буржуазно-помещичьей
(кадетско-монархической) реакцией. И отнюдь не случайно на посту
премьера такого правительства оказался П.
В. Вологодский. Его партийная
принадлежность неопределенна, смутна. В дни своей юности, в бытность
студентом-юристом Петербургского университета, Вологодский был близок
к народническим кругам (одно время даже был исключен из университета
за «неблагонадежность»), но в дальнейшем каких-либо
связей с народниками и эсерами у него не прослеживается. Позднее, уже
находясь в эмиграции в Китае, он писал, что «вышел из партии
эсеров». [21]
После краха
«белого дела», в годы эмиграции, некоторые публицисты и
мемуаристы не без досады вспоминали о Вологодском как о «сибирском
Львове», человеке, по их мнению, «толстовского типа»
(в расхожем понимании этого выражения), т. е. склонного к
морализированию, а не к активным политическим действиям. Полковник
Дж. Уорд, командир английского батальона, сыгравший немалую роль в
приходе Колчака к власти, называл Вологодского чем-то «средним
между методистским священником и плимутским монахом».
На «рыхлость»
Вологодского указывалось как на одну из причин, способствовавших
пассивности сибирского /68/ антибольшевизма в то время, когда он
остро нуждался в «сильной руке», способной придать ему
нужный импульс. «Сибирский маслодел» И. Окулич писал 14
марта 1926 г. в белоэмигрантском, струвистском «Возрождении»:
«Думаю, что произойди замена Вологодского более волевым
человеком, например, В. Пепеляевым весной 1919 г., и история Сибири
пошла бы иной дорогой».
Сохранился
довольно обширный (неопубликованный) дневник Вологодского за
1918—1919 гг., позволяющий, как нам думается, составить более
или менее определенное представление об этой «неопределенной»
личности. Нужно, правда, учитывать некоторую тенденциозность дневника
(Вологодский, по-видимому, готовил его к печати в 1924 г.): в нем
автор предстает едва ли не жертвой «стихии событий»,
волны которой якобы влекли его в политическую пучину. Дневник полон
сетований на плохое состояние здоровья, сомнения, переживаемые
автором, отсутствие покоя, отдыха и т. п. Вместе с тем в нем
обнаруживается довольно глубокая вовлеченность Вологодского не только
в официальную, «видимую» политику, но и в закулисные
комбинации и махинации сибирских контрреволюционных группировок.
Вологодского
явно «двигали». Этот любопытный феномен имел свою
политическую подоснову. В немалой степени он объясняется тактикой
антибольшевизма Сибири периода его консолидации. Шла глухая, в
значительной мере скрытая борьба между двумя его флангами,
представленными, с одной стороны, правыми эсерами и близкими им
группами, с другой — буржуазно-помещичьей реакцией. Люди типа
Вологодского, имена которых пользовались известностью, представляли
собой весьма «удобные» фигуры временного баланса
соперничающих политических сил. Практически они служили прикрытием,
под которым «реальные политики» исподволь вели «пробу
сил» и необходимую подготовку.
Но какая же из
двух групп, представленных в этом правительстве,— «левая»
или правая — имела больше шансов в борьбе за влияние? Это во
многом зависело как от личных качеств министров обеих групп, так и от
развития общей политической ситуации, определяемой целым комплексом
факторов.
Субъективно
эсеровская (точнее, проэсеровская) группа министров уступала своим
конкурентам. Единственным «настоящим» эсером в
правительстве являлся, пожалуй, /69/ Б. М. Шатилов, но он был
«путаником и вздыхателем», человеком слабым и безвольным.
Г. Б. Патушинский, формально состоявший в партии эсеров, больше был
увлечен областническими идеями; он отличался такими чертами, как
самолюбивость и вспыльчивость (его считали «сибирским
Керенским»). Сочувствовавший эсерам В. М. Крутовский, обидчивый
и капризный, ни с кем не блокировался, так как сам хотел играть
первую скрипку. [22]
Правая часть
правительства — И. Михайлов, И. Серебренников, затем
Гришин-Алмазов и другие — энергией, изощренностью в искусстве
политических интриг явно превосходила своих правоэсеровских коллег.
Особую роль здесь играл И. Михайлов. Сын известного народовольца А.
