Немало подвигов свершили русские революционеры, пока Россия ценой неслыханных мук и жертв выстрадала марксизм.

Был среди них и единственный в своем роде, малоприметный, но многозначащий подвиг, который продолжался 734 дня. С 25 января 1879-го по 28 января 1881 года революционер служил под личиной жандарма в самом сердце политического сыска — в Третьем отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии, а затем в Департаменте полиции, служил и ежедневно обезвреживал полицейские козни против революционного подполья. Имя этого революционера — Николай Васильевич Клеточников.

I. Пролог

Родился он 20 октября 1846 года [1] в Пензе. Его отец — титулярный советник Василий Яковлевич Клеточников — служил архитектором в Пензенской казенной палате, мать — Елизавета Лукьяновна — блюла домашний очаг. Николай был третьим ребенком в семье.

В 1864 году он окончил Пензенскую гимназию и поступил на физико-математический факультет Петербургского университета. В Петербургском университете преподавали тогда такие светила науки, как Д. И. Менделеев и П. Л. Чебышев, А. Н. Бекетов и И. И. Срезневский. В числе студентов Клеточников мог встретить интересных и передовых людей: к примеру, на физико-математическом факультете одновременно с ним учился знаменитый Герман Лопатин. Но после разгрома студенческих волнений 1861 года университет был так «исхлестан и распят» полицейскими властями, что ни одно свободное слово, ни одна живая мысль не могли остаться в нем безнаказанными.

25 февраля 1866 года Клеточников ушел из университета со второго курса по состоянию здоровья и вернулся домой. С малых лет он удручал родителей своей хворостью, которую Василий Яковлевич и Елизавета Лукьяновна сочли причиной и замкнутости сына, его привычки уходить в себя и ломать голову над «праздными» вопросами (о «положении народа», о реформах и даже о конституции). Меж тем надвинулись страшные дни, когда за одно помышленье о конституции грозила тюрьма. 4 апреля 1866 года в Петербурге студент Дмитрий Каракозов стрелял в царя, когда тот выходил из Летнего сада, но, к несчастью, промахнулся. На этот выстрел царизм ответил террором: обыски, аресты и высылки по всякому поводу, а то и без повода следовали один за другим.

Николай Васильевич тяжело заболел (врачи признали чахотку) и уехал в теплые края, на Южный берег Крыма. 28 сентября 1868 года он поступил на должность письмоводителя ялтинского уездного предводителя дворянства.

Чиновничья карьера Клеточникова была долгой, но бледной. Он продвигался по службе медленно.

Все в чиновничьем мире скоро опостылело ему: и ежедневное бумагомарание без пользы и смысла, и традиционный культ чина, и в особенности люди — как правило, убогие в умственном отношении и грязные в нравственном, хищные, падкие на любое вымогательство и раболепные перед властью, словом, вполне достойные своего ремесла, о котором язвительный водевилист Ф. А. Кони писал:

Тут нет особенной науки,
Но принадлежности есть две:
Чтоб были подлиннее руки
И медный лоб на голове.

Николай Васильевич страдал от общения с такими людьми, но не видел для себя другого места при своих, как он считал малых способностях и слабом здоровье.

В 1873 году умерли его родители. Получив небольшое наследство, Клеточников истратил его на поездку за границу: побывал на Всемирной выставке в Вене, присмотрелся к тому, как там живут люди.

Осенью 1876 года он переехал в Симферополь и до следующей осени служил кассиром в Обществе взаимного кредита.

Год в Симферополе был прожит с пользой: Клеточников многое узнал и обдумал. К тому времени уже вся Россия была охвачена подъемом революционного движения. Возникла и начала действовать первая в 70-е годы общероссийская организация революционеров «Земля и воля». Рождение организации было отмечено громким актом: 6 декабря 1876 года на площади перед Казанским собором в Петербурге состоялась демонстрация — первая в России открытая политическая демонстрация. Клеточников внимательно следил за той информацией о «государственных преступлениях», которая проникла в печать. Материал для такой информации давали главным образом политические процессы. Их только за один год, с сентября 1876 по сентябрь 1877 года, было семнадцать. Иные из них становились событием, заставляли «умы клокотать». Еще не утихла молва вокруг нашумевшего в январе 1877 года процесса по делу о казанской демонстрации, как в феврале того же года начался еще более крупный и сенсационный «процесс 50-ти».

Подсудимые революционеры были очень молоды (преимущественно 20—25 лет). К тому же среди них впервые в стенах русского суда оказалось много (14 человек) рабочих и чуть ли не впервые в мире большая группа (16 человек) женщин, совсем еще юных, почти девочек. Таких противников царский суд не хотел принимать всерьез. Но они дали суду и правительству, которое дирижировало судом, такой бой, какого Россия еще не знала. Подсудимые не защищались от обвинения, они сами обвиняли тот режим, который их судил, и от имени истории выносили ему смертный приговор. «Преследуйте нас — за вами пока материальная сила, господа, - заявила судьям юная Софья Бардина, — но за нами сила нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи — увы! — на штыки не улавливаются!» Впечатление «пушечного выстрела по существующему строго» оставила у современников громовая речь Петра Алексеева.

Государственный канцлер князь А. М. Горчаков после суда пристыдил министра юстиции графа К. И. Палена: «Вы думали убедить наше общество и Европу, что это дело кучки недоучившихся мечтателей, мальчишек и девчонок, и с ними нескольких пьяных мужиков, а между тем вы убедили всех, что это не дети и не пьяные мужики, а люди вполне зрелые умом и с крупным самоотверженным характером, люди, которые знают, за что борются и куда идут... Теперь Европа видит, что враги правительства не так ничтожны, как вы это хотели показать» [2].

Жадно читал Клеточников газетные отчеты о заседаниях суда по «делу 50-ти», радовался мужеству и стойкости революционеров. Он уже бесповоротно отдал этим людям все свои симпатии и хотел бы присоединиться к ним. Мешало только одно препятствие: Николай Васильевич чувствовал себя слишком слабым физически для того, чтобы стать революционером. Но хрупкие девушки «процесса 50-ти» казались ему живым укором. Ведь у них нашлось достаточно сил для революционной борьбы!..

И Николай Васильевич решился: он едет в Петербург и пытается войти в доверие к революционному подполью. В сентябре 1877 года, Клеточников поступил вольнослушателем в Петербургскую медико-хирургическую академию и начал было заводить связи с радикально настроенными студентами. Неожиданно новый приступ болезни свалил его. Клеточников вынужден был вернуться в родные края. Еще год, с октября 1877-го до октября 1878 года он провел в Пензе.

За этот год поединок революционеров с Правительством достиг небывалого ранее накала. С 18 октября 1877 по 23 января 1878 года в Петербурге тянулся «процесс 193-х» — самый крупный в истории царской России. Этот «процесс-монстр» обесславил царизм на весь мир. Пресса всех стран смаковала бесстрашную речь подсудимого Ипполита Мышкина, который обосновал неотвратимость революции в России и приравнял царский суд к публичному дому. 24 января 1878 года на другой день после того, как был объявлен приговор по «делу 193-х», молодая учительница Вера Засулич проникла под видом просительницы к могущественному петербургскому градоначальнику Ф. Ф. Трепову [3], и в тот миг, когда Трепов, подойдя к ней, осведомился, каково ее прошение, она выхватила из-под мантильи вместо прошения револьвер и выстрелом в упор тяжело ранила Трепова. 4 августа того же года в ответ на казнь революционера Ивана Ковальского редактор «Земли и воли» Сергей Кравчинский на многолюдной Михайловской площади, в центре Петербурга, среди бела дня зарезал шефа жандармов Н. В. Мезенцова. Акты «красного террора» пугали царизм и воодушевляли его противников, тем более что «Земля и воля» в специальных прокламациях разъясняла мотивы каждого акта и требовала поддержки от общества. Одна из прокламаций, возможно бывшая и в руках у Клеточникова, призывала: «К тебе, русская публика привилегированного и непривилегированного сословия, обращаемся мы, русские социалисты, защитники правды и человеческого достоинства. Пора и тебе опомниться от долгого сна и бездействия и смело стать на сторону социалистов, которые решили, что не следует существовать русскому хищническому правительству... Смерть царскому роду!» [4]

В октябре 1878 года, несколько поправив здоровье, Клеточников снова поехал в Петербург с твердым намерением предложить революционерам свои услуги для любого террористического акта против правительства и «царского рода».