Михайлова, в начальный период своей политической деятельности близкий
к эсерам, он затем резко повернул вправо, установив тесные связи с
торгово-промышленными и военно-монархическими кругами. В эсеровской
среде его окрестили «Ванька Каин». [23] По воспоминаниям
современников, это был матерый карьерист и интриган с «лицом
херувимчика», «сибирский Макиавелли» или «сибирский
Борджиа». В самом правительстве, по показаниям сибирского
кадета А. Соловейчика, данным, очевидно, в связи с делом об омском
перевороте 18 ноября, И. Михайлов постепенно сколотил и возглавил
небольшую группу, которую так и называл: «моя группа». В
нее позднее входили министры: земледелия — Н. И. Петров,
продовольствия — Зефиров, снабжения — И. И.
Серебренников, а также управляющий делами Совета министров Г. К.
Гинс. Эта группа по существу вела «свою политику». Для
«стиля» Михайлова вообще характерно было протаскивание и
насаждение повсюду «своих людей», создание
внутриправительственной мафии. [24]
Гришин-Алмазов
старался представить себя человеком «широких взглядов»,
выразителем «национальных интересов». О его политических
симпатиях можно судить, например, по тому же дневнику Вологодского. В
июле 1918 г. он несколько раз зафиксировал сведения, полученные от
министра внутренних дел П. Я. Михайлова. Согласно этим сведениям,
Гришин имел тайные связи с хорватовским «деловым кабинетом»
и плел заговор против Временного Сибирского правительства. Судя по
записям Вологодского, он не придал большого значения михайловской
информации. Хотя, меланхолически помечено в дневнике, /70/ Гричишин
«по типу своему Н. Бонапарт, но еще рано появляться
«бонапартам» на сибирском горизонте». [25]
С первых же
шагов деятельности правительства Вологодского Михайловская группа
стала брать верх. Объяснялось это, конечно, не только ее
«боевитостью» и напористостью. Вся политическая
обстановка играла ей на руку. Торгово-промышленные круги и
монархическое офицерство, опьяненные успехами в борьбе с Советской
властью, властно заявляли о своих вожделениях. Правые газеты все
более громогласно требовали установления военной диктатуры в целях
полного «возрождения России», что на их языке означало
решительное искоренение всех последствий революций 1917 г. Если
самарский Комуч (и Западносибирский комиссариат), по словам левого
кадета Л. Кроля, хотел держать революцию на грани эсеровских
требований, то Временное Сибирское правительство стремилось «назад
от революции», даже щеголяя «возвратом к старым внешним
формам». [26]
Уже
в начале июля 1918 г. были приняты постановления об отмене декретов
Советской власти и восстановлении законов Российской империи,
денационализации промышленности, возвращении всех земель их бывшим
владельцам (в том числе и помещикам). В августе правительство отдало
приказ о запрещении деятельности Советов и аресте всех представителей
Советской власти в Сибири. [27] По свидетельству эсера А. Аргунова,
специально обследовавшего деятельность Временного Сибирского
правительства при смене его Директорией, «смертная казнь,
военно-полевые суды, репрессии против печати, собраний и пр.—
вся эта система государственного творчества быстро расцвела на
сибирской земле». [28]
Сразу же была
начата принудительная мобилизация в сибирскую армию, отданную под
начало генералов и офицеров — махровых черносотенцев (уже к
осени она была доведена примерно до 200 тыс. человек). И не случайно
многие белогвардейцы, оказавшиеся в «народной армии»
Комуча, потянулись с Волги в Сибирь: Сибирское правительство было им
ближе опостылевшей эсеровской «учредилки».
Нельзя сказать,
чтобы эсеровские и проэсеровские члены правительства были пассивны
перед лицом наступавшей кадетской и военно-монархической реакции.
Стремясь отстоять хотя бы внешние атрибуты послефевраль-ской
буржуазной демократии, они (особенно Шатилов) /71/ слабо
сопротивлялись, что выражалось в случаях отказа подписать журналы с
правительственными постановлениями, в частых отъездах в Томск, под
«сень» Сибирской областной думы и т. п. Но министры-эсеры
уже не смущали реакционеров из правительства. Иное дело Сибирская
дума с ее эсеровским большинством: она продолжала считаться
источником власти и могла еще оказывать определенное политическое
контрдавление, опираясь на поддерживавший ее Комуч. По ней исподволь
и собирались нанести удар. Крайне правые элементы предлагали попросту
разогнать ее, но более «проходимым» казался план созыва
думы, с тем чтобы на первом же заседании провести законопроект о
пополнении ее «цензовыми», т. е. кадетско-монархическими,
элементами.