II. Два года в недрах царского сыска

Александр Дмитриевич Михайлов, умный, предприимчивый, идеальный организатор и конспиратор («генерал от конспирации», так титуловали его друзья), вкладывал душу в каждое дело, порученное ему лично, и успевал контролировать все начинания «Земли и воли», кому бы они ни были вменены в обязанность. Как блюститель организации, ее страж и опора, Михайлов был, по выражению современника, «неутомим, неистощим, вездесущ и всеведущ». Его излюбленным правилом, которому он следовал сам и заставлял следовать других, являлся императив: «Ты должен, а потому ты можешь!» Друзья прочили его после победы революции на должность первого министра, а пока за неусыпные заботы о порядке в организации прозвали «Дворником».

В один из декабрьских дней 1878 года слушательницы Бестужевских высших женских курсов, знакомые с редактором «Земли и воли» Николаем Александровичем Морозовым, дали знать Морозову и Михайлову, что с кем-либо из них хочет встретиться серьезный и верный человек, недавно приехавший из Пензы, земляк курсисток.

Михайлов и Морозов пришли на свидание в условленное место вдвоем. Клеточников представился им и, не ожидая ответных представлений, сказал просто:

- Я хотел бы принять участие в каком-нибудь опасном предприятии.

- К счастью, опасных предприятий пока не требуется, — возразил Михайлов. - Но... вы могли бы, скажем, для начала оказать нам очень ценную услугу и без особой опасности.

Клеточников произвел на Михайлова благоприятное впечатление. Лет 35, среднего роста, худой и немного сутулый, с лицом симпатичным, но рано поблекшим от усталости и болезней. Редкие каштановые, а на висках уже тронутые сединой волосы, складка глубоких морщин на лбу, окладистая борода и отвислые усы заметно старили его и усиливали общее впечатление физической хрупкости, которое оставлял его внешний облик.

Зато глаза смотрели спокойно и доверчиво, и были в них и ум, и решимость, и готовность на жертву, и какая-то детски чистая и милая правдивость.

- Окажите нам услугу, - повторил Михайлов. — Есть в Петербурге одна подозрительная дама. Она держит меблированные комнаты, сдает их только студентам и курсисткам, а жильцов ее то и дело арестовывают и ссылают. Мы почти уверены, что хозяйка — доносчица. Не можете ли вы на время поселиться у этой особы и понаблюдать за нею?..

Первое задание революционного центра Клеточников выполнил артистически. На следующий же день после встречи с Михайловым (5 или 6 декабря 1878 года) он поселился у Анны Петровны Кутузовой в доме № 96/1 на углу Невского проспекта и Надеждинской улицы, заняв комнату, которая только что освободилась по случаю ареста очередного жильца. О том, как Николай Васильевич завоевал симпатию хозяйки, картинно рассказано в воспоминаниях Н. А. Морозова.

Клеточников подметил, что богатая и жадная старуха (Кутузовой было 60 лет) любит играть (точнее, выигрывать) в карты, и в течение двух или трех недель каждый вечер галантно проигрывал ей рубля по два. Тем временем он изображал верноподданного провинциала, который приехал из Пензы с надеждой отыскать в столице какое-нибудь пусть не очень денежное, но перспективное место. Когда Николай Васильевич убедился, сколь желанным он стал для Кутузовой как жилец и партнер, он как-то с грустью сказал, проиграв ей для большего эффекта сразу 10 рублей:

- Ну спасибо вам за компанию, Анна Петровна. Надо возвращаться домой, в Пензу. Места себе так и не нашел. Да и настроение здесь в обществе мне не нравится: очень уж либеральное. Даже вы, умная и серьезная женщина, потворствуете этим смутьянам — студентам да курсисткам.

Кутузова усмехнулась:

- Хотите, я устрою вас на службу?

- Конечно. А куда?

- В Третье отделение.

Теперь усмехнулся Клеточников:

- Что за шутки, Анна Петровна?

- Я не шучу. Слушайте меня. Вы человек надежный — я это сразу поняла. Уж в людях-то, Слава богу, я разбираюсь. Покойный супруг мой был полковником в корпусе жандармов. Благодаря ему я сохранила кое-какие связи. Не хвастаясь, скажу, что заведующий 3-й экспедицией, то есть, другими словами, начальник сыскной полиции Третьего отделения, генерал Григорий Григорьевич Кириллов - мой приятель, а помощник Кириллова полковник Василий Алексеевич Гусев - племянник и единственный мой наследник...

Клеточников смотрел на Кутузову во все глаза. Она совсем разоткровенничалась, принялась рассказывать о своей молодости, о том, какой она была умницей и красавицей, как любил ее муж и как доверяли ей сослуживцы мужа, чины Третьего отделения. Оказалось, что в молодые годы она нередко подменяла мужа и выполняла задания столь деликатные, что муж пасовал перед ними.

Итак, старая картежница - матерый шпион Третьего отделения, а все ее демократические жесты (она ластилась к студентам, крестила детей в рабочих семьях и даже жертвовала деньги на «революционное дело») инсценировались для отвода глаз! Когда Кутузова умолкла, Николай Васильевич обещал подумать и дать ответ на ее предложение через несколько дней.

А. Д. Михайлов до сих пор только мечтал о том, как важно было бы для революционной партии заслать своего агента в Третье отделение. Теперь с помощью этой гнусной старухи мечта могла воплотиться в реальность. Но пойдет ли на это Клеточников? Хватит ли у него таланта и сил для агентурной работы? Да и вправе ли революционеры доверить ему такое дело? Михайлов повел долгие прощупывающие беседы с Клеточниковым, чтоб узнать, что у него на уме и за душой, познакомил его с программой землевольцев.

Но когда, наконец, сказал Клеточникову о своем предложении, тот воспротивился. «Из всех невозможных невозможностей это самая невозможная», - вспомнилось Николаю Васильевичу заключение какого-то эксперта на каком-то суде.

- Нет, нет! Это невозможно. Лучше я возьмусь убить царя, взорвать Зимний дворец, но - только не это. Я не смогу недели и месяцы (а может быть, годы?) притворяться перед жандармами.

Михайлов не отступал. Он доказывал, что, во-первых, ложь лжи рознь, важны ее мотивы; во-вторых, умы Третьего отделения не так проницательны, как принято думать, а главное, революционеры научат Клеточникова тайнам конспирации и будут беречь его как зеницу ока. Николай Васильевич понемногу сдавался:

- Допустим, я принял ваше предложение. Буду ли я вправе отказаться от службы в Третьем отделении в любой момент, как только власти потребуют от меня участия в сыске или провокациях?

Михайлов согласился. Тогда Клеточников с некоторым смущением сказал, что есть у него еще одно, последнее условие, на котором он не настаивает, но хотел бы получить на него санкцию «Земли и воли»: может ли он в случае непредвиденного ареста заявить на допросе, что служил революционерам за деньги?

- Я боюсь самосуда, — объяснил он. — Смерть мне не страшна, но погибнуть варварски, без огласки, было бы противно. Если же в деле будут замешаны деньги, то власти наверняка возьмутся чинить надо мной расправу в судебном порядке.

Михайлов ответил не сразу. Он знал, что «последнее условие» Клеточникова не понравится землевольцам, но, учитывая, что Николай Васильевич формально не член организации, принял и это условие.

Превозмогая отвращение, шел Клеточников соглашаться на протекцию Кутузовой. Та встретила его с распростертыми объятьями. Она была так уверена в согласии Клеточникова, что успела похлопотать за него перед самим Кирилловым и теперь спешила обрадовать Николая Васильевича - Кириллов согласен принять его хоть завтра...

Разговор с генералом Кирилловым был недолгим. Генерал предложил Клеточникову рассказать о своем прошлом, а затем сообщил, что берет его к себе «агентом для наблюдения» с заданием выявлять «преступные настроения» среди учащейся молодежи и с жалованьем по рублю в день («итого ровно 30 сребреников в месяц», — горько заметил про себя Клеточников). В заключение генерал сказал, что, когда Клеточников потребуется, его вызовут.

Вызова пришлось ждать больше двух недель. Как потом выяснилось, Кириллов назначил расследование в Пензе, Ялте и Симферополе о прошлом Клеточникова. Зато получив отовсюду сведения, которые, во-первых, подтверждали все, что протеже Кутузовой рассказал о себе, и, во-вторых, положительно его характеризовали, шеф 3-й экспедиции вызвал Клеточникова немедленно. Николай Васильевич еще с порога услышал, что он зачислен агентом Третьего отделения «по вольному найму» и должен сегодня же приступить к исполнению своих обязанностей. Это было 25 января 1879 года.

Три дня в неделю, по утрам до 12 часов, Клеточников должен был являться к Кириллову и докладывать о результатах наблюдения. Это была такая нравственная пытка, что при первой же очередной встрече с Михайловым Николай Васильевич взмолился:

- Дайте мне любое другое дело. В шпионы я не гожусь.

Михайлов сочувственно обнял Клеточникова.

- Милый Николай Васильевич, потерпите еще немного. Только будьте внешне старательны. Не проверяет ли Кириллов, на что вы годитесь? Если так, пусть он увидит, что у вас нет сыскных способностей, но зато есть усердие.

Клеточников продолжал являться к Кириллову, что называется, с пустыми руками. Он сетовал на свою близорукость, а при случае как-то дал понять, что мешает ему заслужить доверие «нигилистов» и крайнее отвращение к революционным теориям. В критический момент, когда, как ему показалось, Кириллов стал прикидывать, есть ли смысл держать такого агента, Николай Васильевич попросил для себя каких-нибудь письменных занятий. Кириллов подумал и захотел взглянуть, каков почерк у Клеточникова. С этой минуты карьера Николая Васильевича была обеспечена. Он что-то написал своим каллиграфическим почерком и привел Кириллова в совершенный восторг.

- Да вы талант, сударь! - зычно басил генерал, любуясь почерком Клеточникова.

8 марта 1879 года Клеточников был назначен в агентурную часть 3-й экспедиции Третьего отделения чиновником для письма.

На этот раз Клеточников освоился быстро. Он был не только умен и наблюдателен, но и умудрен чиновничьим опытом, легко ориентировался в канцелярской волоките, все умел, все помнил, а главное, на лету схватывал суть любого, хотя бы и невероятно запутанного дела, после чего мог проворно и лаконично изложить его. К тому же сослуживцы и начальство Клеточникова сразу оценили его редкостное усердие: он первым являлся на службу и последним оставлял ее.

Тузы 3-й экспедиции ставили Клеточникова в пример другим чиновникам. Сам Кириллов благоволил к нему. Николай Васильевич частенько получал денежные премии, а иногда, в особом порядке, даже приглашения от начальства на званые вечера. 20 апреля 1880 года царь Александр II по представлению «вице-императора» М. Т. Лорис-Меликова пожаловал Клеточникову орден св. Станислава 3-й степени. Полковник В. А. Гусев, генерал Г. Г. Кириллов и директор Департамента полиции В. К. Плеве после ареста Клеточникова вынуждены были признать, как это сделано и в обвинительном акте по его делу, что он «в продолжение всей своей службы отличался особенным усердием и пользовался полным доверием начальства» [5].

Это «полное доверие начальства» гарантировало Клеточникову продвижение по службе и большую осведомленность в тайнах Третьего отделения. С 8 марта 1879 года он числился в агентурной части вольнонаемным служащим, а 12 октября получил штатную должность чиновника для письма. Уже в то время, как об этом свидетельствовал на суде Кириллов, «ему давались в переписку совершенно секретные записки и бумаги, к числу которых принадлежали списки лиц, замеченных по неблагонадежности и у которых предполагались обыски и шифрованные документы». В мае 1880 года Клеточников был переведен в секретную часть 3-й экспедиции в помощь дело-производителю части В. Н. Цветкову. Там он вел алфавит перлюстраций, шифровал телеграммы, представлял в Верховную распорядительную комиссию двухнедельные списки арестованных и даже составлял и переписывал бумаги о комплектовании охранной стражи.

Эта охранная стража набиралась из добровольцев в подкрепление к солдатам, жандармам, полицейским и дворникам, которых явно недоставало для того, чтобы обеспечить сохранность царя в поездках его по столице и особенно по стране. То было время, когда, по словам В. Г. Короленко, «все творческие функции великой страны были обращены на одну охрану».

По признанию В. Н. Цветкова, Клеточников знал все, что входило в круг ведения 3-й экспедиции, «то есть мог все знать, если только желал, так как при постоянном пребывании его на занятиях в экспедиции от него было трудно что-либо скрыть и тем более, что он занимался в секретной части».

После того как Третье отделение было упразднено, а его функции переданы Департаменту полиции, Клеточников с декабря 1880 года заведовал секретной частью 3-го делопроизводства (идентичного по смыслу 3-й экспедиции Третьего отделения) и, наконец, 1 января 1881 года был назначен младшим помощником делопроизводителя всего Департамента полиции. Теперь он, по словам обвинительного акта, «был посвящен во все политические розыски, производившиеся не только в С.-Петербурге, но и вообще по всей империи». Ему доверялись и сбор, и пересылка, и хранение секретной информации. Сам Николай Васильевич показывал на дознании [6], что он всегда имел при себе ключи от шкафов с перлюстрацией, от сундучка с бумагами особой секретности, а в последний месяц службы и от шкафа с запрещенными книгами. Не зря после ареста Клеточникова В. К. Плеве пенял своим приближенным за то, что революционный агент «имел на хранении все самые секретные сведения и документы».

Для революционеров разведывательная служба Клеточникова приобретала особую значимость потому, что именно в 1879— 1881 годах реакция обрушила на освободительное движение невиданный до тех пор шквал репрессий. Только за 1879 год царизм сочинил 445 законодательных актов полицейского назначения. 2 апреля 1879 года землеволец Александр Соловьев сделал третью (после выстрелов Дмитрия Каракозова и Антона Березовского) попытку убить Александра II. Вооруженный револьвером самой мощной системы, он гонялся за самодержцем по Дворцовой площади, расстрелял в него всю обойму из пяти патронов, но так и не попал в царя. В ответ на покушение Соловьева три дня спустя вся Россия была разбита на шесть проконсульств (временных генерал-губернаторств), во главе которых встали сатрапы с диктаторскими полномочиями, сразу «шесть Аракчеевых». За 1879—1881 годы тысячи людей были упрятаны в тюрьмы, сотни отданы под суд [7], десятки казнены. В числе казненных были такие видные революционеры, как В. А. Осинский и Д. А. Лизогуб, А А. Квятковский и А. К. Пресняков. Однако лагерь реакции жаждал еще большей крови. Фанатики из этого лагеря придумывали в помощь официальным властям самодеятельные проекты искоренения крамолы, предлагая учинить «общероссийскую по всем городам и весям облаву» на революционеров [8]. Безудержно росла эпидемия доносов. Идеологи реакции вроде Константина Леонтьева публично и печатно возводили донос в ранг гражданской добродетели: «Теперь пора уже перестать придавать слову ДОНОС то уничижительное значение, которое приучил нас придавать ему либерализм» [9]. И доносы сыпались в Третье отделение, а затем в Департамент полиции, отовсюду и чуть ли не на всех без разбора [10], добровольно и, конечно, по принуждению. Клеточников не боялся преувеличить, когда он заявил на суде:

— Я возьму громадный процент, если скажу, что из ста доносов один оказывается верным. А между тем почти все эти доносы влекли за собой арест, а потом и ссылку.

В такой обстановке Клеточников при его должностном положении и осведомленности мог сыграть и действительно играл для революционного подполья роль охранительного щита. С первых же дней службы в Третьем отделении он начал передавать землевольцам информацию, размеры и значение которой вырастали по мере того, как Николай Васильевич входил в доверие к властям и продвигался по службе. Клеточников имел необычайно емкую, почти беспредельную натренированную память. Он никогда ничего не записывал в канцелярии, но на каждом свидании с Михайловым диктовал наизусть десятки фактов, имен, цифр, адресов и даже тексты документов, которые он запомнил и аккуратно рассортировал в своей памяти для очередного отчета перед организацией. Значительная часть агентурных отчетов Клеточникова известна нам во всех подробностях.

Еще в 1908 году В. Л. Бурцев опубликовал в парижском издании журнала «Былое» (№ 7—10) перечень шпионов из записок Клеточникова. Четверть века спустя в сборнике документов из архива «Земли и воли» и «Народной воли» были напечатаны знаменитые «Тетради Клеточникова», то есть записи его агентурных наблюдений с марта по июль 1879 года, а также замечания по материалам Третьего отделения за 1876—1877 годы [11]. К сожалению, остаются неразысканными отчеты Клеточникова за период деятельности «Народной воли» (с августа 1879 года), но этот пробел отчасти восполняют материалы дознания и следствия по «делу 20-ти» и мемуары народовольцев (в первую очередь А. П. Корба и Л. А. Тихомирова).