Однако
буржуазные круги бойкотировали выборы в думу, демонстрируя свою
непримиримость. Когда в середине августа она собралась на заседание,
оказалось, что в ней по-прежнему «социалистическое»
большинство: из 97 приехавших в Томск депутатов 50 были эсерами, 8 —
энесами и 8 — меньшевиками. Пользуясь этим, думцы оказали
противодействие реакционным устремлениям правой части правительства,
пытавшейся поставить себя над думой. Они твердили о «демократии»,
«народоправстве», выступали против чрезвычайного
положения в тыловых районах, посылали своих представителей в Комуч и
т. д. Вологодский выступил в думе в примирительном духе, избрав Для
этого своеобразный путь. Он говорил о «реакционных вожделениях
известных кругов», о том, что «пресыщение революцией
достигло чувствительной степени, что жажда сильной власти очень
велика». [29] Но именно поэтому он требовал от «левых»
умерить претензии, поскольку это может ослабить правительство и еще
больше усилить «правые течения». В частных беседах
Вологодский высказался более определенно. «Не доросла Сибирь,—
говорил он, — до парламента». [30]
20 августа
правительство прервало занятия думы до 10 сентября. Именно в этот
промежуток времени правые члены Временного Сибирского правительства и
поддерживавшие их реакционные круги Омска предприняли тот шаг,
который им не удался при Западносибирском комиссариате: решено было
оживить идею создания «Административного совета» —
своего рода рабочего аппарата правительства, который бы практически
заменил его. В состав «Административного совета» «Ванька
Каин» — /72/ И. Михайлов — умело провел «своих
людей». Теперь на боевой рубеж конфронтации с эсеровской
Сибирской областной думой, оттеснив
полуэсеровско-полукадетско-монархическое Временное Сибирское
правительство, выходил в большинстве своем кадетско-монархический
«Административный совет». Решительное столкновение
близилось. Первая нелегальная конференция большевистских организаций,
состоявшаяся в Томске в августе 1918 г., сделала политический
прогноз, оказавшийся точным. В ее резолюции было записано:
«Контрреволюция в Сибири, начавшаяся под мелкобуржуазными
лозунгами, должна прийти к военной буржуазной диктатуре, к самой
свирепой контрреволюции». Обе стороны (Сибирская дума и
«Административный совет») лишь выжидали подходящий момент
для атаки.
Парадокс
положения омского правительства (и его «Административного
совета») состоял в том, что, борясь за ликвидацию «своего»
Комуча (т. е. Сибирской областной думы), оно в то же время должно
было вести переговоры об объединении с самарским Комучем, являвшимся
цитаделью эсерства в восточных районах страны. Это походило на
подготовку к заключению брака по расчету, но отнюдь не по любви.
Расчет заключался в стремлении ликвидировать общего врага —
Советскую власть. Летом 1918 г. (июнь — август) главную тяжесть
борьбы с ней несли самарский Комуч, его «народная армия»
и белочешские войска. То было время, когда у комучевцев от успеха
кружилась голова, во взбудораженных мечтах уже виделись купола
кремлевских соборов, которые колокольным звоном вот-вот встретят
«освободителей».
Советская
республика переживала один из тяжелейших, если не самый тяжелый,
период своего существования. «Как раз в июле 1918 года,—
говорил В. И. Ленин,— тучи, казалось бы, самые грозные и беды,
казалось бы, совершенно непоправимые скопились вокруг Советской
республики». [31] Из
всех фронтов, сжимавших пролетарскую революцию, Восточный фронт стал
главным. Еще 13 июня 1918 г. Советское правительство создало
Реввоенсовет Восточного фронта «для руководства всеми отрядами
и операциями против чехословацкого мятежа и опирающейся на него
помещичьей и буржуазной контрреволюции...». [32] Командованию
фронта В. И. Ленин писал: «Сейчас вся судьба революции стоит на
одной карте: /73/ быстрая победа над чехословаками на фронте
Казань — Урал — Самара. Все зависит от этого». [33]
Но обстановка,
казалось, складывалась в пользу комучевцев. В начале июля левые
эсеры, бредившие немедленной «революционной войной», с
провокационными целями убили германского посла В. Мирбаха. Тут же они
подняли антисоветский мятеж в Москве. Через несколько дней главком
Восточного фронта левый эсер М. А. Муравьев объявил войну «авангарду
мирового империализма — Германии» и призвал повернуть
красноармейские и бело-чешские войска на запад.