Информация, которую революционеры получали от Клеточникова, была самой разнообразной. Николай Васильевич заранее сообщал о том, что замышляется в Третьем отделении. Например, 8 июня 1879 Года он предупредил землевольцев: «Агентура хочет извлечь из дел Третьего отделения всех лиц, которые привлекались к дознанию и суду по политическим делам с 1866 года, а по освобождении оставлены были в Петербурге, с тем чтоб следить за этими лицами и мало-помалу высылать их». В первой половине 1880 года Клеточников передал Исполнительному комитету «Народной воли», что министерство внутренних дел и Третье отделение договорились основать в Женеве провокационную газету внешне антиправительственного направления, которая могла бы компрометировать революционеров и вносить разлад в революционный лагерь. Некоторое время спустя Клеточников уточнил и детали этого плана: название газеты («Вольное слово»), имя агента, который был командирован Третьим отделением в Женеву для руководства изданием (А. П. Мальшинский). «Вольное слово» выходило три года (1881 —1883). Надежд правительства оно не оправдало. Благодаря Клеточникову народовольцы знали истинное лицо газеты и не поддавались на ее провокации.

Доставлял Николай Васильевич революционной партии и данные секретной статистики государственных преступлений, которая, как писала об этом газета «Народная воля», оставалась для общества «совершенно недоступной». В номерах 4 и 5 «Народной воли» от 5 декабря 1880 и 5 февраля 1881 года были напечатаны два очерка под названием «К статистике государственных преступлений в России». Автор очерков Лев Тихомиров использовал конфиденциальный «Обзор социально-революционного движения в России» (до 1876 г.), который был составлен по поручению Третьего отделения упомянутым А. П. Мальтийским, издан для служебного пользования всего в 150 экземплярах и держался в «страшном секрете», а также не менее секретные данные министерства юстиции за 1875—1879 годы. Едва ли могут быть какие-либо сомнения в том, что вся эта статистика была получена Исполнительным комитетом «Народной воли» от Клеточникова.

Николай Васильевич называл революционному центру имена тех, кто разыскивается полицией, кому грозит обыск, кто включен в списки подозрительных, за кем следят, причем среди намеченных жертв Третьего отделения оказывались такие разные люди, как профессиональные революционеры Г.В. Плеханов и Ф.Н. Юрковский («Сашка-инженер»), литераторы Н.К. Михайловский и Г.3. Елисеев, адвокаты Д.В. Стасов и В.Н. Герард. 2 апреля 1879 года (в день покушения А.К. Соловьева на царя) Клеточников сообщил: «Составлен список 76 подозрительных» (то есть обреченных на обыск, а то и на арест), и далее в сообщении были перечислены все 76 фамилий, в числе которых фигурировали популярные, сочувственно относившиеся к революционерам адвокаты: П.А. Александров, Е.И. Утин, Г.В. Бардовский, А.А. Ольхин, А.А. Черкесов и др. Пока начались обыски и аресты, землевольцы успели предостеречь почти всех поименованных в этом списке.

От Клеточникова революционный центр своевременно узнавал и о непредвиденных арестах (например, Г.А. Лопатина, Д.А. Клеменца, Людвика Варыньского) и о предательских показаниях. Благодаря Клеточникову «Народная воля» сумела, насколько это было возможно, обезвредить последствия откровенных показаний А.Ф. Михайлова и грандиозного предательства Г.Д. Гольденберга.

Адриан Федорович Михайлов был членом центра «Земли и воли». Он участвовал в убийстве шефа жандармов Н.В. Мезенцова (был кучером экипажа, в котором спасся от преследователей убийца Мезенцова С.М. Кравчинский). Царский суд 14 мая 1880 года приговорил его к смертной казни. Михайлов подал на имя диктатора М.Т. Лорис-Меликова прошение, в котором, хотя и признавал себя социалистом, всячески открещивался от террористов, называя их «злейшими врагами русского народа» и даже «злейшими врагами социализма». 15 мая Лорис-Меликов навестил Михайлова в камере смертников, и в тот же день Михайлов начал писать свои показания. Правда, ни в прошении, ни в показаниях Адриана Михайлова нет злостного предательства, нет ни раскаяния, ни просьбы о помиловании; Михайлов просил лишь поверить, что с террористами у него нет «ничего общего» [12]. Неизмеримо больший вред могло причинить «Народной воле» предательство Г.Д. Гольденберга.

Землеволец и народоволец Григорий Давыдович Гольденберг — террорист, который 9 февраля 1879 года застрелил харьковского генерал-губернатора князя Д.Н. Кропоткина, — был арестован 14 ноября того же года. Прокурор А.Ф. Добржинский, понаторевший на вымогательстве показаний у заключенных, прельстил Гольденберга химерической идеей: открыть правительству истинные цели и кадры революционной партии, после чего, мол, правительство, убедившись в том, сколь благородны и цели партии и ее люди, перестанет преследовать такую партию. 9 марта 1880 года Гольденберг написал обширное (80 страниц убористой рукописи) показание, а 6 апреля составил к нему приложение на 74 страницах с характеристикой всех упомянутых в показании (143-х!) деятелей партии [13]. В июне 1880 года из разговора с арестованным членом Исполнительного комитета «Народной воли» А.И. Зунделевичем Гольденберг понял, что он натворил. На очередном допросе он «пригрозил» Добржинскому:

- Помните, если хоть один волос упадет с головы моих товарищей, я себе этого не прощу.

- Уж не знаю, как насчет волос, цинично отрезал прокурор, ну, а что голов много слетит, это верно.

Гольденберг не вынес мук совести. 15 июля 1880 года он повесился в тюремной камере. Перед смертью этот единственный в своем роде предатель написал «Исповедь», в которой он открывал «знакомым и незнакомым честным людям всего мира» свою наивную, несчастную и все-таки преступную душу [14].

Клеточников вовремя известил товарищей по организации и о показаниях А.Ф. Михайлова и о предательстве, а затем самоубийстве Г.Д. Гольденберга. Сообщал он и о других показаниях, которые иногда по малодушию или предательству давали властям арестованные. Но главным в его работе было разоблачение тайных правительственных агентов и всякого рода ловушек и провокаций, которые Третье отделение и Департамент полиции устраивали руками этих агентов, против революционной партии. Стоило, например, Третьему отделению заполучить в агентуру Владимира Дриго, как центр «Земли и воли» в тот же день получил тревожный сигнал от Клеточникова. Дриго служил управляющим имениями одного из самых авторитетных лидеров «Земли и воли», Дмитрия Андреевича Лизогуба, считался доверенным лицом Лизогуба и поэтому легко мог проникнуть в тайны революционного подполья. 28 июля 1879 года Клеточников дал знать центру «Земли и воли»: «...после двухдневных переговоров (26 и 28 июля) Кириллова с Дриго порешили так: так как Дриго уверяет, что, находясь под арестом и живя в Петербурге, он не в состоянии выдать революционеров, но соглашается и даже уверяет в искренности своего желания выдать их, если за ним укрепят все имущество Лизогуба (он говорит, что совесть свою успокаивает тем, что имущество, назначенное для преступных целей [15], теперь он употребит совсем для других, благонамеренных целей, так как он искренне отрекается от своих заблуждений), то Дриго повезут в Чернигов, пошлют туда несколько шпионов, которым он укажет, кого нужно захватить, и будет им ежедневно давать отчет, а чтобы он не изменил правительству, все документы денежные будут отобраны у него и переданы начальнику жандармского управления. Дриго будет официально считаться состоящим под надзором полиции как человек, не привлеченный к суду по неимению улик в преступной деятельности. Может быть, через месяц или два Дриго переведут в Курск, Орел или Воронеж, чтобы не заподозрили в предательстве, и захватят революционеров в его отсутствие».

Клеточников вел тщательно засекреченные счетные книги по выдаче жалоб и наградных агентам сыска. В книгах указывались полностью фамилия, имя и отчество агента, его сыскной стаж и конкретные услуги, которые надлежало просто оплатить или поощрить наградой. Имея дело с таким материалом, Клеточников регулярно называл товарищам имена агентов, их маскировочные клички, приметы и адреса, сообщал, какие задания получает тот или иной агент и что он докладывает начальству. Эти сведения, которые сами по себе имели чрезвычайное, порой спасительное значение для революционной организации, Николай Васильевич дополнял колоритными портретами каждого из агентов, описывал их физиономии, характер, привычки.

Революционеры, естественно, в каждом случае принимали какие-то предупредительные меры. Некоторых агентов, из числа наиболее опасных, они предавали огласке. Так, например, в № 1 газеты «Народная воля» от 1 октября 1879 года на первой же странице бросалось в глаза следующее объявление: «От Исполнительного комитета. Исполнительный комитет извещает, что Петр Иванович Рачковский (бывший судебный следователь в Пинеге и в настоящее время прикомандированный к министерству юстиции, сотрудник газет «Новости» и «Русский еврей») состоит на жалованье в III Отделении. Его приметы: рост высокий, телосложение довольно плотное, волосы и глаза черные, кожа на лице белая с румянцем, черты крупные, нос довольно толстый и длинный; на вид лет 28—29. Усы густые, черные. Бороду и баки в настоящее время бреет. Исполнительный комитет просит остерегаться шпиона» [16].

Подобным же образом были пропечатаны агенты Третьего отделения К.И. Веланов (выдал А.К. Преснякова), В.М. Воронович (выдал Г.А. Лопатина), В.А. Швецов и ряд других. Этот прием обезвреживания шпионов мог навлечь подозрение властей на Клеточникова, и, естественно, революционеры старались не злоупотреблять им. Как правило, они использовали другое испытанное средство: агента брали на учет, сами его остерегались, за ним следили и таким образом иной раз выявляли новых шпионов, о которых не знал даже Клеточников.

В случае, если какой-либо шпион становился крайне опасным, землевольцы (а потом и народовольцы) его уничтожали. Самый яркий пример - судьба Николая Рейнштейна. Петербургский слесарь, член «Северного союза русских рабочих», Рейнштейн стал агентом Третьего отделения по рекомендации Анны Петровны Кутузовой. Он выдал организатора «Северного союза» Виктора Обнорского и много других революционеров, провалил московский филиал «Северного союза» и даже напал на след неуловимой типографии «Земли и воли», за обнаружение которой правительство назначило приз в 10 тысяч рублей. Лев Тихомиров позднее вспоминал, что Рейнштейн «по ловкости и удачливости мог бы разрушить всю назревающую организацию («Земли и воли». - Н.Т.), если бы Клеточников не узнал его раньше, чем он Клеточникова». По заданию центра «Земли и воли» 26 февраля 1879 года в номере московской гостиницы Мамонтова М.Р. Попов, Н.В. Шмеман и еще одно лицо (А.А. Квятковский или Н.П. Мощенко) убили Рейнштейна и на трупе его оставили записку следующего содержания: «Изменник, шпион Николай Васильевич Рейнштейн осужден и казнен нами, русскими социалистами-революционерами. Смерть иудам-предателям!»

Судьбу Рейнштейна разделил и другой «иуда-предатель» - наборщик типографии «Черного передела» Александр Жарков. Он был арестован с тяжелой уликой (полный чемодан номеров газеты «Народная воля»), смалодушничал, вызвался служить Третьему отделению и для начала обещал указать чернопередельческую типографию. Его выпустили из-под ареста, чтобы использовать в качестве провокатора. Однако чернопередельцы, увидев его на воле, заподозрили в этом неладное, так как они знали, что Жарков был задержан с транспортом «Народной воли», а с такой уликой арестованному легче было взойти на эшафот, чем выйти на свободу. Редактор «Черного передела» Осип Аптекман поспешил рассказать о своих подозрениях члену Исполнительного комитета «Народной воли» Марии Ошаниной, та немедленно дала знать Клеточникову. Николай Васильевич в тот же день все узнал и сообщил товарищам. Предательство Жаркова грозило бедой и «Черному переделу» и «Народной воле», поскольку Жарков знал не только всех чернопередельцев, их конспиративную квартиру и типографию, но и некоторых народовольцев, с которыми он встречался в квартире Аптекмана. Решено было переменить все известные предателю адреса, а его самого уничтожить. Правда, спасти свою типографию чернопередельцы не успели. 28 января 1880 года по указанию Жаркова она была захвачена жандармами. Но Жарков спустя неделю поплатился за предательство жизнью.

Землевольцы и народовольцы называли Клеточникова своим «ангелом-хранителем», а листки с его информацией в шутку уподобляли магическим заклинаниям, силою которых двери революционного подполья наглухо закрывались от шпионов и провокаторов. «Мы видели из этих листков, - вспоминал Николай Морозов, — как десятки шпионов рыскали, так сказать, вокруг нас, в примыкающих к нам сферах, но никак не могли до нас добраться, как будто окруженные непроницаемым для них волшебным кругом».

Не раз Клеточников отводил от организации, казалось бы, неминуемую беду. Однажды какой-то шпик выследил поздно вечером революционерку, которая жила в динамитной мастерской «Земли и воли», и доложил В.А. Гусеву: вот, мол, адрес ее квартиры (шпик не знал, что в квартире - мастерская), завтра утром можете арестовать. Клеточников был свидетелем этого доклада. Той же ночью он предупредил землевольцев, и наутро, когда жандармы осадили мастерскую, она была пуста [17]. Таких случаев не перечесть. Можно себе представить, как порадовало Клеточникова наблюдение, сделанное в № 3 органа «Народной воли»: «У правительства постоянно хватает ума и сообразительности ровно настолько, чтобы запирать конюшню, когда лошадь уже уведена».

Разведывательная служба Клеточникова имела и другую, тоже очень важную сторону: поскольку Клеточников разоблачал столь значимые для правительства агентурные источники информации, царизм в 1879—1880 годах хуже обычного был осведомлен о замыслах, делах и связях революционеров. М.Т. Лорис-Меликов даже заключил, что «центром пропаганды, несомненно, служит Москва», о чем он и доложил царю 20 сентября 1880 года, когда деятельность «Народной воли» достигла наивысшего размаха в Петербурге. Именно во второй половине 1880 года народовольцы успели создать в столице внушительную Рабочую организацию, закладывали основы Военной организации и достраивали Центральную университетскую группу, с помощью которой они руководили студенческим движением всей России.

Роль «ангела-хранителя» подполья давалась Клеточникову нелегко. Во-первых, он каждый день рисковал жизнью. Малейшая оплошность могла разоблачить его, а в случае разоблачения его ждала смерть. Но не это Клеточников считал самым трудным в своей работе. Труднее всего было выглядеть своим человеком в той несказанно мерзкой среде, которая его окружала. Николай Васильевич присоединился к революционерам, так как не мог более ужиться с грязным чиновничьим миром, он бежал из того мира, а теперь ради революции, которая виделась ему символом очищения человечества от всякой грязи, должен был жить в мире еще худшем, населенном низкими, алчными, продажными существами. Среди таких существ Клеточникову приходилось в интересах дела обзаводиться личными связями.

Чиновники Третьего отделения и Департамента полиции постоянно грызлись между собой из-за окладов, поощрений, взысканий, конских скачек, женских ласк, а то и попросту от нечего делать. Но к Николаю Васильевичу все они относились дружелюбно, он трогал даже их черствые натуры своим бескорыстием, добротой и физической слабостью.

Чтобы не показаться слишком замкнутым и отличным от прочих третьеотделенцев, Николай Васильевич скрепя сердце завел на вид приятельские отношения с чиновником Чернышевым, был с ним, как это засвидетельствовано в обвинительном акте, «неразлучен, уходил вместе с ним со службы, вместе обедал в кухмистерской, вместе гулял». Другим «приятелем» Клеточникова слыл в канцеляриях Третьего отделения и Департамента полиции чиновник Вольф, который очень привязался к Николаю Васильевичу, любил ходить к нему в гости, охотно навещал его, когда он болел.

Сложность положения Клеточникова усугублялась еще и тем, что он находился (особенно первое время) под бдительным негласным наблюдением жандармских агентов. Генерал Г. Г. Кириллов доверял своей приятельнице Кутузовой и ее рекомендациям. Кроме Клеточникова и Рейнштейна, Кутузова подыскала для Третьего отделения еще одного именитого шпиона, по фамилии Шарашкин, который в июне 1877 года выдал основателя «Земли и воли» М. А. Натансона [18]. Но все же он полагал, что «лучше проверенный черт, чем непроверенный ангел». Не удовольствовавшись обнадеживающим расследованием прошлого Клеточникова, Кириллов приставил к нему тайных агентов, которые следили за квартирой Николая Васильевича и за его связями. Несколько раз помощник Кириллова Гусев вдруг среди ночи отправлял посыльного вызвать Клеточникова для каких нибудь «экстренных занятий». Клеточников вел себя безукоризненно: чужих компаний сторонился, предпочитая общество сослуживцев, с подозрительными личностями не знался, на вызовы в любое время суток являлся точно.