Авантюристов
под ультрареволюционным знаменем поддержали авантюристы под
контрреволюционным знаменем. В те же дни, когда левые эсеры
готовились к атаке на Кремль, а Муравьев наносил предательский удар в
спину в Симбирске, савинковский «Союз защиты родины и свободы»,
поддержанный антантовской агентурой, поднял мятежи в Ярославле,
Муроме и Рыбинске. В разных районах заполыхали кулацкие восстания.
Железная
рука пролетарской диктатуры сокрушила врагов, действовавших внутри
осажденной крепости, но положение на Восточном фронте по-прежнему
оставалось тяжелым. [34] Разрозненные части Красной Армии, действия
которых осложнялись изменами бывших царских офицеров, отступали. К
началу августа 1918 г. в руках белочехов и комучевцев оказалась вся
Средняя Волга. 7 августа они захватили Казань. На юго-востоке их
фланг подпирали белоказаки атамана-монархиста Дутова, который по
тактическим соображениям поддержал Комуч. С севера к ним примыкала
«народная армия» еще одного Комуча — Прикамского,
возникшего после восстания, спровоцированного эсерами в Ижевске.
Войска
Сибирского правительства принимали участие в боях в районе Златоуст —
Тюмень, наступая на Екатеринбург, который они захватили в 20-х числах
июля. Основные же силы Омска, прикрытые войсками Дутова, Самарского и
Прикамского Комучей, комплектовались и формировались в разных городах
Сибири. Омск не мог не учитывать укреплявшихся позиций Комуча, той
роли военно-стратегического прикрытия, которую он играл. Но в Самаре
понимали, что летние «ошеломительные» победы имеют
нежелательные последствия: фронт и коммуникации неуклонно
растягивались, что при наличии относительно небольших сил
представляло собой немалую опасность. /74/
Там,
за линией фронта (и этого не могли не понимать белочешские, самарские
и омские стратеги), большевистская партия с присущей ей несгибаемой
волей мобилизует все силы для решительного отпора врагу. В письме ЦК
всем коммунистам, написанном в конце июля, говорилось: «Все
члены партии, на каких бы постах они ни стояли,— если это
подлинные коммунисты, т. е. беззаветно преданные революционеры, а не
мелкие советские карьеристы,— должны подавать пример мужества и
готовности бороться до конца». [35]
Помимо военных
соображений, толкавших Самару и Омск к объединению, были и
политические. Как эсеровская контрреволюция, так и омская
буржуазно-помещичья реакция остро нуждались в признании и поддержке
союзников. С одной стороны, союзники поощряли и поддерживали
различные местные правительства и группы исходя из тех опасений,
которые у них вызывала перспектива воссоздания единой и мощной России
(такая перспектива не способствовала бы проведению
интервенционистского курса стран Антанты, укреплению их
экономического и политического влияния на более отдаленные сроки). С
другой стороны, антисоветские устремления Антанты, желание искоренить
«революционную заразу», шедшую из России, настоятельно
требовали концентрации всех контрреволюционных сил, и потому союзники
поощряли объединение местных правительств, противостоявших Советской
власти. Между тем их разобщенность, в частности разобщенность Самары
и Омска, дезориентировала антантовскую агентуру в Поволжье и Сибири.
Интервенты хотели бы делать ставку с верными шансами на выигрыш, т.
е. на те антисоветские силы, которые выглядели бы предпочтительнее с
точки зрения успешной борьбы с Советской властью. Бывшие российские
послы, оставшиеся в различных столицах Европы, в своих телеграммах
контрреволюционным лидерам в России постоянно напоминали об этом.
Так, посол в Риме М. Н. Гире в конце июля 1918 г. телеграфировал
послу в Токио В. Н. Крупенскому о том, что союзники готовы на контакт
с любым антибольшевистским правительством, но «не могут
признать одно из них, прежде чем не узнают шансов принятия его
страной и содействия, которое оно могло бы им оказать».
Учитывая
двойственность союзнической политики, внутренняя контрреволюция
должна была стремиться к сплочению своих рядов любой ценой.