Много сил и мастерства, необходимых для столь ответственной работы в столь трудных и опасных условиях, Николай Васильевич черпал у своих друзей - землевольцев и народовольцев, которые не только пожинали плоды деятельности Клеточникова, но и главным-то образом вдохновляли его и руководили им. Он был посвящен в стратегические замыслы и отчасти даже в тактические планы землевольцев и народовольцев, ему товарищи по организации рассказывали о каждом успехе революционных сил, будь то террористический акт или студенческая демонстрация, а поручая ему какое-либо задание, разъясняли, на что следует обратить особое внимание, что в текущий момент наиболее важно для партии и почему. Мало того. Если Клеточников охранял революционную организацию, то революционная организация охраняла Клеточникова. А. Д. Михайлов делал все возможное и невозможное для того, чтобы Клеточников действовал при минимуме опасности и с максимальными шансами на успех. Он, как потом вспоминали об этом землевольцы, «постарался окружить Клеточникова непроницаемой тайной, распустил слух, что тот уехал из Петербурга, никому не говорил его имени, даже в кружке (имеется в виду Основной кружок, то есть центр «Земли и воли». -- Н. Т.) никому его не открывал, а вел все сношения с ним самолично и вообще берег его как зеницу ока, готовый лучше погибнуть сам, нежели допустить гибель драгоценного агента».

Встречались Михайлов и Клеточников в квартире члена «Земли и воли» Натальи Николаевны Оловенниковой, которая жила легально и была отстранена от всякой революционной работы только ради того, чтобы обезопасить ее квартиру. Если Михайлов по каким-либо причинам не мог прийти на свидание, его заменял Н. А. Морозов (а некоторое время Л. А. Тихомиров). Никто более не имел права являться в квартиру Оловенниковой. Когда же на свидание в заранее условленный час шел Клеточников, то Михайлов или Морозов следили, чтобы за ним не увязался какой-нибудь шпик, а если требовалось, отвлекали шпика, сбивали его со следа. Все, что Клеточников записывал на свиданиях, припоминая свои наблюдения, землевольцы обязательно и немедленно переписывали, оригиналы же уничтожали. Копии записей Клеточникова Морозов уносил в архив «Земли и воли» (а затем и «Народной воли»), надежно устроенный с помощью адвоката А. А. Ольхина в квартире писателя, секретаря газеты «Молва» Владимира Рафаиловича Зотова, которого Третье отделение и Департамент полиции числили в ранге благонамеренных.

Каждое свидание с товарищами по организации Клеточников встречал как праздник. Здесь он мог, наконец, стать самим собой, расслабить нервное напряжение, отдохнуть душой и получить новый заряд бодрости и сил. Клеточников был очень болен (у него открылась скоротечная чахотка), но заставлял себя держаться, не роптал на то, как нравственно мучает его служба в Третьем отделении, а, наоборот, видя, сколь значима она для организации, просил дополнительных заданий. Ему все казалось, что он помогает товарищам меньше, чем можно. Кроме своих обычных обязанностей, Николай Васильевич постоянно искал случая оказать партии еще какие-нибудь услуги. Так, он регулярно вносил в фонд «Народной воли» деньги из своего жалованья, оставляя себе лишь необходимый минимум. А. Д. Михайлов рассказывал на заседании Исполнительного комитета, с какой чисто детской радостью «агент» (так называли Клеточникова в комитете) передал ему первые 50 рублей, полученные в кассе Третьего отделения.

Товарищей-революционеров Клеточников чтил как лучших людей нации (хотя, за редким исключением, не знал их в лицо) и все-таки выше всех ставил одного А. Д. Михайлова. «С Михайловым, вспоминал Лев Тихомиров, — они сошлись крайне дружески, любили друг друга, особенно Клеточников, прямо благоговел перед Михайловым».

Личная близость к Михайлову, а также к Морозову и Тихомирову, то есть к людям, которые возглавили внутри аполитичного землевольчества новое, политическое (народовольческое) направление, помогла Клеточникову после раскола «Земли и воли» в августе 1879 года сделать выбор между «Народной волей» и «Черным переделом». Он без колебаний присоединился к «Народной воле», которая, как еще до раскола предсказывал Михайлов, повела лобовую атаку на самодержавие.

«Народная воля» встала на путь политической борьбы против царизма. Главным средством этой борьбы народовольцы сделали индивидуальный террор. Такое средство вообще принято считать (по справедливости) недостаточным для политического переворота и даже, если оно используется как главное средство, бесперспективным и вредным. Но в конкретных условиях конца 1870-х - начала 1880-х годов террор был навязан «Народной воле» силою обстоятельств как единственно возможное действенное средство борьбы с правительством.

Во-первых, массовое движение в ту пору было еще очень слабым. Рабочий класс только формировался, а крестьянство большей частью держалось пассивно. Все попытки народников с 1863 до 1879 года поднять крестьян на революцию (посредством «хождения в народ») потерпели неудачу. В результате «Народная воля» заключила, что скорое восстание масс невозможно: «ввиду придавленности народа... партия должна взять на себя почин переворота, а не дожидаться того момента, когда народ будет в состоянии обойтись без нее» [19].

Ф. Энгельс еще в марте 1879 года писал о России: «Агенты правительства творят там невероятные жестокости. Против таких кровожадных зверей нужно защищаться как только возможно, с помощью пороха и пуль. Политическое убийство в России единственное средство, которым располагают умные, смелые и уважающие себя люди для защиты против агентов неслыханно деспотического режима» [20]. Спустя шесть лет Ф. Энгельс вновь подчеркнул: «Способ борьбы русских революционеров продиктован им вынужденными обстоятельствами, действиями самих их противников» [21]. К. Маркс тоже считал, что террор народовольцев «является специфически русским, исторически неизбежным способом действия, по поводу которого так же мало следует морализировать — за или против, как по поводу землетрясения на Хиосе» [22].

Впрочем, террор не был для народовольцев самодовлеющей силой. Он рассматривался лишь как прелюдия и ускоритель народной революции.

- История движется ужасно тихо, любил повторять А. И. Желябов, - надо ее подталкивать.

«Искусно выполненная система террористических предприятий, одновременно уничтожающих 10—15 человек — столпов современного правительства, — разъясняла программа «Народной воли», - приведет правительство в панику, лишит его единства действий и в то же время возбудит народные массы, т. е. создаст удобный момент для нападения. Пользуясь этим моментом, заранее собранные боевые силы начинают восстание...» [23]

Поскольку паника в правительстве, естественно, могла быть особенно сильной в случае убийства самого царя, народовольцы и выбрали царя своей главной жертвой. 26 августа 1879 года Исполнительный комитет «Народной воли» вынес смертный приговор Александру II. Началась беспримерная в истории 18-месячная охота на царя.

Всего «Народная воля» подготовила 8 покушений на Александра II, из которых, однако, пять по разным причинам не состоялись (напомним читателю, что, кроме того, в Александра II стреляли: 4 апреля 1866 года - Д. В. Каракозов, 25 мая 1867 года — А. И. Березовский и 2 апреля 1879 года - А. К. Соловьев).

Террор «Народной воли» устрашал царизм. «Верхи» впали в растерянность. Придворная знать кликушествовала от страха. «Льво-яростный кормчий» реакции Михаил Катков хныкал: «Бог охраняет своего помазанника. Только бог и охраняет его» [24]. «Страшное чувство владело всеми нами, - плакался наследник престола. Что нам делать?» [25]

Зато общественность России и Европы воодушевлялась единоборством «Народной воли» с царизмом. К. Маркс в беседе с членом Исполнительного комитета «Народной воли» Н. А. Морозовым в феврале 1880 года заметил, что борьба народовольцев против самодержавия представляется ему и всем европейцам «чем-то совершенно сказочным, возможным только в фантастических романах» [26].

Народовольцы сохранили за Клеточниковым тот круг обязанностей, которые он выполнял в качестве агента «Земли и воли», и назвали его агентом Исполнительного комитета 2-й (высшей) степени доверия. Порядок сношений с ним не изменился. Как и прежде, ведал сношениями А. Д. Михайлов, а в его отсутствие - член Исполнительного комитета А. А. Квятковский и агент комитета А. Б. Арончик (вместо Морозова, который в январе 1880 года уехал за границу, и Тихомирова, занявшегося исключительно редакционными делами). Но 28 ноября 1880 года Михайлов был арестован. Исполнительный комитет передал сношения с Клеточниковым А. И. Баранникову, а на случай, если бы пришлось срочно известить Клеточникова об опасности, сообщил его домашний адрес Анне Корба. Вскоре пришлось сменить и место свиданий, так как Оловеяникова тяжело заболела. Комитет выбрал квартиру Н. Н. Колодкевича. Все эти перемены оказались роковыми для Клеточникова. После ареста Михайлова он продержался на своем посту только два месяца.

Почему Исполнительный комитет счел возможным принимать своего сверхсекретного агента в квартире нелегального, давно разыскиваемого жандармскими ищейками Колодкевича, непонятно. Члены комитета Вера Фигнер и Анна Корба вспоминали потом, что это решение выглядит странным, но не могли объяснить, почему оно все-таки было принято. Советский историк М. Г. Седов считает, что Клеточников погиб потому, что не стало Михайлова. Пока, мол, Михайлов был на свободе, и Клеточников оставался в безопасности. «Все изменилось с арестом Михайлова. Клеточников потерял незаменимого наставника и вскоре попал в ловушку» [27]. На деле все было несколько сложнее.

После казни А. А. Квятковского и А. К. Преснякова (5 ноября 1880 года) Исполнительный комитет форсировал подготовку цареубийства. На организации нового покушения были сосредоточены все силы и все внимание комитета. Ни о чем другом в конце 1880 - начале 1881 года в комитете не было и речи. Символичным для той поры был ответ главы Военной организации Н. Е. Суханова на вопрос кронштадтских моряков, только что обращенных им в народовольчество, о правах и обязанностях членов «Народной воли»:

- Бомба - вот ваше право. Бомба - вот ваша обязанность.

Пропагандистская, агитационная и организаторская деятельность Исполнительного комитета накануне 1 марта 1881 года фактически была свернута.

- Мы затерроризировались, - с тревогой говорил в те дни Желябов.

Занявшись генеральной подготовкой цареубийства, комитет в такой степени сосредоточил внимание и силы на технической стороне дела (слежка за царем, рытье подкопа, изготовление метательных снарядов), что другие стороны (в частности, неукоснительное соблюдение требований конспирации) пострадали. Первой жертвой этого конспиративного затмения и стал Михайлов, а вслед за ним — другие столпы комитета, в числе которых оказался Клеточников. В то же время и Клеточников был стеснен как источник информации для Исполнительного комитета, поскольку с весны 1880 года право обыскивать и арестовывать людей в Петербурге получил наравне с Третьим отделением столичный градоначальник, а в Третьем отделении и позднее в Департаменте полиции узнавали о таких обысках и арестах уже post factum.

Все же Исполнительный комитет за несколько часов до ареста Клеточникова уже знал об опасности, которая нависла над верным стражем «Народной воли», и попытался спасти его. Началось с того, что 24 января 1881 года был арестован агент комитета Г. М. Фриденсон. Его выдал предатель И. Ф. Окладский.

Юный (20 лет от роду) петербургский рабочий Иван Окладский был активным террористом и пользовался доверием Исполнительного комитета «Народной воли». 18 июля 1880 года Окладский был арестован и предан суду по «делу 16-ти» (это был первый судебный процесс «Народной воли»). На суде он принял даже эффектную позу: «Я не прошу и не нуждаюсь в смягчении моей участи. Напротив, если суд смягчит приговор относительно меня, я приму это за оскорбление». Но после суда, приговоренный к повешению, в камере смертника он пал духом и согласился в обмен на жизнь служить Департаменту полиции провокатором. Тридцать шесть лет, с начала 1881 года до Февральской революции 1917 года, этот, как назвал его Н. В. Крыленко, «рантье, живший на процентах с крови народовольцев», предавал революционеров, народников, эсеров, социал-демократов. Только в 1918 году его разоблачил (по материалам архива Департамента полиции) ветеран революционного народничества Н. С. Тютчев [28].

Итак, 24 января 1881 года по указанию предателя Окладского был арестован агент Исполнительного комитета «Народной воли» Г.М. Фриденсон. Полиция устроила засаду в квартире Фриденсона и на следующий день арестовала в ней А.И. Баранникова. Теперь была устроена засада в квартире Баранникова. 26 января к Баранникову пришел Н.Н. Колодкевич, которого тоже арестовали. Все эти аресты выполнялись по предписанию градоначальника.

28 января Исполнительный комитет, узнав об аресте Баранникова и Колодкевича, поручил Анне Корба известить об этом Клеточникова. Корба в тот день трижды приходила к Клеточникову, но так и не застала его дома. В третий раз она оставила для Николая Васильевича записку, в которой просила его до свидания с ней ни к кому не ходить. Кроме того, Корба решилась отправить ему по почте открытку. Эта открытка была получена в квартире Клеточникова полицейской засадой и фигурировала в качестве вещественного доказательства на «процессе 20-ти». По сходству почерков следователи приписывали ее А. И. Желябову. Вот что в ней значилось:

«Николай Васильевич. Мне Вас нужно видеть, да не знаю, когда Вас захватить дома. Вы знаете, что я гуляю перед обедом по Невскому (солнечная сторона) около 5 час. Не будете ли так добры завернуть на Невский в это время.

28 января 81 г.».

Подпись была неразборчивой.

И запиской и открыткой Корба надеялась отклонить Николая Васильевича от посещения квартиры Колодкевича. Но было уже поздно. В тот час, когда Корба ждала Клеточникова в его квартире, он, только что узнав об аресте Баранникова, прямо со службы шел предупредить об этом товарищей к Колодкевичу. А в квартире Колодкевича уже больше двух суток его ждала засада.

III. Эпилог

Два года Клеточников жил в готовности к тому, что его в любой момент могут арестовать и казнить, и все-таки был застигнут врасплох. Под впечатлением той полурефлексивной боязни самосуда, в которой он когда-то признавался Михайлову, Клеточников показал на допросе, что служил революционерам за деньги. Когда же он превозмог слабость и обдумал возможные последствия своего показания, его объял ужас: он денно и нощно чувствовал на себе укоризненные взгляды товарищей, проникавшие, как ему казалось, сквозь стены одиночного каземата, в котором его томили до начала судебного разбирательства, и как манны небесной ждал суда, зная, что на суде сможет искупить свое нечаянное отступничество.

Судили Клеточникова на знаменитом «процессе 20-ти». Это был самый представительный из всех народовольческих процессов [29]: судились 11 членов Исполнительного комитета «Народной воли» и 9 агентов комитета. Процесс слушался в особом присутствии сената с 9 до 15 февраля 1882 года при закрытых дверях, в обстановке палаческого беззакония. Председательствовал на суде сенатор П. А. Дейер - «безобразный гном» (по выражению А. Ф. Кони), в тщедушном тельце кото-рого невесть как умещались исполинские ресурсы желчи и ненависти к революционерам, тот самый Дейер, который до «процесса 20-ти» судил Сергея Нечаева, а после «20-ти» - Александра Ульянова. Прокурором был Н. В. Муравьев (будущий министр юстиции), звезда которого только что взошла на процессе по делу о цареубийстве 1 марта 1881 года, где он в качестве обвинителя отправил на виселицу Андрея Желябова, Софью Перовскую [30], Николая Кибальчича. Публику составляли лишь сановные особы (министр внутренних дел Н.П. Игнатьев, министр юстиции Д.Н. Набоков, князь П.П. Демидов Сан-Донато и др.), три-четыре близких родственника подсудимых и редактор «Правительственного вестника».

От гласности, когда-то отличавшей процесс нечаевцев, на «процессе 20-ти» не осталось и следа. Печатать не только отчет о процессе, но и вообще какие-либо сведения о нем, кроме официальной заметки в «Правительственном вестнике», было запрещено.

Клеточников при первой же встрече с товарищами в зале суда признался им в своей слабости. Его успокаивали как могли, но он был безутешен и выглядел таким больным и несчастным, что друзья боялись, доживет ли он до приговора. Однако Николай Васильевич нашел в себе силы постоять за чистоту знамени, которому служил, и загладить свою вину перед товарищами, которая так ранила его совесть. Со скамьи подсудимых перед «вертепом палачей» он обвинял Третье отделение и наследовавший ему Департамент полиции как «отвратительное учреждение, которое развращает общество, заглушает все лучшие стороны человеческой натуры и вызывает к жизни все ее пошлые, темные черты».

- Я, - сказал Николай Васильевич, - решился проникнуть в это отвратительное учреждение, чтобы парализовать его деятельность...

Дейер прервал объяснения Клеточникова и, чтобы сбить его на другой тон, вступил с ним в диалог, привлекший к себе общее внимание:

«Председатель (с иронией): Кому же вы служили? Этому отвратительному учреждению (Набоков в волнении встает)... то есть, по вашим словам, отвратительному, или кому-нибудь другому? - Клеточников: Я служил обществу. - Председатель (с иронией): Какому же такому обществу? Тайному или явному? - Клеточников: Я служил русскому обществу, всей благомыслящей России» [31].

Тогда Дейер сделал заранее отрепетированный выпад, который должен был сразить подсудимого:

- Сколько платили вам революционеры за информацию?

Клеточников твердо ответил: — Нисколько.

Дейер вскипел.

- На дознании вы показали, что брали от революционеров деньги!

Николай Васильевич, не повышая голоса, объяснил:

- На дознании я находился совсем в исключительных условиях, не таких, в каких обыкновенно находятся обвиняемые, хотя бы и в политических преступлениях. Я находился под тяжелым давлением. Я был весь в руках своего начальства, всемогущего, озлобленного за то, что я так жестоко его обманул. В таком положении можно было и не то наговорить. На самом же деле я действовал, глубоко убежденный в том, что все общество, вся благомыслящая Россия будут мне благодарны за то, что я подрывал деятельность Третьего отделения.

«Клеточников ведет себя прекрасно, решительно и достойно, - писал А. Д. Михайлов друзьям на волю в дни суда. - Он говорил спокойно, хотя председатель палачей набрасывался на него зверем. Выставленные им мотивы истинны и честны».

Приговор суда, объявленный около полуночи 15 февраля 1882 года, был свиреп: 10 человек — к смертной казни, 7 к вечной и 3 к двадцатилетней каторге. Дейер, стараясь читать «с выражением», перечислял имена смертников: Александр Михайлов, Николай Колодкевич, Николай Суханов, Николай Клеточников, Михаил Фроленко, Григорий Исаев, Иван Емельянов, Макар Тетёрка, Татьяна Лебедева, Анна Якимова. Осужденные на смерть встретили приговор с достоинством. Михайлов еще накануне писал родным: «Прекрасна смерть в сражении!» Себя он никогда не жалел, но болела душа за товарищей. Тотчас после оглашения приговора он написал друзьям, оставшимся на воле, последнее письмо. В нем были и эти строки:

«Горюю о Клеточникове, которому сулят смерть. Я с ним крепко-крепко поцеловался, сказал ему, что умрем друзьями, как жили».

После суда всех приговоренных к смерти заключили в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Никто из них не просил о помиловании. Но за жизнь этих десяти человек вступилась мировая общественность. Заграничная пресса печатала о героях «процесса 20-ти» сочувственные статьи, вроде той, с которой выступила итальянская газета «Secolo»: «Побежденные сегодня, они станут победителями завтра, потому что борются с мужеством, героизмом и верой, как люди, обрекшие себя на смерть для торжества великого идеала» [32]. Патриарх европейской литературы Виктор Гюго обратился к правительствам и народам с памятным «Призывом», который был опубликован в газетах Европы и распространялся в списках на французском и русском языках по России. «Цивилизация должна вмешаться! - требовал Гюго. - Сейчас перед нами беспредельная тьма, среди этого мрака десять человеческих существ, из них две женщины (две женщины!), обреченные на смерть... Пусть русское правительство поостережется... Ему ничего не угрожает со стороны какой-либо политической силы. Но оно должно опасаться первого встречного, каждого прохожего, любого голоса, требующего милосердия!» Роптало на жестокость приговора и русское общество. «Что о приговоренных? - беспокоился в письме к родным от 4 марта 1882 года Лев Толстой. - Не выходят у меня из головы и сердца. И мучает, и негодованье поднимается, самое мучительное чувство».

Царь вынужден был уступить: 17 марта он помиловал девять из десяти смертников вечной каторгой, только Николай Суханов (как офицер, изменивший присяге) был расстрелян.

Итак, Николай Клеточников и восемь его товарищей вместо смертной казни через повешение получили право, как тогда говорили, на смертную казнь через пожизненное одиночное заключение. 26 марта 1882 года их перевели из Трубецкого бастиона в еще более зловещий склеп - Алексеевский равелин Петропавловской крепости — и там замуровали навечно. Все в равелине было рассчитано на медленное умерщвление заключенных. В камерах царили теснота, полумрак и сырость. Забеленные окна без форточек не пропускали ни света, ни воздуха. Пол скользил под ногами от плесени, с подоконников стекала вода, по стенам ползали громадные (с мизинец) мокрицы. Пища была однообразной и голодной (хлеб с червями и даже сороконожками, пустой кипяток вместо чая на завтрак и ужин, тот же кипяток с капустными листками вместо щей на обед; гречневая, а по воскресеньям пшенная, причем всегда остывшая, размазня, которая называлась кашей и к которой полагалось в обычные дни пол чайной ложки животного, а в среду и пятницу - растительного масла). К тому же узникам не разрешали никаких прогулок; лишь на пятый или шестой месяц заключения, когда все они заболели цингой, их в первый раз вывели на тюремный двор, где с четверть часа они смогли, наконец, подышать, свежим воздухом.

В таких условиях Клеточников, который еще на суде был, по словам очевидца, «в последнем градусе чахотки», почти при смерти, каким-то чудом прожил больше года, хотя именно его — первого контрразведчика русской революции - тюремщики мучили со злобным пристрастием. «Не успел он переступить порог тюрьмы, - рассказывал М. Н. Тригони, - как смотритель объявил ему: «Ну, а с тебя взыскания будут строгие». Николай Васильевич крепился, но силы его таяли с каждым днем. Цинга губила и других узников. Все они исхудали так, что ребра показались наружу, зато ноги распухали, как бревна, гнили десны, вываливались зубы. Тогда Клеточников решил пожертвовать собой, чтобы ценой своей жизни добиться облегчения режима для товарищей. «Мы отговаривали его, - вспоминал Н. А. Морозов, - но он остался тверд». 3 июля 1883 года Николай Васильевич начал голодовку. Смотритель равелина, скандально знаменитый в истории царской тюрьмы Матвей Соколов («Ирод»), этот, по выражению В. Н. Фигнер, «неусыпный цербер, подобный трехголовому псу у ворот Тартара», сначала только посмеивался над ним, потом стал угрожать, а на седьмой день голодовки явился к нему в камеру с двумя жандармами и силою накормил Клеточникова теми же «щами» и той же «кашей», которые были давно противопоказаны организму больного. После этого Клеточников не прожил и трех дней. Он умер 13 июля 1883 года в страшных муках от воспаления кишечного тракта.

И все-таки он достиг своей цели! На другой день после его смерти в равелин прибыл высокопоставленный ревизор, товарищ министра внутренних дел генерал П. В. Оржевский, который рассудил, что при существующем режиме все узники равелина перемрут слишком быстро, и счел желательным облегчить условия заключения.

«Все же надо было, - иронизировал по этому поводу один из узников, П. С. Поливанов, - соблюсти хотя бы тень внешнего приличия и некоторую постепенность в препровождении нас из земной юдоли туда, где нет ни плача, ни воздыхания». Со следующего же дня после визита Оржевского узники стали получать более доброкачественную пищу и необходимые лекарства, им дозволили ежедневные прогулки. Правда, иным из них уже ничто не могло помочь, болезнь была так запущена, что они погибали один за другим. 18 марта 1884 года умер Александр Дмитриевич Михайлов. Но заключенные, которых цинга поразила в меньшей степени, смогли восстановить свои силы и дожить до того дня — 2 августа 1884 года, - когда Алексеевский равелин как политическая тюрьма был закрыт и всех его узников начали переводить в Шлиссельбургскую крепость. Из числа узников Шлиссельбурга тоже выжили единицы, но они все-таки выжили, а между тем не будь мученической жертвы Николая Клеточникова и Михаил Фроленко, и Николай Морозов, и Михаил Попов, перенесшие все ужасы 20-летнего заточения в Шлиссельбургской крепости и в конце концов освобожденные революцией 1905 года, погибли бы вслед за Клеточниковым еще до Шлиссельбурга в Алексеевском равелине. Вот почему мы можем сказать, что подвиг Николая Клеточникова, начавшийся в тот день, когда он проник в святая святых царского сыска, после чего целых два года служил революционному подполью щитом и громоотводом, был, в сущности, подвигом самопожертвования, и завершился он не в день ареста Клеточникова, 28 января 1881 года, а 13 июля 1883 года, в день его смерти.

---

По этой теме читайте также:

---